Примечание к части. Ребята, только держитесь, ладно?

Ребята, только держитесь, ладно? Я понимаю, что такую главу нельзя выкладывать без продолжения, но чёрт, всё тлен, и придётся подождать до следующей недели - тогда будет продолжение.

И как всегда, не кидайтесь тапками - с ляпами, опечатками, пока без вычитки и беты. Всё будет позже!

/бечено. вою. джефрэнки делают боль. Эйка/

Глава 44.1

Сложно вспоминать то время. То лето. Самое странное и инерционное лето моей жизни.

Я лежал в своей кровати дома, разглядывая выбеленный потолок. Я выучил его до мельчайших шероховатостей, трещинок, выбоинок и пятнышек. Я лежал и раз за разом, словно бегающая внутри замкнутого лабиринта крыса, возвращался к единственному вопросу: «Почему?» Почему, мать твою, Джи? Почему ты не сказал мне, что подал документы? Почему говорил одно, обнадёживал, а в итоге сделал совсем по-другому? Просто - почему? Почему человек, которого считаешь бесконечно важным для себя, вдруг делает что-то, что ломает, крушит, вырывает прямо сквозь рёбра и лёгкие куски твоей ещё тёплой плоти? Почему это так больно? Почему рана кровоточит, и кажется, словно с кровью выходят последние остатки тепла, последние кусочки души вываливаются из тебя? И почему это ёбаное состояние не проходит?

Майки сказал: «Оставайся, скоро придёт Рэй». Майки сказал: «Эй, не переживай, он вернётся, вы поговорите, и всё образуется». Майки сказал: «Эй, Фрэнки, ты не должен так сильно переживать из-за моего придурка-брата». Майки сказал: «Я так и знал, что он отмочит что-то такое, из-за чего ты в итоге расстроишься». Майки сказал: «Фрэнки, я и сам не знал ничего. Но утром он поднял на уши сонного меня и перевернул весь дом, пока собирался. Он был слишком нервный и возбуждённый, буквально не в себе». Майки говорил и держал за плечи, словно я упал бы без этого, но он не мог знать, что у меня внутри просто нечем было воспринимать его слова. Я чувствовал себя куском замороженного мяса. Неподвижной, безмолвной, висящей на крюке тушей с высунутым набок языком. Я был подавлен настолько, что смог только развернуться, кое-как попрощаться с Майки и уйти. Пока ещё мог двигать ногами.

Я почти не видел, шёл по наитию. Перед глазами всё расплывалось, обжигало лицо. Я явственно понял, осознал, почувствовал до кончиков пальцев - он предал меня. Предал, и даже если вернётся, и мы поговорим… он сделает так ещё раз, и ещё, столько раз, сколько захочет, потому что он - такой. А я… я другой. Я просто не выдержу раз за разом этих ударов, я сломаюсь и не смогу даже идти, рухну на том самом месте когда-нибудь, и не оправлюсь.

Господи, как я был обижен! Как жалел себя… Как я… нет, я не ненавидел Джерарда. Нет. Но… говорил себе раз за разом - «я же говорил тебе. Говорил, он не исправится. Не станет другим, по крайней мере, не ради тебя. Смирись».

Но как смириться? Он уехал в грёбаный Нью-Йорк! Он поступил, чёрт бы его побрал! Поступил втайне от меня, и теперь это будет другая, совсем другая жизнь, и на кой ему сдался парень-старшеклассник, на кой ему вообще сдался парень? На кой ему сдался я?.. Я не мог смиряться с тем, что остался за бортом. С тем, что оказался недостоин очередной тайны, «это только моё дело, Фрэнки. Это тебя не касается». Сукин ты сын, Джерард Артур Уэй!

Я всхлипнул в который раз. Я лежал на кровати, на уши давили старые огромные наушники. В кассетнике крутилось что-то по десятому кругу, и я даже не заострял внимание на том, что за грёбаное «что-то» это было. Мне было плевать. Срать. Похуй. Потому что просто невозможно сдвинуться с места и сделать даже мелочь: поесть… Умыться. Поменять кассету на другую такую же, совершенно безразличную. Я не понял, почему моя комната превратилась в чёрно-белое кино. Я вообще не мог соображать, в голове мелькало одно и то же - диалоги, реплики, слова, взгляды. Я пытался додуматься до чего-то, скрытого под внешней шелухой, и никак не мог. Не мог… Глаза снова щипало, а подушка по бокам опять вымокла. Это было противно, но сделать несколько движений, чтобы хотя бы перевернуть её, я не мог. Не мог…

Мои мысли сползли на наши с ним ночи. На ночи, когда он был близок со мной так, как не был ещё ни один человек на свете. Когда трогал меня, ласкал, шептал вещи, от которых по всему телу гуляли обжигающие волны, а уши и щёки предательски и бесстыдно краснели. Как я хотел его! Я до сих пор хочу его… Но в тот раз. В тот раз у нас не получилось. Не получилось осуществить то, чего он так хотел. Я не дал ему того, в чём он нуждался. И это… Могло ли это сыграть роль? Неужели… В голове яростно щёлкнуло, переклинилось что-то. С ним будут учиться парни и девушки, взрослые парни и девушки. Опытные парни и девушки. Они-то точно не станут вести себя, как маленький идиот Фрэнки. Из горла тихо, но надрывно поднимался вой. Если я хотел, если любил, должен был потерпеть? Должен был, или всё было правильно? Я так и не узнал, как это, когда он - внутри. Когда его тело становится единым с моим, когда боль сменяется чем-то другим, сладким и тягучим… Оно ведь сменилось бы? Сменилось? Так он говорил… А я не смог, не смог, и… теперь он поступил в Нью-Йорк. Теперь у него всё, всё-всё-всё будет. Конечно…

Я вскочил с кровати и дёрнулся вперёд, вцепился руками в обивку, опрокинул набок кресло. Смёл первые попавшиеся кассеты с полки стеллажа, они с глухим стуком зацокали по полу.

- Нахуй! - кричал я, делая новые и новые дёрганые движения. Разлетались книги, падая на пол раскрытыми. Подкассетники ломались в хрупком сочленении, мне было срать.

- Нахуй тебя, Фрэнк! - кричал я, сметая с кровати покрывало с вымокшей подушкой.

- Нахуй тебя, Джерард Уэй! - и карандаши со стола, ручки и листы с текстами песен о ёбаной любви врезались в противоположную стену, рассыпались по полу.

Я стоял посередине устроенного хаоса, тяжело дыша, со сжатыми накрепко в кулаки руками. Я стоял, почти не видя этого, и сердце моё колотилось тяжело, быстро, испуганно. Никогда прежде у меня не было таких разрушающих порывов. Мне хотелось сделать себе больно. Мне хотелось сделать больно всему, что меня окружало. Ведь это так несправедливо, что больно одному мне. Несправедливо!

- Несправедливо! - взвыл я, оседая тут же, посередине комнаты, на пол, стискивая колени руками, утыкаясь лицом в мягкую ткань домашних штанов. - Несправедливо… - выл я уже тише. - Не понимаю, не понимаю тебя… не понимаю…

За своим невразумительным шёпотом я не услышал, как открылась дверь за спиной, как мама подошла сзади, присела и начала гладить по голове, плечам. Я дёрнулся - последнее, что я хотел сейчас, были чьи-то прикосновения…

- Милый, там Майкл пришёл, - сказала она негромко.

- Нет, - просипел я. - Меня нет.

- Я уже сказала, что ты дома, - растерянно отозвалась мама.

- Значит, скажи, что я никого не хочу видеть! - я поднял голову и крикнул так, что она вздрогнула. Ещё раз провела по плечу и встала, выходя. Майки не был виноват ни в чём. Он не был виноват, правда, но я просто не мог. Не мог бы говорить с ним сейчас о чём бы то ни было.

Мама вернулась так же тихо, как и в первый раз. Я уже лежал на кровати - разворошенной, словно по ней пробежалось стадо зебр. Прямо на простыни, лицом вниз.

- Фрэнки, - начала она. - Я не знаю, что у тебя произошло, но… Третий день. Может, уже хватит?

Я только дёрнулся в ответ. Во всём моём теле было ощущение, что я только начал. Только начал, мать вашу, и дальше будет еще веселее!

- Расскажи мне. Расскажи, пожалуйста. Может, тебе и не станет легче, но мне… Я хотя бы пойму, как себя вести.

- То есть тебя больше волнует, чтобы легче было тебе? - зло выплюнул я в матрас.

- Не говори так, - прозвучал грустный голос мамы. - Не надо говорить так, словно я виновата. Я только хочу помочь.

- Ты не поможешь! - я крикнул, всхлипывая - боль и горечь полились внутрь и изнутри равными потоками, словно и не останавливались. - Никто не поможет…

- Тебе нужно поесть. Хотя бы немного.

- Нет. Я не хочу. Не могу.

Мама посидела в тишине, а потом тяжело, надсадно выдохнула воздух.

- Фрэнк Энтони Айеро, - начала она вдруг очень строгим, глухим голосом. - Я думала дать тебе время, но ты не хочешь идти на контакт. Поэтому предупреждаю, что я беру билеты на завтрашний рейс в Белльвиль. Мы должны были поехать в субботу вместе с Леоном, но я больше не могу видеть тебя таким. Мы уезжаем завтра. Тебе нужно развеяться.

- Нет! - выкрикнул я и даже повернул голову к ней.

- Да! - ответила она вдруг неожиданно громко, и в меня будто выплеснули стакан холодной воды. - Мы едем завтра, и это не обсуждается, - продолжила она чуть спокойнее, но лицо до сих пор хранило резкие очертания первого выкрика, а глаза нехорошо блестели. Я смотрел на неё и почти ненавидел в этот момент. - Посмотри на себя, Фрэнк! Ничего толком не ел уже два дня, лицо опухшее, комнату разгромил… Возьми себя в руки! Ты мужчина! И если ты забыл об этом - то я напоминаю, - она развернулась и пошла к двери, у которой остановилась: - Собери вещи в поездку. Иначе поедешь без вещей. Я не шучу.

Дверь закрылась, и я остался в тишине наедине со своим стучащим в горле сердцем, лицом, которое щипало от слёз, едкой, растравляющей душу обидой и острой ненавистью ко всему. Меня тошнило. Есть не хотелось, но только после маминого визита, которым закончилось её молчаливое невмешательство в прошлые дни, я понял, как неприятно тянет и звенит в желудке. Если я не хотел проблем… Мне было плевать, если честно, но всё же… Моя мама могла устроить мне чёртово веселье, поэтому нужно было поесть. Нужно было, даже через силу…

- Ужин на столе, - сказала мама из коридора так, что я услышал через дверь. - Умойся и иди за стол. Всё образуется.

Я вздохнул. Что, что образуется, если просто нечему больше образовываться? Как же это всё заебало… А потом собрал себя по кусочкам - невдумчиво, как попало, просто скинув всю кучу в одно место; встал с кровати и побрёл в ванную, запинаясь о раскрытые книги и развороченные подкассетники. Если я не поем, то попаду в больницу. Маме это вряд ли понравится…

****

Когда Линда Айеро, спустя месяц, вернулась в Ньюарк и открыла дверь, на полу её ждало письмо. Оно отчётливо виднелось на тёмном паркете пола даже в полумраке вечера. Женщина удивлённо нагнулась - им некому было писать писем, - и подняла конверт. Заклеенный, пыльный. На цельном обороте была одна единственная надпись чёрными чернилами - «Фрэнку». Внутри что-то ёкнуло и задрожало. Сын, светлый, послушный, её сын только-только начал выбираться из ямы, в которую его засосало месяц назад. И по глазам его было очень хорошо видно - что-то, что было во Фрэнке раньше, ушло безвозвратно, смылось, стёрлось, как у ребёнка, теряющего свои молочные зубы взамен на новые, прочные, взрослые. Это неприятно, но это жизнь… И никто не волен как-то спрятаться от подобных перемен. В глазах её малыша, её Фрэнки почти не осталось прежней беззаботности, прежней чистой, беспримесной радости. Он улыбался, но глаза оставались непричастны. Словно лицо выполняло что-то, давно заученное и потому знакомое, на автомате.

Линда поставила увесистую сумку в коридоре, закрыла дверь на цепочку и пошла на кухню, не включая свет. Она считала себя приличной женщиной и хорошей матерью. Она болела за своего ребёнка, который так ничего и не рассказал ей. И этот конверт… Этот конверт жёг пальцы. Она подумала совсем недолго, после чего взяла из ящика нож и беззастенчиво вскрыла бумагу по заклеенному краю. Фрэнк простит её. Она имеет право знать.

Сев на стул, женщина неуверенно достала пару исписанных листов. Почерк был плотный и корявый. Буквы плясали, долго не желая складываться в слова. Линда медленно вдохнула и выдохнула, крепче сжала листы в пальцах и её глаза забегали по строкам.

Спустя пять минут женщина встала, открыла крайний справа ящик сверху и вытащила из его глубин бутыль. Та была уже почата, но внутри булькало ещё достаточно тёмно-коричневого. Её содержимого вполне хватит, чтобы прийти в себя. Женщину трясло, и руки дрожали. Горлышко то и дело виновато звенькало о прижимистый стакан из прозрачного стекла. Она налила, отставила бутыль и выпила залпом. Отдышалась, налила снова и села со стаканом к столу - устроив его рядом с разлетевшимися листами. Линда сделала глоток и снова взяла страницы трясущимися пальцами.

Она прочитала письмо столько раз, что почти выучила наизусть. А потом порвала и выкинула в мусорку под раковину.

В эту ночь Линда долго не могла заснуть, забывшись поверхностным сном только с рассветом.

Дата добавления: 2015-10-24