Пока был жив хоть призрак Империи, просто ощущение, что вся эта помпезная требуха имеет хоть какое-то отношение к современности, является её фундаментом, и вот эти все величественные императоры прошлого – как бы предшественники нынешнего, каким бы ничтожным он ни был.
Вообще, в некие осевые моменты, когда величие переходит в упадок, величайшими государствами вполне успешно руководят полные ничтожества, власть которых покоится на унаследованном от прошлых властителей авторитете. И ведь именно они обычно остаются в памяти поколений, как добрые правители из добрых старых времён. Но потом чреда ничтожеств приводит к окончательному краху, и вся эта фанаберия начинает интересовать только историков, да и то через многие годы, потому что современникам тошно смотреть на своё ничтожество на фоне хрестоматийного величия предков. С другой стороны, чем хуже идут дела, тем громче прославляются древние доблести. Ну, чтоб задрапировать военными знаменами прошлого убогие поражения настоящего. Так и сейчас: нет ни Союза, ни России – и кроме тоски, ничего их артефакты не рождают. Даже какую-то неловкость… Вот реально, что мог испытывать безграмотный житель средневекового Рима ко всем этим мраморным истуканам с надписями? Ничего, кроме христианского стыда за их наготу. Уж точно не чувство родства. Поэтому он их стыдился и при случае не отказывал себе в удовольствии утопить нагую мраморную бабу в выгребной яме или оттяпать бесстыднику его бесовскую башку. Но это не ненависть, нет. Скорее, постепенное исчезновение остатков прошлого проходит на фоне полного равнодушия населения. С этим же связан и упадок Православия. Десятилетия казённого торжества, натужного возрождения и принудительного воцерковления, а потом – невиданное моральное падение, по сравнению с последствиями которого даже большевицкий террор меркнет.
– И значит, вот… Честные люди со всей… ну изо всех стран, оккупированных Пироговым, вот они собрались на Урале, и заявили… ну, значит, что готовы отомстить… И бороться… И я, значит, вот по поручению правительства был назначен… Ну как бы курировать этот проект, - Сергеев выдохнул и с надеждой посмотрел на Водянкина, – Всё?
– Замечательно, просто замечательно, господин полковник. Вопросы есть?
– Численность корпуса и вооружение? – бойко спросила девочка с телевидения, восторженно глядя на бравого полковника.
– Значит, численность – это секрет. А вооружение, значит, самое современное. Новейшие вертолёты и скоростные танки. Пусть, значит, москали готовятся… Мы готовы к бою!
«Ну вот и заголовок готов!», – подумал Сева и весь будущий материал, от заголовка до содержания стал ему ясен и очевиден. Можно было возвращаться в офис, да и по дороге уже можно наговорить текст какой-то, потом только поправить.
Водянкин хотел что-то ещё сказать, но его коммуникатор включился и Сева увидел на экране лысого и неприятного мужчину, впрочем, широко известного: главный теоретик уральской идентичности – Михаил Сергеевич Жабреев. Водянкин явно не ждал звонка, но, послушав несколько секунд собеседника как-то странно улыбнулся и жестом указал всем на дверь, спешно пожав руки Севе и полковнику.
14.Теория и практика
…Михаил Сергеевич Жабреев всю жизнь считал себя русским интеллигентом. Даже в детстве он хотел быть только интеллигентом, о чём, к радости родителей и их гостей, публично заявлял начиная с пятилетнего возраста. Его родители, к слову сказать, были инженерами и, что вполне предсказуемо, всё детство прошло под гитару и стихи Окуджавы.
В итоге, в самом конце восьмидесятых он поступил на философский факультет. Некоторое время он чувствовал себя весьма комфортно, но потом со страной, где он жил стали происходить изменения, своё отношение к которым он не мог однозначно сформулировать. Сначала рухнул Советский Союз и Михаил Сергеевич даже радовался подобному развитию событий, потому что всем сердцем поддерживал Ельцина и идею российского суверенитета. В мрачном и неуютном 1992 году он защитил кандидатскую по модному ещё Бердяеву и начал тихонечко преподавать.
Девяностые годы пронеслись скомкано, Михаил Сергеевич успел жениться, стать отцом, защитить докторскую и развестись.
