Типы наблюдения в разные фазы исследования

В зависимости от степени внутренней готовности и обстоятельств я ра­ботаю как методом скрытого (не участвующего), так и открытого (участ­вующего) наблюдения. Следует отметить, что я сразу установила себе за правило сообщать при непосредственном знакомстве с информантом о своих исследовательских намерениях. Но в начале проекта самым слож­ным оказалось преодолеть в себе страх. Я боялась. Я должна была преодо­леть в себе страх подойти и заговорить на улице с незнакомыми и чужды­ми людьми. Трудности были связаны прежде всего с неприятием объекта, обусловленным маргинальной позицией группы и постоянно «подогрева­емым» уговорами родных и друзей «уйти от нищих»¹. Поэтому свой пер­вый этап полевой работы я называю фазой «простого наблюдения» или «неструктурированного не участвующего наблюдения», когда я не пыталась познакомиться с интересующими меня людьми.

Страх социолога, работающего в незнакомой социальной среде, объ­ясним и давно стал предметом научной рефлексии. По мнению немецкого этнолога Рольфа Линднера, самые известные полевые антропологические исследования, объектом внимания которых стали феномены индустриаль­ных обществ, начинались, когда социальный исследователь, принадле­жащий среднему классу, обращал внимание на гетто, на общественные низы, на бедные кварталы, на «outcasts». Исследователь всегда был пу­тешественником от своего класса к классу, который он изучает. Он поки­дал уютный, защищенный четырьмя стенами кабинет и оказывался лицом к лицу с незнакомыми формами социальной жизни. Испытываемые при этом страхи могут выразиться в нарушениях психосоматического харак­тера (например, учащенное сердцебиение, потеря аппетита и сна), а так­же в постоянном откладывании момента выхода «в поле», вплоть до «на­кручивания» бесконечных кругов по кварталу, где находится необходи­мый исследователю объект (Lindner, 1981:58).

¹ Когда я начала работать по проекту и стала рассказывать о нем своим друзь­ям, многие брезгливо морщились, не понимали, кого вообще может интересовать такая тема; некоторые рассказывали страшные истории о мафии нищих, убийствах и проч. Приходилось слышать: «Бросай это дело, а то потом не отмоешься».

М. Кудрявцева. «Вы когда-нибудь попрошайничали? —Да, однажды...» 51

До проекта я не собирала никаких материалов о нищенстве — ни о его прошлом, ни о настоящем. Я начала свое исследование с минимальным представлением о том, на что смотреть и за чем наблюдать. Единственным выходом было впитывать все увиденное и услышанное, «как губка». Я на­блюдала за нищими со стороны и фиксировала увиденное в полевом днев­нике: записывала тексты с табличек нищих и их устные обращения, услы­шанные в транспорте, старалась внимательно рассмотреть их действия, мимику, жесты, одежду. Также я заносила в дневник всяческие истории о нищих, которые рассказывали мои знакомые. Так я хотела получить не­кое обывательское представление о попрошайках. Я знакомилась с «по­лем», собиралась с духом и разрабатывала варианты знакомства.

Поскольку я не доверяла своим будущим информантам и боялась их, моим первым партнером в проекте стала женщина, не представлявшая со­бой экстремальный тип нищенки. Она работала в одном из подземных пе­шеходных переходов в Петербурге и собирала деньги при помощи своей по цирковому наряженной собачки. Эта женщина занимала, скорее, проме­жуточную позицию между попрошайкой и уличной актрисой. Она не каза­лось мне настолько чуждой, как другие люди, просящие на улице деньги. К тому же, у нее была собака, которая стала некой зацепкой, предметом разговора. Мы познакомились, и я стала с ней работать. Одновременно я продолжала постоянно рассказывать о своем проекте друзьям и знако­мым и так вышла на женщину, работающую в свечном киоске при одном петербургском храме. Она познакомила меня с целой группой церковных нищих. Постепенное погружение «в поле», привыкание к объекту иссле­дования и накапливаемый опыт в общении с интересующими меня людьми придали мне силы и смелость пытаться завязывать контакты с будущими информантами прямо на улице без посредников.

Вероятно, одним из самых сложных этапов в полевом исследовании яв­ляется этап получения доступа к «полю» и завоевания доверия. Я отдава­ла себе отчет, что мои информанты, как всякая маргинальная группа, бу­дут воспринимать меня очень настороженно, и завоевать их доверие будет нелегко. Поэтому довольно много времени я уделила своей методике по­степенного знакомства. Я подходила к интересующему меня человеку, представлялась студенткой университета, которая пишет работу о «бед­ности, милосердии и сострадании», и спрашивала разрешения постоять и понаблюдать. Чтобы не «испугать» потенциального партнера по проек­ту, я сместила свой интерес с практик попрошайничества и говорила, что мне интересно узнать, кто чаще подает — мужчины или женщины, в какое время суток и проч. Так я приходила каждый день, всегда подавала мило­стыню, становилась невдалеке от информанта с клочком бумаги и наблю­дала, как он работает. Постепенно ко мне привыкали и, поскольку целый день «стоять» в одиночестве довольно скучно, мы начинали разговаривать

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

и знакомиться ближе. Я довольно много рассказывала о себе, чтобы со­здать как можно более неформальную и откровенную атмосферу. Со вре­менем наши отношения становились, на мой взгляд, вполне дружескими. Например, от меня перестали принимать милостыню: больше я не была анонимным прохожим, от которого не стыдно брать подаяние.

Эту фазу уже можно обозначить как «открытое участвующее на­блюдение»: я брала на себя какую-то роль, обещания, обязательства, об­суждала с моими информантами происходящее, могла задавать вопросы. Мои информанты могли попросить меня посторожить их вещи, купить для них кофе или обращались за поддержкой, если возникало недоразумение с прохожими. По мнению М. Швартца и Ч. Швартца, участвующим на­блюдением является подчиненный научным целям процесс присутствия наблюдателя в социальной ситуации. Наблюдатель находится в непо­средственном личном контакте с наблюдаемыми, разделяет их жизненное пространство и сам является частью находящегося под наблюдением кон­текста. При этом наблюдатель не только модифицирует контекст, но и сам находятся под его влияниием (Schwartz and Schwartz, 1955:344).

К преимуществам открытого участвующего наблюдения относит­ся своеобразное противостояние между наблюдающим и наблюдаемым: «В действительности этнографы совершили свои величайшие откры­тия благодаря изучению того, как они воспринимаются информантами, благодаря их противодействию погружения ученого в поле» (Буравой, 1997:165). Я пытаюсь отслеживать, как мое присутствие влияет на наблю­даемую ситуацию, какие формы моей презентации приводят к определен­ным результатам. Знакомясь со своими информантами, я всегда немного занижала свой академический статус и не говорила, что пишу кандидат­скую диссертацию, полагая, что таким образом наши беседы будут менее «тяжеловесными». Но, например, при очень коротком интервьюировании только что подавших милостыню людей, что тоже входило в план моей ра­боты, оказалось важным очень быстро, в течение нескольких секунд, про­извести на них серьезное впечатление. И в данном случае как раз выруча­ло обращение: «Простите, я пишу диссертацию», настраивавшее прохоже­го на ответственное соучастие в проекте.

В гостях

...«Дедушка» научил меня слушать диксиленд»

Я открыла для себя, что «эти люди» — люди, которые стоят и попро­шайничают на церковной паперти или на Невском проспекте — обычные, не чужие и понятные. Чувство страха сменилось удивлением. Хорошей иллюстрацией, на мой взгляд, может быть рассказ о том, как я была в гос­тях у двух бездомных нищих {«истинных», как они себя называли), по­прошайничавших у одного петербургского собора. Тогда я была плохо зна-

М. Кудрявцева. «Вы когда-нибудь попрошайничали? — Да, однажды...» 53

кома с этими людьми, и испытываемые мной ужас и отчаяние от предсто­ящего поступка можно объяснить тем, что приглашавшие звали меня в трущобы и сами выглядели как «классические» обитатели этих трущоб. На всякий случай я предупредила друзей и попросила позвонить мне вече­ром, чтобы в случае моего отсутствия поднять тревогу.

В общении с этими людьми особое удивление у меня вызывала «обыч­ность» всех ситуаций. По дороге домой мы зашли в магазин. Я обратила внимание, что они покупают более или менее дорогие продукты и хоро­шую, дорогую водку¹. Дом, в котором они жили, находился в районе Сен­ной площади. Это был старый, полупустой, кажется, стоящий в планах на снос дом. Мы поднялись по жуткой лестнице и оказались в огромной за­хламленной квартире, где-то под крышей. Здесь мои информанты снимали две комнаты. (Несмотря на запущенность и дикость, у квартиры был хозя­ин.) Плату мои информанты платили ежедневно с собранных при церкви денег. В месяц эта сумма равнялась средней городской стоимости арен­ды комнаты. Помещения были маленькие, со старой сломанной мебелью, а стены обвешаны вульгарными плакатами с изображением голых «баб» (мне объяснили, что раньше эти комнаты снимали кавказские торговцы с рынка и плакаты они «унаследовали» от них), везде валялась грязная по­суда, объедки. Хозяйка извинилась за беспорядок: «Может быть, Вам тут покажется очень страшно». Даже извинение удивило меня: жен­щина понимала, что хаос и необустроенность в этих комнатах способны напугать «обычного» человека. Я подумала, что она живет одновременно в «старом» и «новом» мире: с одной стороны, в мире норм прежней обеспе­ченной «обывательской» жизни, понятных и разделяемых мной, а, с дру­гой стороны, в мире норм, где аккуратность и чистота жилища не имеет никакой ценности. Хотя моя собеседница выглядела как человек, от кото­рого эти нормы бесконечно далеки, она понимала, какое впечатление мо­жет произвести этот дом на меня, и разделила со мной мир моих ценностей переживанием «извините, у нас не убрано». Я испытывала неловкость, не знала, куда себя деть, о чем говорить, и вызвалась помыть для ужина по­суду. Впрочем, это мое действие было продиктовано еще и брезгливостью: я знала, что мне придется есть из этих тарелок. Отмывание посуды от ста­рой затвердевшей грязи под ледяной водой без какого-либо хозяйственно­го средства осталось одним из незабываемых ощущений вечера.

Моя хозяйка разогрела вчерашние макароны, приготовила салат из огурцов и помидоров, поджарила котлеты: «Мария, у нас тут все про-

¹ Качество потребляемого алкоголя является социальным маркером во многих социальных средах и мои информанты также неоднократно обращали мое внима­ние, что они пьют исключительно водку, а не «красную шапочку», некую хими­ческую жидкость, которую употребляют совсем опустившиеся люди, т. е. кто-то другой, но не они.

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

сто, не стесняйтесь». Хозяин рассадил нас за столом: «Ты, Маша, са­дись сюда, а ты, 3., сюда. Она ведь все равно бегать будет», — сказал он как об обычной хозяйке, принимающей гостей и вынужденной посто­янно уходить на кухню. Меня снова удивило традиционное распределение ролей, рассаживание за столом, обращения: «Слушайте, что вы сидите, меня слушаете! Что вы, кушать не хотите уже? Ставь чайник.! Когда вы чай-то будете пить? Торт стоит», — ведь я ожидала нечто совер­шенно иного. Мы разговаривали почти обо всем: о жизни, о джазе {«Де­душка [прозвище гостеприимного хозяина] научил меня слушать дик­силенд»), но очень мало о попрошайничестве. Приходится уделять много времени обсуждению вроде бы посторонних тем не только для того, чтобы завоевать доверие информантов. Выуживание по крупицам необходимой информации из оговорок, замечаний, сплетен, собственных наблюдений является одним из сложных моментов этого «поля». Так из жалоб на дру­гих нищих я узнала о сильной конкуренции, существующей на паперти.

Моя первая запись в дневнике после этого вечера: «Впечатление — как от нормальной семьи». Сколько раз я видела попрошайничавших бездом­ных у церквей, на улицах города, но я никогда не представляла себе их повседневность: где и как они живут, о чем и с кем говорят, и проч. Без­условно, передо мной было разыграно представление: торт, галантность а-ля «Мария, вы позволите, я закурю» и т. п. Все это никак не вязалось с внешним обликом моих информантов, со сценой, где разыгрывался спек­такль, с их рассказами о пьянстве, драках, алкоголизме. Но я увидела гиб­кость мира современного российского underclass, отсутствие жестких норм, присутствие старых и новых правил. В какой-то мере я открыла для себя их мир, а открыть другие жизненные миры в собственной культуре — одна из целей современной социальной антропологии (Knoblauch, 1996).

Дата добавления: 2015-07-18