Качественное исследование как практика конституирования себя

Сложившаяся практика публичного представления на семинарах, лет­них школах или других «внутрицеховых» мероприятиях предполагает не только объявление имени и институциональной аффилиации, но и собст­венной исследовательской темы. В какой-то момент я заметила, что очень часто запоминаю людей через их темы. Первичным оказывается то, ка­кую тему человек исследует и представляет, а не то, откуда он и от име­ни какого института выступает. Конечно, мы сами — это во многом наши исследовательские интересы и пристрастия. Даже если выбор темы был связан с внешними и независимыми причинами, погружение и вовле­ченность в тему во многом определяет и конституирует личность иссле­дователя. Мы исследуем социальный феномен, и эта исследовательская деятельность, в свою очередь, формирует, изменяет наши представле­ния о мире вокруг и о собственной жизни. Для меня такие «преобразова­тельные эффекты», с одной стороны, связаны с развитием толерантности, а с другой — формированием особого, во многом скептического отноше­ния к жизни. Во время исследований мы встречаем огромное количество самых разных людей. Эти встречи позволяют увидеть разнообразие жиз­ненных стилей и жизненных миров и во многом расширяют наши собст­венные «горизонты». Некий скептицизм позволяет сохранить эмоциональ­ную невовлеченность, дистанцию, необходимую для получения данных и их теоретического осмысления. В то же время хочется сказать, что отно­шение к полевому исследованию не как к рутине, но как к приключению

прочего, посредством печатной дискуссии. Не могу не поделиться впечатлениями от работы в новой библиотеке Лондонской школы экономики. Ее помещение уди­вительно напоминает гигантскую фабрику из футуристических фильмов: огром­ная винтовая лестница, уходящая бесконечно вниз и бесконечно вверх, ведущая к таким же бесконечным рядам книжных полок. Странные чувства возникают там. Иногда кажется, что в этой глубокой библиотечной тишине должны ходить люди в белых халатах с бесстрастными лицами. Такое огромное количество книг не просто пугает, но подавляет. Первая эйфория от доступности любой литературы быстро сменяется чувством безысходности и безнадежности от того, что все уже сказано. И сказано не один раз. Целой жизни мало для прочтения хотя бы малой части этих книг. Возникает острое желание вырваться на волю, где протекает «на­стоящая» жизнь.

может сделать процесс исследования интересным и увлекательным, а его результаты нетривиальными и эвристичными.

Литература

Гофман И. (2000) Представление себя другим в повседневной жизни. Москва: Канон-пресс Ц, Кучково поле.

Дуглас М. (2000) Чистота и опасность Москва: Канон-пресс Ц, Куч­ково поле.

Здравомыслова Е., Темкина А. (1999) Социальное конструирование тендера как феминистская теория // Женщина, тендер, культура / Отв. редакторы 3. Хоткина, Н. Пушкарева, Е. Трофимова. Москва: МЦГИ. С. 46-65.

Леви-Cmpocc К. (1994) Печальные тропики. Москва: Культура.

Маасен С, Вейнгарт П. (1996) Метафоры посланники смысла // Реферативный журнал: Социология (Серия 11). №4. С.10-16.

Марков Б. (1999). Храм и рынок: Человек в пространстве культуры. Санкт-Петербург: Алетейя.

Миллс Ч. Р. (1998) Социологическое воображение / Пер. с англ. (Под общ. ред. д. философских наук, проф. Г. С. Батыгина). М.: Издательский дом «Стратегия».

Паченков О. (2002) К сексуальности через интервью: этнометодоло-гический взгляд. В поисках сексуальности. СПб.: «Дмитрий Буланин». С. 559-586.

Сеннет Р. (2003) Падение публичного человека / Пер. с англ. Моск­ва: Логос.

Утехин И. (2004) Очерки коммунального быта. Москва: О.Г.И.

Штомпка П. (2001) Теоретическая социология и социологическое во­ображение // Социологический журнал. № 1. С. 149-158.

Brednlkova О., Pachenkov О. (2003) Migrants-»Caucasians» in St. Petersburg: Life in tension // Anthropology & archeology of Eurasia [Armonk] Vol. 41. No. 2. Fall 2002. P. 43-89.