…Точнее, жена ушла от него. Случилось это как-то неожиданно. Жена у него была чрезвычайно красивой девушкой из семьи преподавателей. Она консультировались у Жабреева по кандидатской, так и познакомились. Несколько лет они жили в его заваленной книгами однокомнатной квартире (тогда такие квартиры ещё продолжали называть «хрущёвками») с продавленным, бабушкиным ещё, диваном. В стране случались кризисы и дефолты, но всё это проходило мимо их подёрнутого пылью гнезда. Михаил Сергеевич писал диссертацию, Наташа (а звали её Наташей) успела поменять несколько разных занятий и к концу девяностых работала специалистом по пиару в некоей фирме, названия которой Жабреев так никогда и не сумел запомнить – что-то вроде «ИнвестРесурс» или «СтандартАльянс». Туда её устроил сразу после рождения ребёнка некий друг. Друг этот, меду прочим, всё больше и больше беспокоил Михаила Сергеевича, но он пытался убедить себя, что беспокоиться решительно не о чем: мол, интеллигентная женщина не может сидеть дома, должна работать и развиваться. По большому счёту, он просто подвёл теоретическую базу под весьма неприятный для его самомнения факт: жена его приносила в дом гораздо больше, чем он и фактически содержала их семью.
Наташа всё чаще задерживалась допоздна на работе, где, по её словам, чуть ли не каждый день случались корпоративные праздники и семинары с фуршетами. Всё чаще по выходным она уезжала на бесконечные тренинги и семинары, постоянно «моталась по командировкам» и могла вдруг сорваться и уехать на курорт «с девчонками». Михаил Сергеевич делал вид, что всему верит и покорно нянчился с ребёнком (когда маленькую Свету оставляли ему, а не бабушке с дедушкой). В день, когда Ельцин выступил со своим знаменитым «я устал, я ухожу», Михаил Сергеевич как раз сидел дома один, мрачно размышляя о том, как ему сделать предстоящий новогодний праздник менее тоскливым. Ехать к престарелым родителям и выслушивать их красноречивые вздохи было невыносимо. Наверное, из-за этого отвратительного ощущения себя рогоносцем, он и не обратил внимание, что в стране происходила очередная революция.
После нового года Наташа, вернувшаяся аж с Бали, наконец, положила конец неопределённости: тот самый друг «наконец развёлся со своей женой», и они «в ближайшее время поженятся, и Свету заберут». У друга, как выяснился, был коттедж, огромный джип, несколько магазинов и детей от прошлых браков. Так они и расстались… Он остался жить в ставшей совершенно запущенной без женского присутствия берлоге. После разрыва с Наташей Михаил Сергеевич сократил своё общение с противоположным полом до необходимого минимума, подводя под это своё настроение теоретическую базу самого широкого свойства – от похабных анекдотов и народных поговорок, до тщательно выбранных цитат из Ницше, книг Розанова, Вайнингера и Климова. Так в его мозгу возник образ любимой и ненавидимой шлюхи, нашедший в последствии любопытное воплощение.
Его коллеги умудрялись неплохо зарабатывать, преподавая и выступая, а он, по выражению одного коллеги, «не смог вовремя сориентироваться», поэтому жил скромно и тихо, во всяком случае, внешне. Внутренняя, как тогда модно было говорить, духовная его жизнь, была чрезвычайно бурной и иногда он даже начинал бояться, что просто сходит с ума.
Обилие свободного времени при отсутствии личной жизни склонило его к усиленным размышлениям о судьбах Родины, коим он и предавался с каким-то даже остервенением, заполняя картонные папки отбитыми на старенькой «Башкирии» статьями и заметками.
В какой-то момент он открыл для себя Интернет и с головой ушёл в бесконечные сетевые дискуссии. Потом завёл свой сайт, где вывешивал многостраничные статьи по различным актуальным (или казавшимися ему таковыми) темам. У него даже образовался достаточно широкий, по меркам тогдашнего Рунета, круг читателей и почитателей. Стилистически Михаил Сергеевич был блистателен: определения давал хлёсткие, мысли высказывал неожиданные и парадоксальные, язвил и подвернувшихся под руку оппонентов разносил в труху. Разносы удавались ему лучше всего: уж если он за кого-нибудь брался, то обычно критиковал несчастного подробно, многословно, с цитатами и ссылками, но с такой уничтожающей издёвкой, что несколько раз его грозились побить и только географическая удалённость от оппонентов спасала его от возможных травм и физических унижений.
Никаких денег всё это не приносило, зато доставляло массу удовольствия и придавало совершенно никчемной жизни Михаила Сергеевича видимость смысла, а самому ему дарило ощущение востребованности. Говоря прямо, никакой положительной программы у Михаила Сергеевича никогда не было. Сначала он возненавидел капитализм и довольно долго метался между социал-демократией, неомарксизмом и национал-коммунизмом, с разных сторон нападая на ненавистный строй, который кое-кому даёт возможность иметь коттеджи и чужих жен, а кому-то – шиш с маслом. В итоге он пришёл к какому-то антиэкономическому мышлению, главной аксиомой которого была горячая неприязнь к капитализму, при полном отсутствии какой-либо конструктивной экономической программы.
С другой стороны, преподавая русскую философию, он неизбежно размышлял о судьбах России и постепенно прошёлся по всем возможным и невозможным мировоззрениям – от просвещённой, хотя и нудной, бердяевщины, через православие самых разных оттенков, через асфальтное язычество к неонацистской мистике и потому уже к какому-то язвительному и всеотрицающему нигилизму, впрочем, драпирующемуся в патриотические одежды. Читатели растаскивали хлёсткое многословие Михаила Сергеевича по своим сайтам и блогам, находя что-то своё и почитая его любопытным мыслителем. Но сам он толком не знал, чего же он в конце-то концов хочет, и куда бы хотел повести Россию, если бы ему дали (что уж греха таить, иногда перед мутноватым зеркалом в мрачном своём коридоре принимал он величественные позы, представляя себя всероссийским фюрером).
В процессе этих размышлений он отрастил бороду, которая удачно дополнила лысину, поселившуюся на голове ещё в православный период. После ухода от православия он позволил себе некий эпатаж – побрился на лысо (проплешина приобрела изрядные размеры и стала уж совсем невыносимой), отчего стал похож на Шандора Ла Вея. Да, было и такое, несколько месяцев Жабреев с упоением предавался интеллектуальному сатанизму и, находясь в подобном состоянии духа, даже написал эссе «Правда Сатаны». Впрочем, длилось это помутнение духа недолго и было больше внутренним процессом, так как по своему обыкновению, от чётких выводов Михаил Сергеевич уклонялся и читатели мало что поняли из туманных речений. …Но главное, в нём зрела какая-то глухая неприязнь к России и всему русскому. Он давил в себе это чувство, но оно лезло изо всех щелей. Его это удивляло и пугало, ведь себя самого он видел в туманной перспективе духовным наставником нации. Но, с другой стороны, русофобская бездна манила его, влекла в мрачные глубины мазохизма и самоотрицания. Он ненавидел Россию за то, что она недостаточно православна. С другой стороны, само православие казалось ему пугающим и антирусским, «жидовским». И поэтому он ненавидел Россию за то, что она слишком полюбила своё это самое православие. Опять-таки, антисемитизм тоже казался ему каким-то ущербным (запоздалый привет от Бердяева!) и эта цепочка размышлений снова приводила его к необходимости признать Россию уродливым монстром. Короче говоря, со всех сторон выходило, что Россия никуда не годится, и с ней надо что-то делать. Как-то ночью, колотя по клавишам и набивая своё очередное эссе, Жабреев вдруг осознал, что на самом деле он просто не понимает России, и что Россия для него – как ушедшая жена: непостижимая, притягательная, но совершенно равнодушная к нему шлюха. Мрачно улыбнувшись своему прозрению, он решил не загружаться и привычно уклониться от ненужных читателям признаний, но таким образом обрёл в глубинах своего нигилизма некую струну, которая явственно зазвучала и наполнила смыслом всё, ранее написанное.
Признавшись себе в своих тайных чувствах к Родине, он решил подойти к вопросу серьёзно и упразднить Россию. Теоретически, конечно. Времена стояли суровые и призывы к уничтожению России могли далеко завести, а Жабреев всегда был пугливым мужчиной.
Короче говоря, к моменту наступления Кризиса Михаил Сергеевич являл собой дешево и безвкусно одетого мужчину за сорок, с бородкой a la Троцкий и бритым черепом. Именно таким он встретил последнюю осень России.
…Была осень и обычно в это время уже изрядно подмораживало. Но, «в тот год осенняя погода стояла долго на дворе», и даже в конце октября дни выдавались замечательными. Михаил Сергеевич лёг спать поздно, писал очередную главу намеченной книги «Против России». Несколько опубликованных в Сети глав уже вызвали полемику, и впервые за его карьеру возникла впереди туманная перспектива быть опубликованным на бумаге, стать пусть и скандально, но всероссийски известным деятелем. Включив телевизор, он случайно наткнулся на внеплановые новости. За внешним спокойствием диктора и складностью произносимых вещей чувствовалось какое-то напряжение… Несколько дней Михаил Сергеевич наблюдал в Сети агонию Российской Федерации, круглосуточно ожидая, пока в потоке развлекательных передач и бесконечных кинофильмов что-нибудь путное расскажут по существу происходящих событий. Но телевизор откровенно и демонстративно отставал от реальности, как и все предыдущие годы. Пока…
…Пока в течении нескольких часов всё не прояснилось, и по всем каналам не зачитали обращения Международной Военной Администрации ООН. Россия опять сыграла с Михаилом Сергеевичем злую шутку: исчезла раньше, чем он успел предречь это в своей недописанной книге. Он впал в депрессию, тихонечко запил, пережив адские муки раскодирования, и на автомате читал свои лекции перед пустыми аудиториями.
Однажды после лекции к нему подошёл хорошо одетый человек с незапоминающимся лицом и предложил поговорить. К удивлению Михаила Сергеевича, разговор был приятным.
«Понимаете, мы внимательно за вами следим, Михаил Сергеевич… За вашим творчеством. Особенно интересен последний его этап… Россия себя изжила, вы это лучше меня понимаете и видите. Так вот, в ближайшие дни будет провозглашена Уральская республика. Но есть одна проблема – отсутствие какой-либо идентичности, идеологического базиса для разрыва с Москвой. Вы понимаете? Нам нужен яркий манифест, документ, который станет краеугольным камнем уральской самобытности… Понимаете? Вы сможете?».
Михаил Сергеевич был возбужден. Домой шёл пешком, потому что не ходил транспорт. Отопления не было, электричество постоянно исчезало, и поэтому он лихорадочно выбросил с антресолей пыльные тряпки и папки, в итоге розысков вытащив на свет божий древнюю механическую машинку. С удивительной проворностью снарядив её, он вставил в мрачный аппарат два листа, проложенных найденной на антресолях же копиркой (лента машинки была сухая и первая страница обещала быть нечитаемой). Слова полились из него с невероятной силой и мощью. «Сотни лет кровавые московские империалисты огнём и мечом подавляли свободолюбивую уральскую нацию. Но день справедливости пробил и кровавая тирания пала. Солнце свободы взошло над Великим Уралом!».
На следующий день Михаил Сергеевич пришёл в охраняемое офисное здание в Новом центре и, протомившись 20 минут в холле, вручил своему новому знакомому текст. Тот тут же изучил документ и посмотрел на Михаила Сергеевича как-то иначе. «Отлично! То, что нужно!». Дальше всё было как в кино: его привели в хорошо обставленный офис, дали в руки пухлый конверт, наполненный евро, напоили кофе, потом выдали новейший коммуникатор. Через пару дней, когда Михаил Сергеевич уже подумал, что про него забыли, коммуникатор включился и ему сообщили о высланной машине.
Короче говоря, когда открылся Съезд Народов Урала, Михаил Сергеевич сидел в президиуме, рядом с другими мужчинами и женщинами в хороших костюмах. Он зачитал свой манифест и, выкрикивая в зал заключительное «Да здравствует Уральская Республика!» увидел поднимающихся и аплодирующих людей. Это был долгожданный час его триумфа.
…Последующая его жизнь была наполнена бесконечными лекциями в различных городах мира, семинарами и круглыми столами, телеэфирами и бесконечным производством духовного хлама, который тут же становился основой уральской государственности, а частично ложилось в фундамент сибирской и дальневосточной суверенности. Михаил Сергеевич сам запустил в оборот определение «основоположник и виднейший теоретик философии уральской самобытности» и чрезвычайно гордился, когда его так называли посторонние люди.
Известие о мятеже в Рязани сначала никак его не заинтересовало, он как раз только что вернулся из Минска, где выступал на какой-то очередной конференции. Однако к моменту краха Поволжской Республики и Конфедерации, он уже был мобилизован и выполнял спецзаказ правительства, сочиняя бесконечные воззвания, наполненные самыми изощрёнными и гнусными проклятиями в адрес Москвы и рязанских мятежников. «Будь ты проклята, Москва, вавилонская блудница и город позора, город мошенников и сутёнеров, край проклятья и земля мерзости!», – он сбивался на какие-то уж совсем библейские проклятья, мучительно комбинируя в мозгу всё то, что писал и говорил в предыдущие годы. У него были свои резоны биться до конца: председатель КОК Жихов как-то показал ему перехваченное поскрипционный список НОРТа, в котором академик Жабреев значился среди политических и военных лидеров «сепаратистов». «Этих людей необходимо уничтожить в любом случае!», – так завершалось послание и Михаилу Сергеевичу стало не по себе. Ему выдали охрану и пистолет, но уверенности это не прибавило. Наоборот, больше стало злости и ненависти, первобытной и всепоглощающей. «Москва – это наше горе, «Россия» – это голем, слепленный московскими человеконенавистниками, чтоб держать в повиновении свободолюбивые народы Евразии! Гниющий труп москальского государства – это преграда на пути свободного развития не только наций Евразии, но и всего мира. Наша нынешняя борьба – это борьба свободы против рабства, демократии против тирании, культуры против варварства!», – диктовал он, читая на экране возникающий текст. «Надо срочно что-то делать с языком, а то как-то странно получается… Язык – дом бытия, мать его так. Дом не дом, но какую-то отдельную избушку точно надо начинать строить», – вдруг осенило Михаила Сергеевича, и он почувствовал себя гением. «Вот он, кол в грудь проклятому Кощею!», - и профессору Жабрееву привиделся уральский язык. Михаил Сергеевич нервно и театрально закурил сигариллу, подошёл к письменному столу. Как-то много месяцев назад он разговорился с одним филологом, на очередном симпозиуме по проблемам уральской идентичности. Какой-то полусумасшедший человек… Может и сумасшедший. Может, это как раз идеи приставучего языковеда и вынырнули из подсознания именно сейчас, когда Михаил Сергеевич так остро чувствовал внутреннюю пустоту своих словесных кружев. Точно, он как раз про язык и говорил… Помнится, сообщил кучу интересных сведений об уральском диалекте...
Он достал свою походную записную книжку, куда по старой привычке, записывал всякие приходящие в голову мысли и просто рисовал чёртиков, когда приходилось скучать на бесконечных заседаниях.
Что-то вроде он записал и тогда, со слов этого эксцентричного филолога. Просто, чтоб показать ему заинтересованность. Действенный метод, всегда работает! Ага, вот… Слава богу, записал самое важное… Значит так, районы распространения: Башкирия, часть Удмуртии, Пермский край, Свердловская область. Забытые названия… Челябинская область, Оренбуржье… Неважно. В чём там суть-то? Так, ага… «Наличие долгих гласных». Таак… «Редукция начальных гласных»… Отлично! И что-то про падежи ещё… Ага, вот «деградация падежной системы. Замена родительного падежа в управлении именительным, по существу нулевым падежом». Мудрёно, и для целого отдельного языка маловато. «Возможные источники влияния – восточные финно-угорские языки для которых характерно сочетание гласных типа: "уа", "уы" и т.д. (при отсутствии настоящих дифтонгов), самостоятельно развитие языка (2 случай)». Какой, интересно, случай? Ладно, разберёмся…
План учреждения нового языка вдруг привиделся ему во всей грандиозности, красе и выгодности. Надо будет поработать с диалектами, кодифицировать все эти «чё» и прочие «робить», ну всякие там окончания колхозанские… писать как слышится. Если писать фонетическими знаками, то получится почти белорусский! Кстати, создать Институт уральского языка… Гранты стопудово дадут под такое! Оканье как-то выделить… Или аканье? Да какая разница… присыпать это бажовской экзотикой и хантами-мансями… ну там татарского капнуть… украинского малость! Там большие наработки… В конце концов, в своё время евреи выучили иврит, так что можно заставить, если с детства учить. Взять украинский к примеру… Времени нет, но зато техника уже какая! Перевести на уральский коммуникации – и всё, выучат тихонечко! И писать латынью, вот! Это первым пунктом! Михаил Сергеевич нервно забегал по кабинету, потом снова сел в кресло и, открыв новый документ, включил клавиатуру и, по-старинке, тыкая пальцами на клавиши, напечатал заголовок: «К вопросу об уральском языке». Потом подумал и набил ниже «K vooprosu op uralskom jazyke». «Или jezyke?», - подумал он. Полюбовавшись графическим видом нового языка, он снова забегал пальцами по клавиатуре: Institut Uralskovo Jezyka imni Pavla P. Baszova. Чёрт побери, какая гениальная идея! А выглядит вполне самобытно, не хуже чешского или польского! Ну продумать, как писать шипящие – сочетаниями или всякие чёрточки на буквах рисовать. Разберёмся. Теперь главное, чтоб быстрее закончилась вся эта хрень с Пироговым. После такой бучи уральская самобытность будет на вес золота… если будет.
Он вздохнул и вновь принялся упражняться в употреблении изобретённого языка, написав самые важные для него слова: Akademih Uralskoj Okodemei Nauh Mihail S. Szabreev. Определённо, это имя будет вписано в новейшую историю Урала! «Вот такая у меня будет теория с практикой!», - победоносно заключил он и решил отправиться спать, рассудив, что утро вечера мудренее.
…Утром, очнувшись от сумбурного сна и прополоскав рот, Михаил Сергеевич соединился с Водянкиным и в нескольких фразах описал ему свой проект. К удивлению Михаила Сергеевича, которому самому его ночные идеи уже казались началом шизофренией, Водянкин внимательно выслушал его, а потом перезвонил и даже задал множество вопросов. «Знаете, этим надо заниматься срочно! Писать прокламации у нас есть кому, а вот эту тонкую работу можно поручить только вам. Значит, подумайте, сколько вам нужно людей, каких. Я подумаю, где будете работать.»
15. Отходы «Политзавода»
Осмысление всего произошедшего в последние дни наступило для Михайлова случайно и навалилось как-то разом. Случилось это после мучительного и тяжёлого допроса нескольких офицеров генштаба и полиции. Все вели себя по разному – кто-то матерился и призывал на голову «изменников» кары и проклятья, кто-то просто молчал, кто-то пытался превратить всё в шутку, возможно, не понимая, какими серьёзными для их будущей судьбы имеют эти тягучие моменты допросов.
Самым умным оказался бывший начальник полиции Челябинска Шевкунов. Уже допрошенный челябинским управлением КОКУРа, он сразу повёл двойную игру – с одной стороны, демонстрировал готовность к сотрудничеству, с другой стороны – ничего конкретно не говорил. Было очевидно, что он просто тянет время, ожидая развития событий. «Дурак какой!», - Михайлов был измотан и потому совершенно потерял интерес к психологическим играм с задержанными – «Может, прямо в лоб ему сказать, что про их говенный Русский Уральский Союз Офицеров всё мы знаем? Сказать, мол, если всё будет плохо… Ну для нас, в смысле, по-любому, не доживёт он до Пирогова. Тут же все продумано до деталей – один сигнал и все заключённые через секунду потравят газом как щенков».
Михайлов уже собрался ему это сказать, но потом решил отдохнуть и оборвав вялый разговор на середине, велел отвести Шевкунова в камеру. Почему-то вспомнился тот глупый студентик, который пытался устроить теракт в «Порто-Франко» и мерзкий осадок, оставшийся от разговора, снова всплыл.
Для разгрузки мозга Михайлов обычно ездил в казино. Жихов был осведомлён об этой привычке своего зама, но не сильно за неё ругал – знал, что Василий играет без фанатизма. Впрочем, это был неплохой компромат на всякий случай, оба это понимали и Михайлов даже внутренне радовался тому, что точно знает, что ему могут предъявить в случае чего. Обычно он играл в круглосуточном «Казино Руайяль». Это было проверенное место в стиле одного из старых фильмов про Бонда, с подслушивающей аппаратурой и множеством укромных мест для деликатных разговоров. Между прочим, и доход от него шел в секретный фонд КОКУР, о чём мало кто знал.
Василий сел за покерный стол и кивнул крупье. Потом вызвал официанта и, закурив, вскрыл карты…
Играл он «на автомате», почти всё время проигрывал, но сама игра его не занимала. Он продолжал прокручивать в голове комбинации, распутыванием которых он занимался по работе. И вот, после того как тарелки из-под закусок унесли, а очередная раздача принесла убогую пару шестёрок, он вдруг увидел себя со стороны.
«Как я вообще до всего этого докатился-то? В чине подполковника, ещё и госбезопасности! Еще и какой-то Уральской республики! Сижу в казино. Целыми днями мучаю нормальных русских мужиков, допрашиваю их и спокойно размышляю, что их всех, между прочим, разом могут кончить. Потравить газом только потому, что они хотели жить в великой России а не в придурочной Уральской республике? А ведь когда-то действительно сам был русским националистом! И вот тебе на… И всё-таки, как же так? Почему?».
Михайлов встал из-за стола и, автоматически собрав в кулак немногие оставшиеся фишки, неспешной походкой отправился к лифту. «Ну да, всё ведь было так чисто и невинно. Я её любил, а она меня нет. Я любил Россию, а ей не до меня было... Я хотел ей служить, а она предпочитала мерзких толстожопых мужиков с заспанными свиными рожами. Таких же, как Юркевич, Полухин и прочие нынешние вожди…», - в зеркальной стене лифта он видел себя: слегка расплывшегося тридцатилетнего мужчину в хорошем костюме и не очень свежей рубашке. В его мозгу неспешно поплыли воспоминания о последних годах перед Кризисом, долгое время хранившиеся под спудом.
Был он тогда, значит, политически-активным студентом. Писал статьи, ходил на какие-то потешные дебаты-политклубы. Хотелось ему Родине служить. Ну и как раз подоспел расцвет «Единой России», которая вдруг объявила, что будет привлекать к партийной работе энергичную молодёжь. «Как-то эта бодяга вся называлась ещё глупо… Политфирма? Политзаказ? Политзавод, точно!», - Михайлов вышел из лифта на верхнем этаже небоскреба и, сделав успокоительный жест встрепенувшемуся официанту, сел за столик рядом с панорамным, во всю стену, окном.
…С пресловутого «Политзавода» всё, пожалуй, и началось. Изучив рекламную листовку, Михайлов пришёл в офис «Единой России». Хоть сама партия ему и не нравилась, но тогда он решил, что надо использовать все возможности для служения своей стране.
Сначала Васю немного помусолили в коридоре, а потом выдали стопку бумажек. Дальше всё закрутилось. Несколько недель Михайлов и ещё несколько десятков парней и девчонок, в основном студентов и молодых офисных работников, ходили на всякие семинары и дискуссионные клубы. Один раз их даже вывели на улицу, да… «Антипикет», стыдно вспомнить! Было чрезвычайно весело, и вопреки своему скепсису и непроходящему недоумению относительно бессодержательности обсуждаемых тем и лубочному убожеству проигрываемых в «деловых играх» ситуациях, в какой-то момент ему показалось, что у него есть шанс. Большой шанс попасть во власть и попытаться что-то сделать для России. У него возникло чувство причастности к происходящему в стране, несколько недель он ощущал себя в одном строю со всеми этими ребятами из телевизора, с утра до вечера спасавшими Россию от «оранжевой революции» и созидавших «энергетическую империю». Да, вот так вот пафосно мыслил Вася Михайлов в те далекие годы. «Политзавод», как уже говорилось, затевался с целью выискать талантливую молодёжь. А самым талантливым предполагалось выделить проходные места в партийных списках. Меж тем, скоро в области как раз должны были состояться выборы Думы и участникам «Политзавода» ещё раз клятвенно пообещали, что самые лучшие из них действительно получат места в партийном списке «единороссов» и станут депутатами. Это был солидный куш, поэтому Михайлов твёрдо решил стать лучшим. И ему это почти удалось: его хвалили все – и заезжие московские политологи, пугавшие молодёжь каким-то беглым олигархом и разоблачавших происки другого, сидевшего в тюрьме (Михайлов уже не мог вспомнить, кто там был беглым, а кто сидел – за прошедшие годы все эти фамилии перестали что-либо значить. Вроде, совершенно точно это были какие-то еврейские фамилии, толи на –ич, толи на –ский, толи на –ман), и местные кураторы, которые несли уж совсем невозможную чушь. Но он терпеливо конспектировал, осваивал нехитрый тогдашний дискурс, все эти «национальные проекты», «суверенные демократии» и легендарную «вертикаль власти». Сейчас, по прошествии многих лет, Михайлов уже не мог вспомнить, какое содержание вкладывалось в эти громкие словеса. Но тогда он был, конечно, на коне, все эти проекты знал наизусть, да ещё и с цитатами! На этом месте воспоминаний подполковнику Михайлову стало стыдно и он, несколькими отточенными знаками отправил официанта за коньяком.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |