«Арестованный, встать у стены! Руки за голову!», - раздалось в камере. Включился яркий свет и Сергей неуверенно подошел к стене: хотелось бунтовать, показать хоть жестом этим идиотам, что часы их сочтены, но было страшно. «Вроде для еды рановато… Допрос? Казнь? Освобождение? Что?», - вопросы вмиг заполнили сознание, затмив картины русской победы. После первого допроса, окончившегося унизительным избиением, его больше никуда не вызывали и ни о чём не спрашивали, и потому внезапный визит из внешнего мира явно что-то да означал.
– Ну, как ощущения от жизни? – Сергей услышал за спиной хрипловатый голос того самого нервного «кокуровца», который говорил с ним сразу после ареста и обернулся.
Михайлов стоял на пороге, опершись на косяк, лицо его было землистого цвета, да и вообще выглядел он помято. В руке он крутил тонкую сигаретку, потом медленно поднёс её ко рту и щелкнул зажигалкой.
– Я могу… отойти от стены? – Сергею хотелось узнать хоть что-то о внешнем мире и в этом неприятном человеке он видел единственный доступный источник информации.
– Да, отойди уж… Сядь, - Михайлов оглядел ссадины на лице студента и косо улыбнулся.
– Что… что вы хотите? – Сергей робко сел на нары.
– Да ничего… Пришёл вот тебе сообщить пренеприятное известие, господин террорист! – Михайлов затянулся и не спеша выдохнул облачно седого дыма.
– Меня…убьют? Да? – Сергей почувствовал, что у него дрожат пальцы, а на глаза наворачиваются слезы.
– Ну… Про это пока не знаю… Теперь уже, наверное, нет, – Михайлов улыбнулся, с издёвкой, очень неприятно. – Вот смешные вы люди, русские патриоты! Как лозунги кричать – так всё о ней, о вашей России, а как пренеприятное известие – так сразу за свою жопу трясётесь!
– Что случилось? – задавая вопрос, Сергей уже знал ответ. Случилось всё то, чего он боялся.
– Да всё хорошо… У нас… Дружбанов твоих мы переловили сразу после тебя. Тогда же – всю эту банду гадёнышей в армии и полиции. Ну а сегодня наши войска… Наши и союзные, разгромили Дробакова. Да там и громить было нечего, впрочем… Так что в ближайшие часы мы будем в Перми, ну а там дальше – на Москву! Понятно тебе, дурак? Конец вашему Пирогову. Так что сиди и жди, пока мы возьмём Москву, а потом уже будем решать, что с вами, дураками, делать. Ясно тебе? А? – к концу тирады Михайлов почувствовал себя глупо. «Зачем вот ему всё это рассказывать-то?», - подумал он рассеяно.
– Пермь? Ну и что? Да все ещё впереди, ясно? Мы ещё победим! Предатели! – Сергей сорвался и вся накопившаяся за долгие часы ненависть и обида выплеснулась в нескольких словах.
– Дурак! – Михайлов нажал на кнопку и дверь открылась. Сергей судорожно думал, что бы такого крикнуть ему вслед, но так ничего и не крикнул. «Пермь ещё ничего не значит, ещё вся Россия впереди!», - попытался он успокоить себя, но на самом деле ему было совершенно ясно, что с этого дня события будут развиваться по самому печальному для России сценарию.
20. В Москве
Странно и глупо… Люди спокойно жили и никогда даже не задумывались, что Россия однажды может просто взять и исчезнуть навсегда. Даже после того, как Россия пала, казалось, что всё это несерьёзно, что это ненадолго и как-нибудь незаметно закончится и всё будет хорошо и понятно, что рано или поздно вокруг Москвы сплотится новая, прекрасная Россия, что старые обиды будут забыты и все проблемы куда-то денутся.
Но проблемы никуда не делись. Москва осталась Москвою, заносчивой и надменной столицей русского мира. Стоило поднять над Кремлём черно-желто-белое знамя националистов, как зашевелилась Россия. Страна, которую отменили в Риге, ожила бомбовыми взрывами, лозунгами на стенах от Кенигсберга до Владивостока и бесчисленными сайтами. Час освобождения во всей красе, дикий и прекрасный…
Город за городом присягал Москве, в каждой администрации находились люди, в критический момент принимавшие сторону Москвы. Паника и ужас, равнодушие Европы, странные игры пекинских политиков.
Коллаборационисты всех мастей пили и готовились умереть – в бою ли, у расстрельной ли стены или пытаясь перейти закрытые границы.
Но что-то случилось. На дворе XXI век, и все уроки извлечены.
И вот, спустя несколько месяцев после Рязанского мятежа, со всех сторон к Москве идут хмурые и молчаливые армии.
Сева перебирал в памяти названия боевых соединений, которыми были переполнены военные сводки и его материалы, исправно посылаемые в Екатеринбург, поражаясь абсурдно звучащим названиям. Западный фронт: Две добровольческие бригады из Балтийской республики – «Кёнигсберг» и «Ганза», Бригада добровольцев из стран Прибалтики «Балтия», Полк полевой жандармерии «Пётр Великий», выставленный Вольным Городом Санкт-Петербургом, спешно сформированная из бежавших на Украину коллаборационистов дивизия «Рюрик», кадровая Львовская дивизия специального назначения «Галичина» и Добровольческий полк «Вiльна Украiна» (поговаривали, что на самом деле это не украинские добровольцы, а переодетые поляки из Европейской армии). Восточный фронт: Добровольческая дивизия имени Бориса Ельцина, Сибирский Добровольческий Корпус, Дивизия особого назначения «Витус Беринг», Дивизия имени Ким Ир Сена, казахская дивизия особого назначения «Аблай-хан».
…Начальник Объединенного Штаба генерал Сирин носил противную кличку «Серин» и главным образом пил, перманентно прибывая в невменяемом состоянии. Впрочем, фактическое руководство операцией осуществлял бравый немецкий генерал Хорст Ваплер, бегло и с удовольствием говоривший по-русски. Он был приписан к штабу Сирина как советник, но истинное распределение ролей было известно всем. Каждый день в 16 часов Ваплер собирал журналистов и на большой голографической карте демонстрировал продвижение союзных армий.
Кольцо вокруг Москвы сжималось и её крах был очевиден. На освобожденных территориях шла тотальная зачистка. Слух об этом обгонял войска, заставляя всех активных сторонников «единой и неделимой» уходить к Москве.
Всех очень интересовал вопрос: а что делать с Москвой, которая к подходу союзных войск станет многомиллионным лагерем беженцев, готовых сражаться до последнего.
«Разбомбить нахер… Чтоб не было её… Никогда», – эти страшные слова произнёс как-то полковник Сергеев, командир Корпуса имени Б.Н.Ельцина, к которому Сева пришёл за очередным интервью.
Сева был прикомандирован к штабу союзников как журналист ведущего СМИ Урала и в силу природного любопытства оказался в самой гуще бесконечных дискуссий и обменов новостями, которые круглые сутки шли в пресс-центре армии. Поэтому наслушался он всякого, но эти слова его почему-то особенно задели.
В Москве он был три раза, один раз в раннем детстве, ещё до Кризиса, а потом ещё два раза с разными делегациями. Детские воспоминания о Москве были нечёткими и кроме шока от толп людей на улицах и масштабов города, он ничего значимого не мог из них вычленить. Поездки с делегациями тоже мало что дали – обычно всё кончалось какими-то пьянками и шлянием по московским ресторанам и борделям. Москва потеряла свой лоск и казалась слегка потасканной девкой, но с амбициями и понтами. Было очевидно, что ему суждено увидеть «лучший город земли», как пелось в каком-то древнем шлягере, в момент наивысшего унижения и падения. С приближением неизбежной развязки настроение наступающих становилось всё более радикальным. Ненависть к Москве буквально клубилась и как знамя развивалось над армиями союзников. Казалось, что у каждого участника похода есть что-то своё, свой личный камень, который он нёс за пазухой, чтоб швырнуть в ненавистную блудницу. У кого-то это был камень несбывшихся надежд, обманутых ожиданий, у кого-то – банальная зависть, у кого-то – просто стадное чувство и такое естественное для людей желание пнуть мёртвого льва и нагадить в осквернённый алтарь.
Впрочем, особенно Севу пугали всевозможные иностранные атташе, представители и наблюдатели, изобильно представленные в союзной армии. От них шло постоянное напряжение, они были самоуверенны и даже заносчивы, что вполне объяснимо в сложившейся ситуации. В этой связи Сева почему-то вспоминал попавшийся ему в руки роман, выпущенный в начале века неким московским издательством. Назывался он как-то глупо и пафосно, и повествовал он о победе России над Америкой. В шовинистическом угаре автор живописал хаос и ужас, царящий в Америке, жалких американцев и благородных, но решительных русских офицеров, упрямо гнущих свою линию: мол, Америка должна быть уничтожена и как единое государство, сующее свой нос во все щели, она себя изжила. Роман был написан бедным и убогим языком, сюжет был вздорен и рыхл, но сама постановка вопроса казалась настолько нереальной и абсурдной, что всё остальное было неважным.
Разглядывая повсеместно висящие плакаты с общим слоганом «Никогда больше!», изображающие ужасы московской тирании и отвергающих их доблестных солдат союзников, Севу более всего интересовало, что чувствуют люди в Москве, чем заняты и на что надеются. Он бы дорого дал, чтоб разок присутствовать на совещании верхушки «России».
* * *
– Куда сейчас едем? – Пирогов откинулся на подушку лимузина, ожидая ответ от секретаря, сидящего впереди.
– В Хайят Арарат, там собираются все…да уже и приехали.
– Хорошо… - Владимир Егорович вздохнул и глядя в окно, ушёл в себя.
Пирогов постоянно перемещался по замёршему городу, меняя свою ставку. Из соображений безопасности. И чем дальше, тем больше эта крысиная беготня по развалинам вгоняла его в депрессию. …Несколько месяцев, во время своего недолгого весеннего триумфа, когда под звон кремлёвских колоколов он принял звание Верховного Правителя России, он заседал в Кремле, в том самом кабинете, в котором работали президенты Федерации. Когда Владимир Егорович первый раз зашёл в опечатанное несколько лет помещение, он какое-то время пребывал в состоянии транса. «Москва, Кремль…». И он, у окна, в полевой форме! Кабинет, меж тем, был разгромлен и разграблен, воздух в нём – затхлый…
«Мерзость запустения» быстренько ликвидировали, обставили роскошной мебелью из ближайшего банка и несколько месяцев Пирогов принимал там людей, проводил заседания и вообще фактически жил. Его буквально пёрло, без алкоголя и наркотиков, от одного этого удивительного чувства: я работаю в Кремле… Я пью чай в Кремле… Я трахаю секретаршу в главном кабинете Кремля…
Однако сразу после пермской катастрофы, из кабинета пришлось съехать. Точнее, он просто перестал там бывать. Как сказал начальник Службы безопасности России, непонятно откуда взявшийся бывший полковник ГРУ, Николай Лапников, в целях безопасности. Дальше пошла непрекращающаяся нелепая суета с конспирацией: он проводил совещание в здании бывшего банка, потом – в президентском люксе «Метрополя», потом ночевал в каком-то пентхаузе с видом на Москва-Сити и взорванные диверсантами башни «Федерация» и «Россия», и утром, ещё сонный, ехал в очередной шикарный ресторан, где за изящными столиками собирались усталые министры, военные, приезжали какие-то делегации с мест.
В бывшем пьяно-баре собралось всё высшее руководство России. Пирогов пожал каждому руку и сел в углу.
Председатель Временного русского правительства Илья Фадеев прокашлялся и, встав с места, начал:
– Значит, у нас на повестке дня всё тот же вопрос: что делать? Я расскажу вам последние сведения о складывающейся ситуации, а потом обменяемся мнениями.
Пирогов смотрел на Фадеева и в очередной раз вспоминал историю их знакомства. Познакомились они во время подавления восстания НОРТа. Позорнейшая страница их биографий, надо сказать. Пирогов тогда много пил, чтоб меньше думать о том, чем он на самом деле занимается. Как-то, уже после завершения первого этапа операции, к нему подошел начальник Тайной Полиции Русской Республики Заостровский и предложил «поговорить». Говорили они долго, Заостровский сначала выразил глубокие соболезнования по поводу необходимости убивать «хороших русских ребят», потом перешёл на критику Юркевича. Пирогов до последнего думал, что это какая-то провокация. Потом они поехали в дом к Заостровскому, где была прекрасная баня, они долго пили чай с мёдом и парились. Заостровский познакомил его с Лапниковым, который тоже откуда-то там взялся. Короче говоря, когда утром они пили зеленой китайский чай, Заостровский раскрыл карты: в его руках были ключи к создающемуся всероссийскому террористическому подполью, для свержения Юркевича и захвата Москвы момент самый лучший, и всё, что нужно – это кому-то яркому и харизматичному «силовику» возглавить восстание. Так как никакой армии в Русской Республики не было, силовик может быть только из полиции. А некие исследования, проведённые им и по его заказу по самым новым методам однозначно характеризовали Пирогова как самую подходящую кандидатуру.
Пирогов никогда не считал себя харизматичным, но был крайне польщён такими словами в свой адрес. Да и новые союзники ему понравились: умные мужики, спокойные и деятельные. Безалкогольный формат встречи сначала серьёзно беспокоил Пирогова, привыкшего к бесконечным застольям. Однако содержание разговора пьянило сильнее алкоголя. Лапников, как выяснилось, жил на нелегальном положении. Из его героической биографии Пирогову запала глубже всего одна деталь: выходило, что именно Лапников подорвал комплекс зданий ГРУ через несколько минут после того, как на его территорию вошли специальные группы войск НАТО. Впрочем, вид у суперагента Лапникова был отнюдь не геройский, хотя в глазах что-то такое читалось. Предполагалось, что именно этот человек создаст новой России новые спецслужбы, которые помогут её возродить. Сам же Заостровский собирался, во избежание неприятностей, сделать себе пластическую операцию и участвовать в возрождении России уже без всякой связи с некрасивым прошлым в услужении у ненавистного Юркевича. Короче говоря, они стали готовиться. Пирогов провёл работу в своём окружении и где-то месяца через два Заостровский подал условный знак. Всё было кончено в несколько часов. Открывались радужные перспективы, но…
«Ошиблись, ошиблись умники сраные!» – думал Пирогов, разглядывая приятное, но какое-то не очень живое лицо своего премьера и соратника: «На что они рассчитывали? На что рассчитывают теперь? И что они хотят от меня?».
Владимир Егорович несколько раз пытался выяснить это, но Фадеев-Заостровский уклонялся от прямых ответов, хмурился и заговаривал о чём-то другом. Вот и сейчас он спокойно и невыразительно рассказывал о сжимающемся кольце окружения. Ничего нового, ничего обнадёживающего. Последовала шумная дискуссия, в которой Пирогов не принял участия. Последние дни все предлагали одни и те же ходы, которые никуда не вели.
– Где же ваши китайцы? Почему они молчат? Вы же мне говорили, что вот-вот последуют решительные меры с их стороны? – истерично кричал министр информации Бурматов Фадееву.
…Глупость про китайцев откуда-то постоянно возникала на поверхности с самого начала мятежа. И Фадеев, и Лапников как-то неопределённо, но постоянно про это говорили, а министр информации Бурматов, облекал эти туманные намёки в грохочущие обещания скорой победы. Вот и вчера, выступая на внеочередной конференции Русского Народного Собора, Тимофей Сергеевич выпалил эти самые тезисы об ударе китайцами в тыл «сброду сепаратистов». Владимир Егорович во все это не очень верил, но, за неимением лучшего, и сам иногда повторял официозную ложь.
Этот самый Тимофей Бурматов сделал стремительную карьеру с очень низкого старта. Молодой учитель истории, он прорвался к Пирогову на одном мероприятии ещё в Рязани и в нескольких словах описал ему идеологию возрождения России. Так как ни сам Пирогов, никто из его окружения красиво и связанно говорить о тонких материях не умели, Бурматова взяли в обоз. Тимофей использовал ситуацию по полной программе и довольно быстро стал официальным идеологом режима. Потом уже выяснились его недостатки, которые тем рельефнее становились, чем очевиднее виднелся впереди крах. Так, Бурматов категорически не любил мыться, и чем больше он метался в ситуации разрастающегося кризиса, тем сильнее и отвратительнее воняло от него невыносимой кислятиной. Он был склонен к истерикам, которые обычно переходили в бурные и многословные проповеди. В более спокойные времена Пирогов и сам любил послушать его исступлённые пророчества о будущем величии России под его, Пироговым, правлением. Но чем хуже становилась реальность, тем нелепее были великодержавные проповеди Бурматова. Однако кому-то надо было успокаивать людей, писать и произносить бесконечные речи перед армией и населением, придумывать всё новые признаки скорой победы. Даже зная более-менее реальное положение дел, Пирогов всё-таки находил время послушать министра информации, удивляясь его наивной, почти религиозной вере, и черпая из его бреда более-менее правдоподобные объяснения ситуации и смутные обещания, а потом пересказывал их нуждающимся.
Последние недели, когда кольцо вокруг Москвы неуклонно сжималось и вопрос капитуляции вот-вот должен был встать во весь рост, Бурматов бегал с идеей тотальной войны, вычитанной в дневниках Геббельса. Иногда Пирогову казалось, что Бурматов сознательно разыгрывает последний акт гитлеровской трагедии.
Между прочим, Лапников как-то показывал Пирогову досье на министра информации. Из файлов следовало, что в молодые годы Бурматов принадлежал к тому странному течению в русской жизни начала века, которое странным образом сочетало в себе русский национализм и любовь к Гитлеру, причём не столько рационально-политическую, сколько какую-то мистическо-эстетическую: очарование чёрной свастики и бесноватого фюрера было для русских любителей Гитлера определяющим моментом. И вот теперь, по прошествии многих лет, юношеские умственные маструбации на Третий Рейх накладывали на поведение министра информации всё более заметный отпечаток.
…Дискуссия пошла на повышенных тонах и всё больше походила на коммунальную свару. Все выступающие обвиняли то военных, то полицию, то самих себя, но заканчивали, обычно, одним риторическим вопросом: что делать?
Пирогов в дискуссии не участвовал, тем более что никаких идей у него тоже не было. В итоге слово снова взял Бурматов и предложил раздать оружие молодёжи, люмпенам и всем желающим, а главное – начать планомерное уничтожение коллаборационистов – бывших и потенциальных.
Вообще, в последнее время Пирогов иногда тоже начинал думать, что продажный чиновничий аппарат стоит уничтожить, хотя бы в качестве последней услуги нации и стране. Впрочем, это всё он откладывал на крайний случай. Уже хотя бы потому, что у Пирогова не было ощущения, что его самого не убьют, когда механизм будет запущен: рыльце у него было в пушку, да и тупиковость ситуации рано или поздно станет очевидна всем. Собственно, устроить кровавую баню напоследок – это значит официально признать, что всё кончено и даже бежать уже поздно и некуда. Очевидно, у других участников заседания были свои резоны противится вооружению народа и идею похоронили, вызвав у Бурматова приступ истеричного обличительства.
21. Верховный Правитель
Ощущение скорого и неминуемого краха не оставляло его последние недели. Владимир Егорович ехал по Москве в мэрию, хмуро глядя за стёкла. …Пирогов чего-то ждал. Или самого себя убеждал, что ждёт каких-то судьбоносных перемен. Потому что, говоря по правде, ждать было особенно нечего: никакого «вундерваффе» в его распоряжении не было, ресурсов тоже, надвигалась зима и многомиллионная Москва становилась очевидной могилой и для него, и для его окружения.
Опять всё завязано на Москве! Опять, опять несколько миллионов граждан ставят под угрозу Россию. Как в 1991 году, когда несколько тысяч москвичей добили помиравший Союз, как в 1993 году, когда миллионы москвичей молча глядели, как ельцинские танки разносят последнюю попытку что-то изменить, как во время Кризиса, когда мэрия присягнула на верность миротворческой администрации тогда, когда передовые подразделения НАТО были ещё в двухстах километрах от города.
Мимо пронеслась недостроенная громада сикхского храма, потом опять заколоченные, а местами – сгоревшие или заброшенные и разграбленные здания офисов, ресторанов и магазинов. И руины, руины, руины. Между прочим, поговаривали, что методичное руинирование Москвы – часть большого плана, смысл которого сводился к постепенному превращению Москвы в малопригодный для жизни город и, как следствие, снижение её роли в будущем России. Понятное дело, что никто не выделит средств для восстановления бесчисленных офисных зданий, транспортных развязок и жилых комплексов. «Огородят заборчиками несколько церквушек и Кремль, а остальное постепенно разрушится и будет Москва заштатным городом… Эдакой Тверью или Ростовом Великим», - Пирогов уже даже и не удивлялся, что сам спокойно рассматривает перспективы жизни после того, как…
… В мэрию его давно зазывал «хозяин Москвы» Кирилл Мамашев. Этот самый Мамашев работал в ооновской ещё московской городской администрации, и сразу после бегства генерал-губернатора Франсишку д’Оливейры он первым связался с Пироговым, предложив свои услуги «крепкого хозяйственника». Пирогову было некогда заниматься московскими делами, да и кадров подходящих у него всё равно не было, поэтому все намеки на ненадёжность Мамашева он игнорировал. И даже его отсутствие на казни Юркевича его не расстроило…
Мамашев суетливо поднялся ему навстречу и долго тряс руку, заглядывая в глаза. Усадив верховного правителя в глубокое кресло, сам сел в соседнее, но не глубоко, на краюшек, сиротливо и как-то сконфуженно. Принесли кофе, Мамашев дождался, пока секретарша выйдет из кабинета, и заговорил:
– Владимир Егорович, я ведь к вам с серьёзным вопросом… очень важным на самом деле, - было видно, что эту речь Мамашев готовил долго и старательно.
– С каким же, Кирилл Валерьянович? – Пирогов почему-то стал нервничать, должно быть, подозревая примерно тему разговора.
– Владимир Егорович, тут ведь вот какое дело… Ситуация… Что дальше-то делать будем? В Москве сейчас вместе с беженцами порядка 18 миллионов жителей. Это уже тяжёлая нагрузка на инфраструктуру, я вам могу показать… Вы же видите, город в полуобморочном состоянии… Бандитизм, разруха… Диверсионные группы буквально убивают город. У нас уже нет ресурсов хотя бы аварийные системы поддерживать в рабочем состоянии. У меня свежие данные есть по состоянию дел… ну вот в коммунальном хозяйстве, в вопросах питания. Между прочим, никакой помощи от военных властей нет. А гражданская милиция так и не заработала. Одни погромы… И главное – впереди зима! Что мы будем делать, а? Мне каждый день сотни людей задают вопросы – как, что…
Пирогов придал лицу грозное выражение и исподлобья посмотрел на собеседника. «Как же я вас, пидоров, ненавижу! Чинуши сраные! Сидит, сучонок, и не знает, как мне сказать… Боится! А ведь никакие люди тебе ничего не говорят! Ты же, мразь такая, и не выползаешь из этой своей берлоги!», – думал он с каким-то садистским удовольствием, наслаждаясь очевидным смущением Мамашева:
– К чему вы клоните, а? Кирилл Валерьянович, я не совсем вас понимаю.
– Владимир Егорович, я просто хочу сказать. Гуманитарная катастрофа неизбежна… Понимаете? Голод, холод, эпидемии. Вот так.., - Мамашев сжался, а потом встал с кресла и проскользнул к своему рабочему столу. – Вы ведь понимаете значение Москвы для судеб этой страны… нашей страны… Родины? Посмотрите, в каком состоянии город. Если дело дойдет до боёв… ну в городе… Вот и диверсанты… Опять взрывы. Паника. Снабжение уже почти не действует… Понимаете? Вы знаете, что сегодня ночью выведена из строя последняя линия метро? – Мамашев выпалил всё это разом, но к концу монолога голос его стал совсем тихим. Он явно не знал, к чему выведет этот разговор и что скажет ему в ответ Пирогов. Владимира Егоровича распирало от ненависти и злобы. «Червяк, а! Скотина какая, а!», – мысленно ругался он, тем не менее, выдерживая паузу. В тикающей тишине красивого кабинета его молчание выглядело страшнее бури.
«Варвар! Откуда ты на нашу голову, баран тупой? Напорол я лишку… ну, блин, делать-то что? Они уже по всем каналам выходят, надо что-то делать… Главное, чтоб не убили… Свои придут – отмажусь. Обидно будет погибнуть вот так вот…под конец», – Кирилл Валерьянович уже не таясь нервничал, ожидая ответа.
– Вы не верите в русское дело? Думаете, всё уже кончено? – Пирогов, еле сдерживаясь, заговорил, вставая из кресла.
– Да верю я… Верю, и Россию люблю… И вами… восхищаюсь… эээ… да… вот… Но и вы меня поймите. Вы скажите мне, как верховный правитель… Может, я чего-то не знаю? Есть может какие-то скрытые ресурсы? Как будет развиваться ситуация? Мне надо планировать действия городского правительства на случай зимы… боёв… и вообще… Мы даже примерно не знаем, что происходит в дальних районах. Там сплошной бандитизм… Больницы, больницы не готовы! - видно было, что Мамашев боится продолжения разговора. По его некрасивому носу стекла капля пота. «В тюрьму посадят. Это может и не плохо, потом выйду как герой… главное чтоб не пытали, Господи!», – от нервного напряжения у мэра Москвы заметно задёргалась нога. Подмышки были безнадежно мокрыми и отчаянно воняли.
– Вам правду сказать или наврать, а? Кирилл Валерьянович? – Пирогов подошёл вплотную к пахнущему страхом и дорогим парфюмом московскому мэру.
– Правду.., - Мамашев отошёл за стол и встал у стены, всем видом демонстрируя крайнюю степень испуга.
– А ты не обосрёшься от правды, жопа трусливая? – Пирогова затрясло от неконтролируемого приступа ненависти, – Не обделаешь свой костюмчик, а? Я тебе вот что скажу, сука! Насрать мне на твою Москву с пробором! И на Москву и на блядских ваших москвичей! Россия века жила без вашей Москвы и ещё столько же без неё проживет, понял? Вот уж, блядь, о чём я точно думать не буду – так это о Москве, понял? Мы тут Россию спасаем, а не Москву вашу! Поэтому войска готовятся дать отпор сепаратистам! Некогда нам ловить мародёров, этих ваших дорогих москвичей, ясно вам? И главное скажу! Мне бежать некуда. И мне, и моим ребятам… И тебе, говнюк! Не удастся отмазаться, понял? Сухим и чистым выйти из нашей вонючей речки-говнотечки у тебя, говнюк, не получится, ясно? И поэтому, если надо будет, я, блядь, вот из этого окна буду отстреливаться, понял? До последнего патрона! А если ты, гандон, будешь тут жопой вилять перед союзниками – я тебя напоследок за яйца повешу, понял? Вот на этой твоей люстре красивой! Подарок будет союзничкам, понял? Понял, сука?!
– Понял… зачем вы так? Скажите, что делать? - Мамашев был на грани обморока и стоял перед ним бледный и жалкий. «Убьёт прям сейчас… Ненавижу, быдло проклятое, ненавижу… не убил бы только», - чувство самосохранение и боязнь боли и смерти затмили все остальные мысли в голове бедного московского мэра.
– Пей валерьянку, дурак! Валерьянович! А чтоб ты тут не обосрался раньше времени, я тебе скажу: в ближайшее время всё кончится… наступление сепаратистов кончится. Китайцы придут нам на помощь… Ударят в тыл. Потребуют отмены Рижских договоров...
Пирогов вышел из кабинета и в кольце охраны пошёл длинными коридорами к выходу. Он соврал, и ложь его была никчемной. …Коммуникатор включился, просигнализировав о вызове из секретариата Патриарха Кирилла. «Ещё и этот старый хрен!», – злобно подумал Владимир Егорович и перевёл изображение на экран перед собой.
– Ваше Высокопревосходительство, его святейшество спрашивает, можете ли сейчас с ним поговорить? – с характерным церковным акцентом спросил с экрана мужчина в рясе.
– Лично? Или так? Так – готов, – равнодушно поинтересовался Пирогов, глядя сквозь бронированные стёкла на едущий по сторонам его лимузина конвой и висящий на фасаде сгоревшего здания лозунг «Сделаем Россию единой и сильной! В.Е.Пирогов».
– Нет, его святейшество готов общаться по коммуникатору, – картинка на экране сменилась, и Пирогов увидел патриарха в обыденном облачении и белом патриаршем клобуке. Кирилл был сед и благообразен, глаза его источали дежурную благодать.
…Владимир Егорович относился к попам с уважением, но без внутренней вовлечённости. Надо – значит надо. Попы как-то незаметно появились во всех президиумах и на всех мероприятиях задолго до кризиса, когда Пирогов только начинал служить в милиции. Он исправно посещал все эти бесконечные молебны, которые как-то вдруг стали неотъемлемой частью жизни и службы. И даже иконы держал дома, впрочем, это была инициатива его жены, глупой и странной Маши, с которой он не виделся с самого дня мятежа, да и не хотел совсем.
В какой-то момент он уже готов был поверить, что за всеми этими церемониями стоит какой-то высший смысл и бог на самом деле сидит на облачке, благодушно взирая на него с высоты (фреска с таким изображением украшала освященный перед самым кризисом храм св.Георгия Победоносца, куда Пирогов ходил с сослуживцами, когда в том была надобность). Однако хрупкая вера эта изрядно пошатнулась во время Кризиса. Святая Русь как-то тихо исчезла, при том, что никакие архангелы с неба спасать её не прилетели, а попы остались на своих местах, постепенно с прежней убеждённостью начав восхвалять «Новую Русь». Во времена Юркевича, когда Пирогов уже стал близок к высшим сферам и лично наблюдал отношения власти и попов, остатки его благоговения исчезли окончательно. Рязанский митрополит Феогност, постоянно присутствующий при генерале и фактически олицетворявший собой «единство русской власти и русской церкви», являл собой все худшие черты казённого православия: с Юркевичем Феогност был близок всеми возможными вне рамок гомосексуализма способами – они вместе пили, ездили на рыбалку, ходили в баню и появлялись на государственных мероприятиях. Первый шок от выноса заблёванного митрополита с банкета по случаю открытия в Рязани Иезуитского колледжа сменился ироничным полупрезрением, которое стало бы совершенным неуважением к священникам, если б не настоятель всё той же георгиевской церкви, отец Михаил. С ним Пирогов сблизился случайно, поп пришёл просить денег на какие-то нужды, и так они стали общаться, в том числе и неформально. Собственно, этот самый Михаил и внушил Пирогову мысль, что Россию можно и нужно спасти, и что делать это надо с верой в бога и заступничество богоматери. Впрочем, рыжеволосый батюшка отнюдь не был врагом Юркевича и вообще относился к развалу страны с предписанным смирением: бог, мол, дал, бог и обратно взял за грехи наши. Пирогову эта мысль показалась какой-то странной, но думать на отвлеченные темы он был не приучен, а потому просто принял всё к сведению.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |