Гродзенская дыяцэзія Рымска-каталіцкага Касцёла Pэcпyблiка Беларусь 2011 4 страница

Отец Барбери после своего приезда в Англию сразу заинте­ресовался Оксфордским движением. Один из сподвижников Ньюмена в Литлморе, Дж. Д. Дэлгейрн, познакомился с отцом Домиником, между ними завязалась переписка. В сентябре 1845 года Дэлгейрн принял католичество в Астоне, и, в свою очередь, познакомил с отцом Домиником Ньюмена.

7 октября вечером отец Барбери посетил общину Ньюмена в Литлморе. Вечер был дождливым, отец Доминик грелся у огня, а в это время Ньюмен стоял на коленях и просил о принятии его в лоно Католической Церкви. Ньюмен и два его товарища были приняты в Католическую Церковь, а на следующее утро отец Доминик совершил для них Святую Мессу и причастил их.

Ньюмен был человеком, который не отказывается от однаж­ды принятого решения. Позже его никогда не мучили сомне­ния, он никогда не жалел о своём обращении. Много лет спу­стя он написал, что его обращение «было подобно прибытию в порт после плавания по бурному морю, и радость от этого события продолжается до сих пор и ничем не омрачена». На историю обращения Ньюмена следует смотреть так, как он сам смотрел на неё и понимал: как на результат всей его религиоз­ной жизни.

Ньюмен хотел стать католическим священником, поэтому вместе со своими друзьями-единомышленниками поехал в Рим. Это был нелёгкий шаг: величайший писатель и проповед­ник Англиканской Церкви стал обычным семинаристом.

30 мая 1847 года кардинал Дж. Ф. Франзони рукоположил Ньюмена во священника. После этого Ньюмен вступил в Кон­грегацию оратория св. Филиппа Нери, которого чтил особым образом.

Вскоре Ньюмен вернулся в Англию и поселился в Бирмин­геме, где основал первый английский Ораторий. В том прихо- Де он молился, писал, учил и читал проповеди до конца своей жизни.

После принятия католической веры для Ньюмена началась новая жизнь в совершенно ином мире. До той поры он пользо­вался популярностью, авторитетом и успехом. Сейчас же он во­шёл в группу меньшинств, которая едва начала становиться на ноги после недавних преследований. Однако Ньюмен не силь­но изменился. Он по-прежнему часто пребывал в одиночестве в Литлморе, писал научные труды.

Многие считали, что руководство Католической Церкви не умеет должным образом использовать способности Ньюме­на. Благодаря смирению Ньюмен принимал своё положение таким, какое оно есть. Ему было поручено несколько важных дел, но все они из-за недоверия к нему были обречены на про­вал. Вследствие этого у него было больше времени для того, чтобы писать.

«Когда я был англиканцем, печальной была моя религия, но не жизнь. Когда я стал католиком, печальна моя жизнь, но не религия», - написал Ньюмен через много лет после обраще­ния, осознавая, что англиканцы разочарованы его «предатель­ством», а католики не особо ему доверяют. К счастью, то, что он нашёл в Католической Церкви, позволило ему побеждать в самых трудных жизненных ситуациях.

Когда Ньюмену было уже 78 лет, неожиданно для всех, в знак признания его выдающихся заслуг и благочестия, Святейший Отец Лев XIII именовал его, простого священника, кардина­лом Римско-католической Церкви. Это назначение было для Ньюмена очищением от всех обвинений в его адрес, в которых ставилась под сомнение искренность его католического верои­споведания.

Последние годы жизни Ньюмен провёл в своём Оратории в Бирмингеме, в окружении растущей общины, друзей и много­численных посетителей.

Кардинал Ньюмен скончался 11 августа 1890 года. Простить­ся с ним пришло более 15 человек.

Подлинный масштаб и одновременно традиционность и но­визна богословской мысли Ньюмена были по достоинству оце­нены лишь спустя десятилетия после его смерти. Он по праву считается одним из «отцов» Второго Ватиканского собора.

В наше время католические теологи считают, что богослов­ское наследие Джона Генри Ньюмена определило путь разви­тия новой теологии, ставшей фундаментом современного като­личества - католичества после Второго Ватиканского собора. Кардинал Ратцингер - ныне Святейший Отец Бенедикт XVI - в 1990 году в своей статье, посвящённой 100-летней годовщи­не кончины Ньюмена, писал: «Он вложил в наши руки ключ к построению исторического мышления в теологии, более того, он научил нас думать исторически в теологии и признавать идентичность веры во всех путях развития. Мне кажется, что начало, положенное Ньюменом, в современной теологии ещё не до конца оценено».

19 сентября 2010 года Святейший Отец Бенедикт XVI при­числил Джона Генри Ньюмена к лику блаженных.

Гилберт Кийт Честертон - известный английский поэт, рома­нист, необычайно плодотворный журналист и выдающийся эссе­ист. Но прежде всего он был великим апологетом христианства.

Честертон родился в богатой семье агностиков. Подробный рассказ о своём обращении он представил в книге «Католиче­ская Церковь и обращение». Писатель был принят в лоно като­лической Церкви в 1922 году в возрасте 48 лет. Это произошло после очень долгого, кропотливого и обдуманного пути обра­щения. Несмотря на то, что писатель уже раньше с необычай­ным красноречием и силой защищал католическую веру, он довольно долго медлил с её принятием.

В 1905 году он издал книгу «Еретики», полностью посвя­щённую критике «прогрессивных» верований. Через три года Честертон написал «Ортодоксию», признанную важной вехой в развитии христианской мысли. Даже несмотря на то, что Че­стертон был протестантом, английские католики признали «Ортодоксию» манифестом своей веры.

Многие друзья и читатели Честертона были удивлены, что он ещё не принял католичества. Уже со времени издания «Орто­доксии» в 1908 году читатели видели в нём страстного като­лика, и его переход в католицизм считали чистой формально­стью. Вопрос состоял не в том, станет ли Честертон католиком, а когда это произойдёт.

В «Автобиографии» Честертон подробно описывает свой путь к Богу. Он рассказывает о своих ранних годах, о годах

юности, о своём мышлении в эти годы. Стоит рассмотреть эти воспоминания, чтобы полностью понять Честертона.

Писатель так говорит о своём мышлении ранних лет: «Тогда я не слишком чётко различал сон и явь и не только чувствовал, но и думал, что всё может оказаться сном. Я как бы проеци­ровал мир со всеми деревьями и звёздами из себя, изнутри, а это близко к тому, чтобы ощутить себя Богом, и ещё ближе к безумию. То же самое происходило и с нравственными край­ностями. Подумать страшно, с какой быстротой я мог предста­вить себе безумнейшие преступления, тогда как не совершил и самого безвредного. Я мог легко вообразить самые дикие и мерзкие искажения страсти; меня подминало и душило воспа­лённое воображение».

Описывая свою юность, Честертон отмечает, что это была пора, полная сомнений, соблазнов и мрака. «В это смутное время я интересовался спиритизмом, хотя не собирался стать спиритом. В отличие от многих, я относился к нему не толь­ко отрешённо, но и равнодушно, однако мы с братом с ним заигрывали. Опять же в отличие от многих, мы именно заи­грывали, играли, хотя, несомненно, с огнём и даже с адским пламенем. Об этих невидимых силах могу сказать одно - они врут. Смущают ли они слабые души или делают что-то ещё, не знаю; но правды о том мире они не говорят, как, собственно, и об этом. Тот, кто доверится им, подойдёт очень близко к сумас­шедшему дому.

(...) Общение с ними способствовало той душевной смуте, а то и болезни, которой я страдал в те беззаконные годы».

Также Честертон описывает дух времени, в которое он жил: «Хочу сказать как свидетель, что фоном эпохи был не просто атеизм. Им было атеистическое правоверие, мало того - им была атеистическая респектабельность, обычная не только для богемы, но и для знати».

В молодости Честертон, как сам пишет, «вращался в мирке скептических сект». Но вскоре он заметил в них определён­ные противоречия, что подтолкнуло его к глубокому изучению христианства. Он объясняет это так: «В так называемом осво­бождении от догм были две тенденции, резко противоречащие друг другу, но, что очень характерно, именовавшиеся одина­ково. Одна утверждала, что если Бог есть, то Он беспредельно совершенен, другая - что в том же самом случае Он исключи­тельно несовершенен.

Прежде всего меня удивило то, что тенденции эти так хоро­ню уживаются. Прекраснодушные теисты и здравомыслящие атеисты объединились, но против кого? Тогда я ещё не понял, что их соединяет высший синтез, состоящий в том, чтобы но­сить причудливые бороды и шляпы и встречаться в изыскан­ных клубах, где пьют кофе.

Я предполагал, что теософы сидят в одном зале, потому что верят в теософию. Я думал, что теисты верят в теизм. Мне чуди­лось, что атеисты в него, напротив, не верят, а этические сообще­ства состоят из тех, кто верит только в этику. Оказалось, что это не так. Теперь я считаю, что эти полумирские группки состоят большей частью из бродячих скептиков, которые одну неделю пнут ответа на сомнения у теистов, а другую - у теософов. Сое­диняет их условность, которую они именуют “нецерковностыо”.

Дело не в том, что я поверил в сверхъестественное, а в том, что безбожники не верили в естественное. К христианской эти­ке меня толкали атеисты, разрушая любую здравую возмож­ность этики без Бога».

Вскоре после сделанных собою открытий Честертон вошёл в Англиканскую Церковь. Он утверждает, что это было непол­ным обращением в католическую веру. Он никогда не разде­лял протестантских убеждений по отношению к Риму. В связи с этим ему не нужно было преодолевать главных препятствий, которые встречают многие протестанты на своём пути к Като­лической Церкви - это толкование Священного Писания и по­нимание функции священника.

В «Автобиографии» Честертон описывает, как менялся его взгляд по отношению к священникам. Он вспоминает встречу с англиканским священником Конрадом Ноэлом. Эта встреча произошла в клубе, где кто-то читал доклад о Ницше. На тему этого доклада развернулась дискуссия, в ходе которой Честер­тону очень понравилось остроумное высказывание священни­ка, заметившего, что на истинное христианство Ницше нападал бы ещё больше, чем наложное. «Оказывалось, что священники нередко умнее и убедительней всех. Один спор за другим пока­зывал мне то же самое, что я заметил в споре о Ницше. Смеш­ной священник, “слабоумный клирик” вносил в дискуссию хоть какой-то разум, хоть какую-то правду, показывая тем самым, что неплохо усвоить какую-то систему мысли. “Страшные” семена падали в мою душу - я был почти готов усомниться в антиклерикальной легенде. Мне всё больше казалось, что пре­зренные клирики гораздо умнее прочих; что в мире интеллек­туалов только они используют интеллект».

Далее в «Автобиографии» Честертон описывает случай, кото­рый сыграл большую роль в том, что он покинул Англиканскую Церковь. В Биконсфилде, где он поселился, жители решили что-нибудь организовать в память жертв Первой мировой вой­ны. Сначала предложили поставить крест. Но потом завязался большой спор, начали предлагать создать клуб, палату или по­ставить памятник. Всё же в Биконсфилде поставили крест.

Однако у этой истории было продолжение, которое и стало решающим в принятии Честертоном католичества. Он пишет: «Антиклерикальное крыло возмутилось, узнав, что это не про­сто крест, а распятие. Милые, терпимые нонконформисты не могли вынести такого излишества. Разница казалась им осо­бенно важной, ибо не поддавалась логике. Человек, стремя­щийся к живому Христу, казалось бы, неравнодушен к Христу умирающему; однако он так или иначе предпочёл мёртвое де­рево. Я всё яснее понимал некоторые вещи, которые подвели меня к шагу, изменившему всю мою жизнь.

Распятие стоит, это очень хорошо, но мои союзники, при всём к ним почтении, не совсем поняли цену победы. Они до­бились уступки, компромисса, меньшего зла; но Распятие - не компромисс, а наше спасение и слава. Мы должны им гор­диться, как гордились крестоносцы, сокрушавшие полумесяц. Я не люблю говорить о том, почему ушёл из англиканства, но если меня спросят, дам ответ, твёрдый и чёткий, как каменный крест: англиканство разрешает мне распятие».

В книге «Католическая Церковь и обращение», написан­ной в 1927 году, через пять лет после принятия католической веры, Честертон написал такие слова: «Я уже не мог ходить в выложенные подушками часовни, подобно человеку, который после выздоровления от психической болезни по собственной воле не вернулся бы в выложенную матрацами палату [в пси­хиатрической больнице]. Я знаю, что католичество для меня слишком велико и что я ещё не смог понять его прекрасных и огромных истин. Но всё же я знаю, что универсализм - это слишком мало для меня и что я не смог бы снова втиснуться в это скучное безопасное место - я, имеющий возможность со­зерцать потрясающую картину свободы».

Знаменательным в истории обращения Честертона было его знакомство с католическим священником отцом О’Коннором. Честертон много ездил по Англии, читая лекции. Однажды он был в Кили, где на лекцию собралась вся местная интеллиген­ция. Там же был и католический священник отец О’Коннор. В будущем он стал близким другом писателя и его жены Френ­сис. Честертон так описывает эту встречу: «Меня поразило, что он сохранял деликатность и юмор в йоркширском протестант­ском сообществе; и вскоре я заметил, что по-своему, грубовато, его здесь высоко ценят. Мне он тоже понравился; но если бы мне сказали, что через пятнадцать лет я буду мормонским про­поведником у каннибалов, я удивился бы меньше, чем правде, а именно - тому, что через эти самые пятнадцать лет он при­мет мою исповедь и введёт меня и лоно Церкви.

Наутро мы гуляли с ним по болотам у Кили Гэйт. Беседуя со священником, я упомянул одно соображение, связанное с преступлением и пороком. Он отвечал, что я заблуждаюсь или нахожусь в неведении, и, чтобы я совсем не запутался, расска­зал мне о некоторых вещах, которые я здесь обсуждать не буду.

Надеюсь, вы помните, что в юности я воображал ужасные мер­зости; я очень удивился, что тихий, милый и неженатый чело­век побывал гораздо ниже. Мне просто в голову не приходило, что бывают такие ужасы. Если бы мой новый знакомый был писателем, просвещающим детей и отроков, его бы сочли про­возвестником рассвета. Но он говорил между делом, ради при­мера, по насущной нужде, да ещё - под строжайшей тайной.

Вернувшись, мы нашли новых гостей и вскорости завели беседу с двумя выпускниками Кембриджа, тоже бродившими в этих местах после конца занятий. С отцом О’Коннором они говорили о музыке и ландшафтах, а он легко принимал любую тему и поразительно много знал. Перешли к философским и нравственным проблемам; а когда священник вышел, моло­дые люди восхищались тем, как он разбирается в барокко или в Палестрине. Потом они помолчали, и один прибавил: “Нет, всё-таки у них ненормальная жизнь! Вольно любить религиоз­ную музыку, когда сидишь в затворе и ничего не знаешь о зле. Нет, нет! На мой взгляд, надо выйти в мир, посмотреть в лицо реальности, узнать настоящие соблазны. Что говорить, невин­ность и неведение красивы, но куда лучше не бояться знания”.

Мне, только что слышавшему все эти ужасы, слова его пока­зались такой чудовищной насмешкой, что я громко засмеялся. Кто-кто, а я-то знал, что по сравнению с безднами сатанин­скими, которые священник видел, с которыми сражался, кем­бриджские джентльмены, к счастью для них, ведают не больше зла, чем два младенца в коляске.

Я снова встал лицом к лицу с мрачными, но весьма живыми проблемами души. Раньше я не нашёл из них выхода, и они меня мучили, хотя вообще меньше мучают мужчин, чем юн­цов. Они меня очень мучили, и я мог бы сползти к компромис­су, а то и к поражению, если бы вдруг не заглянул в бездну, лежащую у моих ног, и не удивился своему удивлению. Мне было нетрудно поверить, что Католическая Церковь знает о добре больше, чем я. Но что она больше знает о зле, поистине поразительно».

В книге «Католическая Церковь и обращение» Честертон написал признание, которое отражает его душевное состояние: - К Католической Церкви невозможно относиться нейтрально. Когда люди перестают критиковать Католическую Церковь, их начинает к ней притягивать. Когда они перестают повышать на неё голос, они начинают к ней с удовольствием прислушиваться. Когда они стараются быть порядочными по отношению к Католической Церкви, они начинают в неё влюбляться. Од­нако со временем, когда это чувство проходит определённый этап, оно начинает приобретать форму трагической и гроз­ной торжественности, характерной для большой любви. В это время человек чувствует, что он либо полностью покоряется Католической Церкви, либо полностью её отвергает. Ему ка­жется, будто он пойман в ловушку, даже если он доволен тем, что пойман. Однако через некоторое время этот человек уже не столько доволен, сколько находится в ужасе. Не исключе­но, что именно это реальное психологическое переживание породило легенду, в которой говорится, что Рим является ло­вушкой. Однако эта легенда упускает основной вопрос данной психологии. Это не Папа Римский ставит ловушку, это не свя­щенники подкладывают приманку. Вся проблема состоит в том, что ловушкой является правда. Дело в том, что человек сам идёт в направлении этой ловушки-правды, а не в том, что она его настигает».

Честертон, сделавший так много для обращения большого числа людей в католическую веру, оказался в затруднительном положении. Некатолический защитник католицизма заметил, что его положение не столько парадоксально, сколько являет­ся пародией на ортодоксию, которую он защищал. Неужели молот «еретиков» сам был еретиком?

Летом 1920 года этот вопрос мучил его так сильно, что он признался своему другу, поэту Морису Берингу, в том, что как англиканец он оказался в довольно затруднительном и стран­ном положении: «Я хочу оценить своё положение по отноше­нию к самым важным вещам. Где я должен быть: внутри или

снаружи? В прошлом я думал, что можно оставаться англока- толиком и находиться действительно внутри. Но если это лишь крыльцо, то я не думаю, что нуждаюсь в крыльце, и уж точно не в таком, которое находится вдалеке от здания».

Честертону суждено было ещё два года стоять на холодном крыльце, прежде чем он наконец вступил в Церковь. Причи­ной этой отсрочки, как подсказывает ранее написанное пись­мо Берингу, было противление со стороны жены.

На Рождество 1921 года Честертон снова написал Берингу. На этот раз он просил помочь найти какого-нибудь священ­ника, с которым он мог бы оговорить возможность перехода в Католическую Церковь. Беринг предложил Честертону отца Рональда Нокса, обратившегося из англиканства и рукополо­женного в 1919 году.

Между отцом Рональдом Ноксом и Честертоном завязалась интенсивная переписка. Но Честертону постоянно что-то ме­шало в принятии католической веры: смерть отца, поездка в Голландию, возражения жены.

В итоге, после долгого противления, жена Честертона, Френ­сис, сказала мужу, что она согласна на его переход в Католиче­скую Церковь. Но она попросила, чтобы к этому переходу его подготовил знакомый священник, отец Джон О’Коннор, с ко­торым Честертоны были знакомы около двадцати лет.

Когда Честертон рассказал отцу О’Коннору о своём решении принять католическую веру, тот дал ему прочитать краткий катехизис. Утром того дня, когда Честертон должен был всту­пить в Католическую Церковь, он неустанно вчитывался в эту небольшую книгу. Позже Честертон признался, что во время чтения у него было такое впечатление, что катехизис содержит в сокращении всё, что он пытался выразить всю свою жизнь. Речь шла об отрывке: «Два греха против надежды - самона­деянность и уныние». Он признал, что недуги, покушающиеся в его время на человеческое счастье, были именно разновид­ностями либо самонадеянности, либо уныния.

Обращение Честертона проходило постепенно, рассудитель­но, но последний шаг - об этом знает каждый обращённый - Пыл самым трудным. Честертон говорит: «Разница между совер­шением и несовершением такого шага мала, но в то же время и медика. Одно дело признать, что католичество - хорошее, и со­всем другое признать, что оно истинно». На самом деле это пере- чод из одного мира в совершенно другой. И это немалый шаг.

После многолетнего промедления переход Честертона в Ка­толическую Церковь проходил в ускоренном темпе. 26 июля к Честертону в Биконсфилд приехал отец О’Коннор, а через че­тыре дня Честертон был принят в Церковь. Наверное, в этом нет ничего удивительного, потому что Честертон был близок к достижению этой цели. На протяжении двадцати лет он защи­щал католическую ортодоксию и знал доктрину веры лучше, чем большинство католиков. В случае Честертона необходимо было лишь согласие. В последние дни перед обращением Че­стертон боялся лишь решающего шага, который должен был сделать: «Перед принятием католичества у меня не было ни со­мнений, ни трудностей. Я только боялся, боялся того, что было таким же простым и бесповоротным, как самоубийство".

1 августа, через два дня после принятия Честертона в Ка то лическую Церковь, ему написал искреннее письмо писатель Хилэр Беллок, в котором выразил большую радость по поводу этого события.

Ранее Беллок был уверен, что Честертон никогда не примет католичества. В письме к Берингу он писал, что убеждён в том, что их общий друг, хоть и обладает католическими взглядами, никогда не примет католической веры: «Люди говорили, что он может обратиться в любой момент, потому что имеет сильные католические убеждения и проявляет большую любовь к Като­лической Церкви. По-моему, это было совершенно ошибочно. Принятие веры - это акт, а не точка зрения. Вера - это акт воли, а мне казалось, что его разум был полностью поглощён пред расположением и симпатией к определённым взглядам, по он не был готов принять определённый институт как представите­ля полной реальности этого мира».

Ответом на это письмо можно считать высказывание Че­стертона в книге «Католическая Церковь и обращение», где он подчёркивает, что, «хоть все дороги и ведут в Рим, каждый паломник считает, что все эти дороги похожи на его собствен­ную. Церковь - это дом, в который можно войти через сотни дверей, и нет двух людей, входящих в него с одной и той же стороны». Но всё же, хоть все истории обращения различны, одновременно они похожи друг на друга.

Много лет спустя, в 1940 году, Беллок так писал об обраще­нии Честертона: «Мало великих обращений в нашей истории, которые были бы настолько сознательными и зрелыми. Только потомки оценят величие этого события. Мы находимся слиш­ком близко, чтобы увидеть его истинные размеры».

Далеко не все с энтузиазмом отнеслись к известию о при­нятии Честертоном католичества. Герберт Джордж Уэллс с раздражением, о котором писал Честертон, заявил: «Я люблю Честертона и ненавижу католицизм Беллока и Рима... Если католицизм и дальше хочет провозглашать свою весть всем и вся, он не найдёт лучшего глашатая, чем Честертон. Но всё же я ревную Честертона к католицизму!»

Бернард Шоу также ревновал Честертона к Католической Церкви. Известие о принятии Честертоном католической веры его очень задело. «Мой дорогой Честертон, - писал он, - это зашло уже слишком далеко».

Ещё одним близким Честертону человеком, который совер­шенно не радовался его обращению, была его жена Френсис. Она безутешно плакала в тот день, когда её муж принял католи­ческую веру. Отец О’Коннор, который раньше был уверен, что Честертон никогда не обратится без разрешения жены, так вспо­минает её эмоциональную реакцию: «Милая Френсис - у меня сжимается сердце, когда я об этом думаю, - была вся в слезах, которые, я уверен, не были лишь слезами скорби». Несомнен­но, после обращения мужа Френсис испытывала боль и печаль.

С точки зрения исповедания веры, а это было самым важным в их жизни, Френсис и Гилберт оказались в сепарации.

В письме к Берингу Беллок заметил, что для такого эмоци­онального мужчины, как Честертон, должно быть огромным испытанием то, что его жена, которой он так предан, не раз­деляет его точку зрения. Всё же через четыре года Френсис по­следовала примеру своего мужа.

Когда Честертона спросили, почему он стал католиком, он ответил коротко: «Чтобы избавиться от своих грехов». В «Ав­тобиографии» он пишет слова, благодаря которым можно луч­ше понять, что он хотел сказать: «Многим кажется странным и непонятным, что, по учению Церкви, исповеданный и отпу­щенный грех уничтожен, не существует, и человек начинает жить заново, словно и не грешил. И вот когда католик идёт к исповеди, он действительно вступает в утренний свет начала и новыми глазами смотрит сквозь мир на сверкающий дворец. Он верит, что в тёмном углу в короткие минуты таинства Господь сотворил его снова по образу Своему и подобию. Господь попытался ещё раз, и человек опять так же нов, как в настоя­щем детстве. Он стоит в белом свете начала, и движение времени не пугает его. Даже если он стар и немощен, ему несколько минут от роду.

Я пытаюсь рассказать свою жизнь и просто хочу описать, как повлияли догматы на мои действия и чувства. Мне кажется, они связали всю мою жизнь воедино, а никакие другие учения не могли бы связать её; к тому же они ответили сразу на два во­проса: почему я так радовался в детстве и так сильно страдал в отрочестве и ранней юности.

Именно потому, что зло таилось в сфере чувств и воображе­ния, его могла победить только исповедь, с которой кончаются одиночество и тайна. И только одно вероисповедание осмели­лось спуститься со мной в недра моей души».

Честертон полагает, что Католическая Церковь всегда была истинной, от начала до конца, истинной по отношению к на­шим здоровым инстинктам и основным переживаниям.

Католическая Церковь не подчинялась моде или интеллекту­альным снобам. Благодаря этому она прославилась как вневре­менная Церковь. Действительно, обычно она опережает время. Например, Честертон открыл, что его идеи относительно эко­номической и общественной справедливости, которые очень медленно в нём созревали, были сформулированы десятиле­тиями раньше папой Львом XIII. В 1891 году Святейший Отец представил энциклику «Rerum Novarum», в которой писал, что единственная благоприятная для человека экономическая си­стема - это частная собственность: «Мы видели, что рабочий вопрос нельзя разрешить, не приняв за принцип священность и неприкосновенность частной собственности. Следовательно, закон должен благоприятствовать праву на неё и побуждать возможно большее число граждан к тому, чтобы они стали соб­ственниками» (RN 6). То, что Честертон считал новой идеей, Католическая Церковь провозглашала уже издавна.

Гилберт Честертон скончался в 1936 году, прожив «незаслу­женно счастливую жизнь», как он сам говорил. Он получил по­следнее Причастие из рук приходского настоятеля отца Смита, а отец Макнабб после пения «Salve Regina» освятил перо, кото­рым Честертон написал тысячи страниц. Заупокойную Мессу в кафедральном соборе Вестминстера совершил отец Рональд Нокс. Честертон был похоронен на католическом кладбище Биконсфилда, рядом с приходской церковью св. Терезы Мла­денца Иисуса. Незадолго до смерти писатель был в Лизьё, где посетил монастырь, в котором жила и призывала уподобиться детям св. Тереза.

Святейший Отец Пий XI прислал телеграмму главе англий­ских католиков, в которой писал, что молится и оплакивает кон­чину того, кого называл «преданным сыном Святой Церкви, та­лантливым защитником католической веры» (defensor fidei).

В настоящее время рассматривается вопрос о начале беати- фикационного процесса Гилберта Честертона.

Альфонс Ратисбон

«Я видел Её! Я видел Её!»

История обращения в католическую веру французского еврея Альфонса Ратисбона - это необыкновенное доказательство того, что Господь ведёт к Себе людей различными путями.

Альфонс Ратисбон родился в 1814 году в Страсбурге во Фран­ции в богатой аристократической семье еврейских банкиров. Альфонс потерял мать, когда был ещё грудным ребёнком, а че­рез несколько лет умер его отец. Осиротевших детей взял на воспитание дядя, о котором Альфонс всегда высказывался с большой любовью и уважением.

Альфонсу было 13 лет, когда его старший брат Теодор об­ратился в католическую веру и принял Крещение. Через не­сколько лет Теодор стал священником. Семья Ратисбона была в ужасе от этого поступка. Альфонс принял твёрдое решение порвать все связи со своим старшим братом. Он стал питать глубокую неприязнь к католической вере и ко всему, что с ней было связано.

Альфонс был уверен, что потерял брата. Кроме того, он был убеждён, что Теодор, начав религиозную жизнь, будет несча­стен. Бог казался Альфонсу силой, которая ломает и порабощает, отнимает всё самое прекрасное и приятное, что только есть в жизни, убивает радость. Альфонс старался держаться подальше от Бога. Он сам признавался, что слишком любит парижские Елисейские поля - воплощение всего лёгкого, весёлого, не об­ременяющего обязанностями. В то же время Теодор - как думал Альфонс - отказался от всех жизненных утех и присоединился

к католическим фанатикам. Для Альфонса какое-либо участие в делах веры означало фанатизм. Он был разгневан на Теодора и на католическую веру, которая отняла у него брата. Он не мог остаться равнодушным к этой религии, потому что она напря­мую коснулась его жизни и начала злить его. Альфонс вознена­видел Католическую Церковь и стал с ней бороться.

В возрасте 28 лет Альфонс обручился со своей племянницей Флорой Ратисбон. Их свадьба была назначена на август 1842 года. Флоре в то время было шестнадцать лет. Ратисбон описывал её так: «Самая сладкая, самая милая и самая чарующая девушка, какую только можно себе представить». Флора очень любила своего жениха. Благодаря её деликатности и нежности Альфонс, скептик и атеист, инстинктивно обращал свои мысли к Богу и бла­годарил Его за свою невесту. Флора была «Ангелом-хранителем» Альфонса. Она склоняла его к добрым и, с его точки зрения, не­рациональным поступкам. Одним из них было то, что Ратисбон стал членом «Общества помощи безработным молодым евреям» и начал энергично помогать своим бедным землякам.

Дата добавления: 2015-08-27