Глава пятьдесят вторая

Встречаю на другой день в березовой рощице отца дьякона; сидит иколесные втулки сверлит. - Вы, - говорю, - отец дьякон, как поживаете? - Ничего, -говорит, - Орест Маркович; живем преестественно в своемвиде. Я в настоящее время нынче все овцами занимаюсь. - А! а! скажите, - говорю, - пожалуй, торговать пустились? - Да-с, овцами, и вот тоже колеса делаю и пчел завел. - И что же, - говорю, - счастливо вам ведется? - Да как вам доложить: торгую понемножку. Нельзя: время такое пришло,что одним нынче духовенству ничем заниматься нельзя. Нас ведь, дьяконов-то,слыхали?.. нас скоро уничтожат. У нас тут по соседству поливановский дьяконна шасе постоялый двор снял, - чудесно ему идет, а у меня капиталу нет: покакой-чем берусь, а впереди никто как бог. В Прошлом году до сорока штук овецбыло продал, да вот бог этим несчастьем посетил. - Каким, - говорю, - несчастьем? - Да как же-с? разве не изволили слышать? ведь мы все просудили с отцомМаркелом. - Да, да, - говорю, - слышал; рассказывал мне отец Иван. - Да мы, - говорит, - с ним, с отцом Иваном, тут немного поссорились, иим чрез нас вдобавок того ничего и не было насчет их плясоты, а ведь они воннебось вам не рассказали, что с ними с самими-то от того произошло? - Нет, мол, не говорил. - Они ведь у нас к нынешнему времени не от своего дела совсем рассудокпотеряли. Как с племянницею они раз насчет бабьего над нами преимуществапоспорили, так с тех пор все о направлении умов только и помышляют.Проповеди о посте или о молитве говорить они уже не могут, а все выйдут каналою, да экспромту о лягушке: "как, говорят, ныне некие глаголемые анатомыв светских книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки", или"сколь дерзновенно, говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному иэлектрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают о жизни"... априхожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он негожие речипро припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного;и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как по тетрадке, спропуском благочинного; а они что ни начнут сочинять, - все опять мимовольноили от лягушки, или - что уже совсем не идуще - от кошкина хвоста пишут и,главное, все понапрасну, потому что говорить им этого ничего никогда непозволят. Вы у них изволили быть? - Был. - И непременно за писанием их застали? - Кажется, - говорю, - он точно что-то писал и спрятал. - Спрятал! - быстро воскликнул дьякон, - ну так поздравляю же вас,сударь... Это он опять расчал запрещенную проповедь. - Да почему же вы так уверены, что он непременно запрещенную проповедьпишет? - Да потому, что и о лягушке, и о кошкином хвосте, и о женском правилеим это все запрещено, а они уж не свободомысленны и от другого теперь неисходят. - Отец Маркел же, - любопытствую, - свободнее? Дьякон крякнул и рукоймахнул. - Тоже, - говорит, - сударь, и они сильно попутаны; но только тот ведьу нас ко всему этому воитель на враги одоления продерзостью возмогает, - Воткак? - Как же-с! Они, отец Маркел, видя, что отцу Ивану ничего по их доносуне вышло ни за плясание, ни за карты, впали в ужасную гневность и после, разза разом, еще сорок три бумаги на него написали. "Мне, твердят, уж теперьвсе равно; если ему ничего не досталось, так и я ничего не боюсь. Я только,говорят, дороги не знаю, - а то я бы плюнул на всех и сам к Гарибальдипошел". Мне даже жаль их стало, потому ничего не успевает, а наипаче молвабывает. Я говорю: "Отец Маркел, бросьте все это: видите, говорю, что ничегоуже от него при нынешнем начальстве не позаимствуешь". Не слушает. Я матушкуих, супругу, Марфу Тихоновну, начал просить. "Матушка, говорю, вы уговоритесвоего отца Маркела, чтоб он бросил и помирился, потому как у нас поторговой части судбище считается всего хуже, а лучше всего мир". Матушкасразу со мной согласились, но говорят: "Ох, дьякон, молчи: он просто вродекак бы в исступлении ума". Стоим этак с нею за углом да разговариваем, аотец Маркел и вот он. "Что, - говорит, - все тут небось про меня злословите?" Матушка говорит: "Маркел Семеныч, ты лучше послушай-ка, что дьякон-токак складно для тебя говорит: помирись ты с отцом Иваном!" А отец Маркел какзаскачет на месте: "Знаю, говорит, я вас, знаю, что вы за люди сдьяконом-то". И что же вы, сударь, после сего можете себе представить?Вдруг, сударь мой, вызывает меня через три дня попадья, Марфа Тихоновна,через мою жену на огород. "Ох, дьякон, - говорит, - ведь нам с тобой плохо!" "Что, мол, чем плохо?" "Да ведь мой отец Маркел-то на нас с тобой третьего дня репорт послал". Так, знаете, меня варом я обварило... "Как так репорт? В каком смысле?" "А вот поди же! - говорит. - Как мы с тобой онамедни за углом стояли,он после того целую ночь меня мучил: говори, пристает, жена, как дьякон тебеговорил: чем можно попа Ивана изнять?" "Ничем, - говорю, - его изнять нельзя!" "А! ничем! ничем! - говорит, -это я знаю; это тебя дьякон научил. Ты теперь, - говорит, - презрев закон ирелигию, идешь против мужа". И так меня тут таким словом обидел, что я тебеи сказать не могу. "Матушка, да это что же, мол, такое несообразное?": "Нет, а ты, - говорит, - еще подожди что будет?" И потом он целый деньвсе со мной воевал и после обеда и, слава богу, заснул, а я, плачучи, вынулаиз сундука кусочек холстинки, что с похорон дали, да и стала ему исподниешить; а он вдруг как вскочит. "Стой, говорит, злодейка! что ты это делаешь?"- "Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью". - "Врешь, говорит, ты это немне шьешь, а ты это дьякону". Ну, разумеется, попадья - женщина престарелая - заплакала и подумаласебе такую женскую мысль, что дай, мол, я ему докажу, что я это ему шью, ане дьякону, и взяла красной бумаги и начала на тех исподних литеры ведиметить, а он, отец Маркел, подкрался, да за руку ее хап. "А! - говорит, - вот когда я тебя поймал! Что ты тут выводишь?" "Твое имено выставляю, "веди", - говорит попадья. "А что такое, - говорит, - обозначает это веди?" Попадья говорят, что обозначает его фамилию: "Beденятин", а он говорит:"Врешь, это веди значит Викторыч, дьякон, и я, говорит, об этом рапортдонесу", Сел ночью и написал. Я даже не воздержался при этих словах дьякона и воскликнул: - Фу, какая глупость! - Нет-с, вы еще насчет глупости подождите, - останавливает рассказчик,- почему же это веди означает что "Викторыч", когда имя мое Еремей, афамилия Козявкин? Ведь это с их стороны ничего более как одна глупаязабывчивость, что сколько лет со мною священнодействуют, а не знают, как ихдьякона зовут! А между тем как вы, сударь, полагаете? - (воскликнул дьякон,становясь в наполеоновскую позицию, - что из того воспоследовало? На третийдень благочинный приехал, уговаривал отца Маркела, что, мол, по вашему сану,хоша бы и точно такое дело было, так его нельзя оглашать, потому что за этовы сана лишитесь. Но отец Маркел: "Пускай, говорят, я лучше всего решусь, аэтого так те пожертвую". Позвали нас в консисторию. Отец Маркел говорит: "Яничего не боюсь и поличное с собою повезу", и повезли то бельишко с собою;но все это дело сочтено за глупость, и отец Маркел хоша отослан в монастырьна дьячевскую обязанность, но очень в надежде, что хотя они генералаГарибальди и напрасно дожидались, но зато теперь скоро, говорит, графБисмарков из Петербурга адъютанта пришлет и настоящих pycских всех выгонит вТашкент баранов стричь... Ну пусть, но ведь это еще, может, пока одинразговор такой... А я страждую и всего уже больше как на тридцать овецпо-страждовал. А за что? За соседскую глупость, а меж тем, если этак долгоэти приходы не разверстаются у нас, все будут идти прокриминации, и когдаменя в настоящем виде сократят, мне по торговой части тогда уж и починатьбудет не с чем. Вот что, Орест Маркович, духовное лицо у нас теперь всмущение приводит.

Дата добавления: 2015-08-21