Medvedev S. (1998) Across the line: Borders in Post-Westphalian Landscapes // H. Eskelinen (ed.) Curtains of Iron and Gold. Aldershot: Ashgate. P. 43-57.

Richardson L. (2002) Wtiting Sociology // Cultural Studies - Critical Metodologies. Vol. 2. No 3. P. 414-422.

Spry T. (2001) Perfoming autoetnography: an embodied methodological praxis. In: Qualitative Inquiry. Vol. 7. No 6. P. 706-723.

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой _________ 37

Елена Чикадзе

ПОЛЕ, КОТОРОЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ (ЗАМЕТКИ ДИЛЕТАНТА)

Лет 15 назад — я только начинала свою карьеру исследователя — мне довелось участвовать в проекте, который предполагал интервьюирование подписчиков одной из петербургских газет для деловых людей. Интервью были структурированными и длились около получаса. Однако одно из них продолжалось более трех часов — у меня даже не хватило кассет. Респон­дент, отвечая на вопросы, рассказывал об острых проблемах малого биз­неса, с которым сталкивался в своей деятельности. Я слушала, сопережи­вала, задавала вопросы. Узнав об этом, руководитель проекта сказал: «Это не профессионально!». Я стала оправдываться, что, мол, не могла иначе: как можно было прервать человека, если он согласился на интервью в на­дежде, что его голос будет услышан? Сейчас, когда у меня за плечами уже не малый опыт полевой работы, я бы не стала оправдываться. Я убежде­на, что невозможно сказать информанту, который раскрывает тебе что-то свое, наболевшее, пережитое и передуманное, что до сих пор мне инте­ресно, а дальше — меня уже не касается. И если человеческое участие к информантам и эмоциональная вовлеченность в их жизнь считается диле­тантизмом, а профессиональным поведением в поле — только отстранен­ность и беспристрастность, то в этом смысле я предпочитаю оставаться дилетантом.

Однако эти заметки не только о плюсах и минусах данного выбора. Каждый из исследователей-полевиков нередко оказывается перед необхо­димостью выбирать, искать свои решения, свои приемы, учиться на сво­их ошибках, поскольку ни книги, ни учебные курсы не способны охватить все разнообразие ситуаций, в которых оказывается социолог в различных полях, и дать готовые рецепты или руководство к действию. Более того, подчас то, о чем ты читал, чему тебя учили, оказывается неприменимо к реальной конкретной ситуации. И уж совсем не способны любые учебные программы учитывать такой инструмент качественного исследования как сам социолог — инструмент, увы, несовершенный и не универсальный. Некоторым проблемам, с которыми я сталкивалась в поле, и ошибкам, ко­торые совершала, и посвящены эти заметки.

** *

В обыденной жизни я слыву человеком вздорным. Подразумевается под этим прежде всего моя неспособность «делать хорошую мину при пло­хой игре», т. е. неумение скрывать за хорошими манерами свое истинное

I отношение к чему- или кому-либо. И хотя с годами я смягчилась, однако эта черта мне действительно присуща. Казалось бы, это качество должно делать меня абсолютно непригодной для работы в поле. Однако практи­ка показала обратное. Во-первых, моя непримиримость распространяет­ся обычно на людей, входящих в мои круги общения — приятельские или профессиональные. В поле же перевешивает другое качество: любопыт­ство и интерес к людям и жизни во всех ее проявлениях. Во-вторых, ока­залось, что я вполне способна разделять свою обыденную жизнь и про­фессию. (Зато теперь у меня есть веский аргумент на упреки в излишней резкости и нетерпимости: я говорю, что не в состоянии всегда быть социо­логом и в обыденной жизни могу себе позволить расслабиться.)

Обычно я легко нахожу контакт с информантами и довольно быстро до­стигаю их доверия, поскольку мой интерес к ним, к их жизни, готовность к сопереживанию искренни — и эта искренность и является, на мой взгляд, одним из главных условий успеха работы в поле. Но бывали у меня и про­машки.

Так, когда мы с коллегами участвовали в деревенском исследовании¹, я неосторожным высказыванием вызвала вполне ощутимую антипатию у одной из наших информанток. А именно, я несколько пренебрежительно отозвалась о качестве стихов одного из местных деятелей. И тут же по ре­акции женщины, которая нам их показывала, поняла, что допустила оп-

i лошность: она высоко ценила и самого автора, и его произведения. Мне понадобилось немало усилий и времени, чтобы неустанным вниманием и уважением, искренним интересом к ее жизни и работе преодолеть непри-

}' Ятие и добиться в конце концов ее расположения. Впоследствии наши от­ношения можно было назвать приятельскими; меня стали приглашать до­мой на мероприятия, предназначенные для узкого круга близких людей.

г Этот эпизод наглядно продемонстрировал, что надо быть очень осторож­ной, высказывая свои взгляды, чтобы ненароком не задеть или не обидеть информанта, и уж тем более не следует навязывать ему свои вкусы и мне­ния, тем более что отнюдь не всегда бывает возможность исправить поло­жение.² А то ведь можно и поле испортить.

Упомянутое деревенское исследование мы проводили, живя не в семь­ях информантов (дома в деревнях Северо-Запада небольшие, и нам не уда-

¹ «Вдали от городов. Жизнь восточноевропейского села. Деревенские жизнен­
ные миры в России, Эстонии и Болгарии». Совместный проект с университетом
Магдебурга. Поддержан Deutsche Forschungsgesellschaft. 2002-2005 гг.

² Если основной метод исследования — интервью, то тогда исправить положе-
\ ние (в короткий промежуток интервьюирования), как правило, невозможно. Но

и полевое исследование, основанное на наблюдении, на длительном проживании в поле, не всегда дает такую возможность. Если «поле» не столь компактно и не ' велико, как в приведенном примере (деревня насчитывала 300 жителей), то нала­дить отношения может быть проблематично.

-.•■'■.

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой ___________ 39

лось найти семьи, готовые еще более потесниться ради нас на длитель­ное время), а снимая отдельный дом. Это, безусловно, плохо для исследо­вания, поскольку повседневную жизнь «поля» приходится наблюдать со стороны. Зато в «классическом» случае, когда социолог живет вместе с людьми, которых исследует, могут возникать другие проблемы, в том чис­ле психологические. О некоторых из них я хочу рассказать.

Мне довелось участвовать в проекте, посвященном туркам-месхетин-цам¹, и провести в поле около полугода. В основном я жила в семьях ту-рок-месхетинцев (от трех недель до полутора месяцев в каждой). Я не буду здесь останавливаться на бытовых сложностях, хотя условия жизни в двух из трех семей были непривычны для городского человека: в одном случае мы жили зимой в деревне, в двухэтажном каменном доме, но без обычных городских удобств, т. е. без водопровода, отопления, без бани и с туалетом во дворе; в другом — напротив, летом, в Узбекистане и тоже в деревенском доме с соответствующими «удобствами». Однако об этом ас­пекте жизни в «поле» я уже писала², и к тому же полагаю, что это отнюдь не самая большая проблема для исследователя (человек, как известно, ко всему привыкает).

В любых сообществах, которые нам приходится изучать, встречаются как люди, близкие нам (по характеру, представлениям, жизненному опыту и т. п.), с которыми почти сразу возникает взаимная симпатия, так и люди далекие, чуждые, малосимпатичные — такие, с которыми мы в своей по­вседневной жизни вряд ли бы стали общаться. Одно дело, если с последними встречаешься в поле изредка, и совсем другое, если приходится жить с ними день изо дня под одной крышей, в их доме, то есть не только разделять по­вседневность, но еще и быть от них зависимым. Да еще если это усугубляет­ся тяжелыми бытовыми и климатическими условиями...

В такой ситуации исследователю бывает довольно сложно психологи­чески, несмотря на то, что ты как социолог понимаешь, что среда, в которой ты сейчас живешь, ее правила и порядки — не неправильные или правиль­ные, не хорошие или плохие. Они просто другие, и твое дело не оценивать их, а наблюдать, описывать и анализировать. Тем не менее, бывает очень тяжело, особенно если в семье, в которой ты живешь, есть конфликтующие стороны, и — по-человечески — ты склонен признать правоту одной и не­правоту другой.

¹ «Между интеграцией и переселением: месхетинские турки». Международ­
ный проект Европейского Центра по делам меньшинств, 2004-2006. Поддержан
фондом Фольксваген.

² См.: Чикадзе Е. Туалет как маркер социальной среды, или еще немного об
отправлении естественных потребностей / / Беспредельная социология: Пере­
загрузка / Под ред. Н. Нартовой, О. Паченкова, М. Соколова, Е. Чикадзе. СПб.:
ЦНСИ, 2006. С. 37-45.

Так было в одной семье в Узбекистане, где в одном доме жили хозяе­ва — муж и жена, их младший неженатый сын, дочь-невеста и сноха — жена старшего сына с ребенком, внуком хозяев. Сам старший сын в мо­мент нашего проживания в этом доме был на заработках за границей, в од-

f ной из бывших среднеазитских республик. Семья была «традиционная»: на снохе лежали основные обязанности по уходу за домом; она не имела права разговаривать со свекром (исключение составляли разговоры по те­лефону), да и со свекровью получила разрешение говорить только тогда, когда лежала после тяжелых родов в больнице, да и то после просьбы со­седки по палате; все деньги, которые поступали ей от государства как ма­тери маленького сына, получал ее свекор; если ей необходимо было что-нибудь купить или куда-либо съездить (за покупками или к родителям),

\ она должна была через свекровь получить разрешение свекра; ее стремле­ние поехать с ребенком к мужу, которого она почти не видела после свадь­бы (он все время уезжал на заработки), не встречало ни одобрения, ни по­нимания со стороны родственников мужа... Этот список можно было бы еще долго продолжать.

Но самое вопиющее, на мой городской «европейский» взгляд, было то,

1 как обращались с молодой матерью дедушка и бабушка: обожая внука, они воспринимали свою молодую невестку как обслугу при нем, ее собст­венном сыне и, поскольку для них это положение было естественным, они не скрывали этого ни от внука, ни от нас, исследователей. Самый безобид­ный пример проявления такого отношения: внук вполне осознанно пачка­ет свою одежду, на что дед одобрительно со смехом замечает, что, мол, да­вай, все в порядке, мать постирает.

Положение невестки резко контрастировало с жизнью ее золовки, ко­торая должна была вскоре выйти замуж. В турецких семьях, с одной сто­роны, принято готовить из дочерей будущих домохозяек, с другой — ба­ловать, поскольку в замужестве, до тех пор, пока она сама не станет свек­ровью или не заживет своим домом, она обречена быть самым зависимым членом семьи. Однако нашей невесте повезло: она выходила замуж в до­статочно «европеизированную» семью, где мать жениха имела в России свой бизнес (редкость для турецких женщин), и часто уезжала, оставляя дом на сына и мужа. Замужние женщины в семье жениха даже не носили

ъ платков и не разрешали надевать платок своей будущей невестке, когда наносили визиты¹, и это еще более задевало и обижало невестку. Все в се­мье наших² хозяев было подчинено этому грядущему событию — свадьбе

_____________

¹ Это почти немыслимо для жизни в таком небольшом поселке, поскольку в ту­рецком сообществе засватанная невеста, девица на выданье и замужняя женщина обязана ходить в платке, и чем меньше поселение, чем традиционнее окружение, тем строже контроль.

—

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой ___________ 41

дочери (в жизни каждого турка три значимых события: свадьба, обряд об­резания и похороны). Я почти ежедневно выслушивала, сколько уже при­готовлено и сколько всего еще надо купить в приданое дочери, рассмат­ривала подарки, сделанные семьей жениха, и т. п. Все это непременно со­провождалось сетованиями на нехватку средств для свадьбы. И это было далеко не все, что раздражало нас по-человечески (т. е. не как исследова­телей, а как частных лиц).

Честно скажу, что, наблюдая такую жизнь ежедневно, трудно было со­хранять исследовательскую беспристрастность. И хотя именно это внут­реннее неприятие помогло увидеть многие тонкости тендерного порядка в турецких семьях, а заодно и разобраться с феминизмом и своим отношени­ем к нему, мне не просто далось ни разу не сорваться: не выказать своего отношения, не влезть со своими представлениями и не начать феминист­скую пропаганду. Иногда наступало почти депрессивное состояние. Дело усугублялось тем, что мы жили в условиях полного отсутствия приватно­сти. Я спала в одной комнате с хозяйкой и ее дочкой. Моему коллеге по­везло больше: он спал в отдельной комнате, однако там стоял шкаф с муж­ской одеждой, и каждое утро хозяин будил его перед уходом на работу. Нас спасало то, что мы периодически отправлялись в другие семьи, а иногда устраивали себе выходной: уезжали в ближайший город, чтобы посидеть в интернете, пообедать в местном ресторанчике, погулять по старинным улочкам. Такая эмоциональная разрядка давала силы для дальнейшего ис­следования. Если нет возможности такого переключения, а на тебя «нака­тывает», и ты не в силах перебороть этого состояния, можно сослаться на мигрень, давление, плохие новости из дома — на все, что угодно, лишь бы никто не подумал, что это как-то связано с принимающей семьей.

В тех случаях, когда принимающая семья не вызывает у тебя таких эмоциональных нагрузок, могут возникать проблемы другого рода. С од­ной из них я столкнулась в этом же исследовании в Узбекистане, когда жила в одном из крупных городов республики. Часто принимающая семья становится для исследователя проводником в поле или, по меньшей мере, ориентирует его в пространстве и правилах местной жизни. Не надо объ­яснять, как важен проводник для успеха исследования. В нашем же слу­чае его роль была важна также потому, что не все наши информанты хоро­шо владели русским языком, а мы, увы, не знали турецкого.

Хозяйка дома, в котором я жила, не могла стать нам полноценным про­водником. Это была молодая женщина, жившая с пожилой свекровью и дочерью-школьницей (муж работал в России). Она «вышла замуж в Уз­бекистан» из другой республики (причем из кишлака). Дом их находил­ся в старой части города, вне небольших турецких анклавов, существую­щих на окраинах. Круг ее общения составляли преимущественно золовки (сестры мужа), и вся семья мужа была «смешанной» (покойный свекор

был азербайджанцем, и все золовки замужем не за турками), т. е. у них не было специфического «турецкого круга». Но, тем не менее, она оказала нам существенную помощь: съездила с нами в пару семей турок-месхетин-цев и выступила в роли переводчицы.

Поскольку моя хозяйка жила довольно замкнуто, не работала, занима­лась только домом и дочерью-школьницей (дом был хоть и большой, но го­родской, то есть без живности и огорода), то мое появление в их доме не столько стеснило, сколько оживило ее жизнь. Поездка с нами доставила ей удовольствие, но взамен она стала ожидать от меня ежедневных отче­тов: рассказов о том, где я была, с кем общалась, что видела и т. п.

Сначала я легко делилась с ней своими впечатлениями, но затем стала сопротивляться ее напору. Она взяла на себя роль эксперта и определяла, кто «правильный», а кто «неправильный» турок из тех, о ком я рассказы­вала. С одной стороны, было даже полезно с исследовательской точки зре­ния обсуждать с ней поле, однако неправильно с этической: хотя в силу образа жизни моей хозяйки вероятность «утечки информации» была очень мала, однако все равно у меня возникало чувство, что я нарушаю правило конфиденциальности в отношении своих информантов.

Я все меньше и меньше делилась с ней впечатлениями, и мне удалось перестроить наше общение, но за счет определенного напряжения между нами, а затем прикладывать усилия, чтобы снять и его. Однако я извлек­ла хороший урок на будущее: выстраивая взаимоотношения с информан­тами, и прежде всего с принимающей семьей, надо стараться с самого на­чала определять границы «дозволенного» и «недозволенного» и соблюдать их по возможности мягко, но неукоснительно, дабы у твоих информантов или проводников не возникало ощущения «неадекватности обмена».

Тем не менее, я не разделяю распространенного мнения, что исследо­ватель в поле всегда должен соблюдать дистанцию в отношениях с инфор­мантами и что ее отсутствие ведет к субъективности и искажению вос­приятия и интерпретации. В моей практике было несколько случаев, ког­да между мной и информантками, практически с первых минут общения, возникала взаимная симпатия и притяжение. Это подобно любви с перво­го взгляда — и что с ней прикажете делать? Душить ее? Бежать от нее? Конечно, нет. Более того, ранее мне представлялось, что свое поле надо любить и в своих информантов надо влюбляться — это только обостря­ет исследовательский интерес и облегчает доступ. Флер влюбленности, все равно опадет, а во время работы с «отчужденным» от объекта мате­риалом — текстами интервью и полевых дневников — происходит необ­ходимое для анализа отстранение. Хотя, конечно, существует опасность «в пылу влюбленности» что-то не заметить, упустить, но здесь уже должен срабатывать профессионализм. Однако теперь, глядя на опубликованный «плод» такой «влюбленности» в информантов и переосмысляя опыт деся-

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой

тилетней давности¹, подписываюсь только под первой частью этого посту­лата: поле следует любить, но в информантов лучше не влюбляться. Увы, может просто не хватить времени для того, чтобы отстраниться, особенно если поле тут же, под боком, в твоем городе, и ты пишешь текст, продол­жая в той или иной мере в нем находиться. Поэтому хорошо, если рядом с тобой ироничный и скептически настроенный коллега.

Будучи исследователем, ты все равно остаешься обыденным челове­ком, со своими взглядами, заблуждениями, чувствами и т. п., и дабы обы­денное в тебе не мешало, а помогало исследованию, надо постоянно реф­лексировать над собой в поле. Возникающие в поле сердечные привязан­ности оборачиваются проблемой не столько для исследования, сколько для меня самой — проблемой моральной и, пожалуй, неразрешимой.

В основе таких спонтанно возникающих симпатий — ощущение род­ства и взаимный интерес друг к другу. О твоей роли исследователя быст­ро забывают, ты уже интересуешь своих информантов прежде всего как человек: они расспрашивают тебя о твоей жизни и рассказывают о сво­ей, делятся своими бедами, переживаниями, мечтами. И вы слушаете друг друга, сопереживаете, обсуждаете, советуете... Однако ты при этом — бу­дучи совершенно искренним — не перестаешь, в отличие от своих собе­седников, пребывать в поле и, возвращаясь домой, заносишь все (или мно­гое) в дневник, потом анализируешь, да еще и используешь в тексте! Ка­кая разница, что ты сохраняешь анонимность своих друзей и не выдаешь интимных тайн! От внутреннего ощущения некоторой нечистоплотности все равно никуда не денешься, и с этим остается только смириться.

При этом от тебя ожидают более плотного общения и частых визитов, поскольку воспринимают уже как родного и близкого человека, и ты бы и сама рада, но у тебя здесь работа, и другие информанты, интервью и прочие обязанности, да и концы не близкие. Приедешь — и тебя не отпускают, ос­тавляют ночевать, расстраиваются, если заехала не надолго. И уже чувст­вуешь себя обязанным выкроить время, заехать, навестить, остаться...

Причем одна-две сердечные привязанности к концу полевого исследо­вания дополняются еще другими дружескими или просто хорошими отно­шениями. И некоторые из этих контактов продолжаются и после отъез­да — в письмах, звонках, эсэмэсках, электронной почте.

Но жизнь в большом городе да при нашей профессии задает совсем иной ритм, нежели в поле, где все подчинено только исследованию. У тебя

¹ Речь идет о книжке «Благотворительность как социо-культурный феномен», написанной по результатам одноименного проекта {Фомин Э. А., Чикадзе Е. 3. Благотворительность как социо-культурный феномен. СПб.: Издательство Черны­шева, 1999). В ней легко прочитывается подчас восторженное отношение авторов к информантам и некоторая их идеализация. Однако мне все равно не стыдно за эту работу: сама тема, особенно в тот период нашей истории, на мой взгляд, в ка­кой-то мере нас оправдывала.

уже следующий проект (а часто и не один), и долги по предыдущим, и ко­мандировки, семинары и конференции, и обязанности в семье, и друзей своих ты уже давно видишь в лучшем случае раз в год, в дни рождения, а количество связей от поля к полю, от исследования к исследованию уве­личивается, и тебя уже на всех не хватает, ты не успеваешь даже вовремя поздравить с праздниками, только покаянно извиняешься в ответ...

Иногда бывает возможность отплатить за оказанные гостеприимство, открытость и теплоту здесь, дома. Через год после летней школы на Куба­ни местный хор кубанских казаков собрался в Петербург на празднование 300-летия города.¹ Они позвонили нам с просьбой организовать им встре­чу и доставку на место (их поселили за городом). Мы заказали (и оплати­ли, естественно) автобус, я ожидала их на стоянке, а коллега встречала хор на вокзале. На перроне одного из хористов задержали — он вез с со­бой шашку, т. е. холодное оружие. Ей пришлось как-то улаживать эту про­блему, мне — нервничать и успокаивать водителя...

Два года назад в Петербург на заработки приехал сын моих информан­тов из Узбекистана. И тут уже мне пришлось выступить в роли проводни­ка: ходить с ним в миграционную службу, водить на медицинский осмотр, одалживать деньги, исправлять ситуацию с неправильной регистрацией, вместе с коллегами разрешать возникшие осложнения с милицией, при­глашать в гости, водить по городу и т. п. Я чувствовала себя обязанной помогать ему (когда я через два месяца после его приезда прилетела в Уз­бекистан и навестила его родителей, мать сказала мне при прощании: «Те­перь мой сын — твой сын»). Но с другой стороны, все, что с ним происхо­дило, особенно в период его обустройства в городе, интересовало меня и некоторых моих коллег как социологов (у меня как раз начинался проект по трудовой миграции из Средней Азии, а у коллег шло исследование дис­криминации этнических меньшинств со стороны милиции).

С одной стороны, внимание, которое я ему уделяла в течение почти двух лет, никак не тянет на «материнское» по интенсивности, с другой — оно требовало ресурсов, как временных, так и материальных, которые и без того у меня в изрядном дефиците. Короче говоря, душевного равно­весия эта история мне не прибавила, а скорее наоборот. Я только иногда думаю, что было бы, если бы в Питер приехал не один, а несколько человек из тех, кому я раздавала свои визитки и координаты, да еще одновремен­но, и всем понадобилась моя помощь?

В общем, так или иначе, но я всегда чувствую себя в долгу перед сво­ими информантами. Есть еще одна сторона взаимоотношений исследова­тель — информант, которая не позволяет получить от нашей работы мо­рального удовлетворения сродни тому, которое получает, например, врач,

¹ В свое время, когда мы приехали в станицу, этот хор встречал нас у клуба хлебом и солью (в буквальном смысле), песнями и накрытыми столами.

Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой

спасший жизнь своему пациенту, или садовник, вырастивший сад и соб-• равший урожай. Многие из наших информантов — особенно, когда в фо­кусе исследования острая социальная проблема, т. е. в большинстве слу-■ чаев — спрашивают: А чем поможет им наше исследование? Какой от него будет толк? В исследовании турок-месхетинцев эти вопросы были иног­да абсолютно прагматичны (например, можем ли помочь оформить рос­сийское гражданство); иногда было важно убедиться, что наше появление не предвещает очередных репрессий (постановка вопроса, особенно акту­альная в России, где мы работали с ферганскими беженцами); иногда они были связаны с надеждой на конкретную помощь от российского государ­ства, которое мы в их глазах представляли (тот факт, что этот междуна­родный проект был инициирован и проводился международной организа­цией, базирующейся в Германии, они как-то игнорировали). Но иногда за этим вопросом стояла искренняя заинтересованность в судьбе народа, к которому принадлежал информант.

Среди моих информантов в Узбекистане был замечательный человек — высоко образованный, знающий несколько языков, работавший за грани­цей. Он и его жена были, пожалуй, единственными в этом поле, с кем мы говорили «на одном языке». Мы до сих пор поддерживаем отношения, хоть и не очень регулярно. В начале нашего знакомства он живо интересовал­ся целями нашего проекта, его следствиями — его, историка по образова­нию, волнуют судьбы турок-месхетинцев, он мечтает написать о них кни­гу, по мере возможности знакомится и встречается с представителями из­вестных фамилий, собирает и записывает воспоминания.

Мы не один раз возвращались с ним к смыслу, целям и методам нашего проекта, я давала ему изданные нами книги, мы обсуждали с ним наши на­блюдения. Когда вышла монография по результатам проекта, я подарила ему экземпляр. Вот что он мне написал в ответ:

«Социология как наука что-то совершенно новое (во всяком случае для меня) и уже даже этим представляет интерес.... Что касается конкрети­ки, то у меня вот такой вот эгоистический вопрос. Что может дать, вернее, чем эта книга может помочь, исследуемому этносу (или социуму — не имеет значения)? Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что исследователи и не ставили такой задачи. Иногда между строк авто­ра (не всех!) возникает и зыбко маячит что-то личное, чувственное, но, по всей вероятности, изначальная установка хроникального отображения объекта исследования без эмоций одергивает его и он как-то растерянно и судорожно оглядывается по сторонам, черт, дескать, не надо!

А народ, он продолжает жить, жить в обреченной неопределенности и бесперспективности. Последнее, что рассказала моя племянница, что остатки турков-месхетинцев Джумы намериваются отвалить в Турцию. Но это только благое желание, не более. Сейчас, на фоне глобальных про-

блем все уже забыли о маленьком несчастном народе. В Грузии этот воп­рос сейчас не актуален».

И что я могу ему ответить? В очередной раз объяснить наши цели и ме­тоды? Сказать об отложенном эффекте, о том, что нашу книгу прочтут, где надо, и она, возможно, повлияет на принятие решений? Я, конечно, все это сделаю, однако до конца своих дней буду чувствовать свою ответс­твенность за все, что будет происходить с турками-месхетинцами.

Очевидно, именно подобные чувства неудовлетворенности и ответ­ственности заставляют некоторых социологов уходить в правозащитники или акционистскую деятельность. Однако открытая Майком Буравым дис­куссия о публичной социологии¹ предлагает иной путь: разрешать возни­кающие моральные проблемы, не уходя из профессии, но развивая публич­ную социологию, в рамках которой социолог доносит профессиональное знание до общественности. На этом пути тоже не следует ожидать скорых результатов, однако я разделяю позицию М. Буравого, который считает, что «публичная социология должна быть вовлечена в процесс порождения дебатов, дискуссии даже тогда, когда это не приводит к изменениям поли­тики. Это своего рода демократический процесс, в котором мы все должны принимать участие» (Публичная социология, 2007:24). Эта идея греет мне сердце и дает надежду.

С точки же зрения тех, кто считает концепцию публичной социоло­гии парадоксальной, публичность и социологию несовместимыми², я, без­условно, излишне эмоционально вовлекаюсь в поле, и это непрофессио­нально. Но в этом смысле я предпочитаю оставаться дилетантом. В каж­дой профессии есть свои издержки и просто надо быть к ним готовым.

Литература

Публичная социология: круглый стол (2007) // Журнал социологии и социальной антропологии. Том X. № 4. С. 5-26.

¹ Буравой М. Публичная социология прав человека. / / Журнал социологии
и социальной антропологии. Том X. № 4.С. 27-44.

² «Если хочешь быть публичным, тебе нет места в социологии. Если ты хочешь
быть социологом, то будь социологом, и работай в условиях кризиса внимания,
дефицита публики и публичности» (Публичная социология, 2007:13).

Мария Кудрявцева

«ВЫ КОГДА-НИБУДЬ ПОПРОШАЙНИЧАЛИ? — ДА, ОДНАЖДЫ...»

В этой статье проанализирован мой полевой опыт, полученный в исследовании современных форм попрошайничества в Петербурге и Берлине.

---

Дата добавления: 2015-07-18