Concordia discors

(Согласие противоречий(лат.))

Человек абсолютно не создан для отдыха. Дай ему два-три лишних дня отдыха — он выть начинает, разрушать себя, мечется, как волк в клетке, и при этом изо всех сил старается сделать вид, что отдыхать он любит и очень ему это нравится.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Даня сидел на кухне и ссорился со своей родной тетей. Занятие было увлекательное, особенно если учесть, что тетя у него была, чисто по совместитель­ству, молодым кандидатом философских наук. Толь­ко что тетя обожгла себе духовкой палец и теперь, держа его под струей холодной воды, доказывала Дане, что мир — иллюзия и его не существует.

- Не надоело? — зевнув, спросил Даня.

Тетя оскорбленно застыла. Несуществование мира было ее излюбленной темой, которую она раскры­вала ровно три раза в неделю, читая лекции на кур­сах повышения квалификации пожарных. Пожарные слушали ее с глубоким пониманием. Они видели на своем веку столько страшных пожаров, что вполне готовы были признать, что мир действительно иллю­зия, прах и пепел.

- Что «не надоело»? Не был бы ты так любезен пояснить? — поинтересовалась тетя, поворачивая под струей свой обоженный палец.

- У тебя болевой порог как у поэтессы. У нее по­белка на кухне свалилась в кастрюлю с супом, а ей кажется, что она окружена всеобщей ненавистью, — сказал Даня. — И вообще философия как наука со­стоит из многих отдельных правд, которые все вме­сте образуют ложь!

Тетя поморгала глазами, отыскивая убийственный аргумент. И она его нашла.

- С карапузами не спорю! — ледяным голосом за­явила она, созерцая племянника, который даже сидя почти касался затылком потолка.

Даня не остался бы в долгу, но в этот момент его рука, которой он пытался взять чашку, прошла ее на­сквозь и сомкнулась на пустом месте. Даня закрыл глаза. Нечто похожее происходило с ним пятый раз за два дня, и он понемногу уже начинал к этому при­выкать.

«Спокойно! — подумал он. — Все хорошо. Сейчас получится».

Он попытался взять чашку в третий раз, но выш­ло даже хуже, чем прежде. Пройдя ее насквозь, паль­цы ухитрились материализоваться прямо в напол­нявшем чашку кипятке. Даня завопил. Дернул рукой. Чашка упала и разбилась.

Минуту спустя Даня стоял рядом с тетей, пытаясь одновременно с ней держать руку под струей ледя­ной воды. Оба охали и хихикали — уж больно все это было нелепо. Вскоре у тети зазвонил телефон, и она убежала в коридор. У нее был почти десятилетний роман с женатым человеком, доктором экономических наук, роман чисто телефонный, выражающийся и том, что они по четыре с половиной часа в день выносили друг другу мозг. Когда Даня был на несколько нет моложе и на полметра короче, он любил подслу­шивать их разговоры, потому что всякий раз узнавал множество новых слов. Причем слов, конечно, не ругательных, а крайне интересных. «Метаморфозы», «деградация», «оскудевание», «лоботомия», «эдипов комплекс» и множество похожих, из которых самым приземленным было слово «подкаблучник».

Сейчас Даня давно уже не подслушивал, поскольку знал уже все умные слова на свете, да и тетя со своим экономистом в затянутости своего тупикового романа еще года два назад начали повторяться и шли теперь по второму или третьему кругу. Когда тетя ушла, Даня еще с минуту постоял у раковины, а затем стал собирать с пола осколки чашки и вытирать чайную лужу с лежащим в ее центре кусочком лимона, похо­жим на отражение луны. Осколки он собрал вполне себе благополучно, а с лимоном опять началась ка­кая-то потусторонщина.

Даня никак не мог его ухватить: рука все проходи­ла под пол, как у призрака, и не исключено, что даже выглядывала из потолка у нижних соседей, потому что Даня слышал снизу не то хрип, не то неясный крик.

«Ну поехали! Последняя попытка! Соберись!» — велел себе Даня.

Он дал сам себе легкую затрещину (это у него вполне получилось) и, зажмурившись, чтобы ни на что не отвлекаться, опять устремился рукой к лимо­ну. Сжал руку, что-то схватил и, внезапно издав ко­роткий вопль, распахнул глаза.

Лимон продолжал преспокойно украшать собой дно чайной лужи. В руке же у Дани был пучок свежевырванной зеленой травы. Зеленой, сочной, с непе­редаваемым ощущением сокровенно запрятанного в ней солнца. Той самой травы, что бывает только на двушке у ручья!!!

До самого вечера Даня скитался по квартире, не находя себе места. Все думал, думал, и даже сам толком не знал о чем. Мысли вертелись и прыгали. В этой круговерти мыслей он порой проходил две­ри насквозь, пугливо оглядываясь и проверяя, не за­метил ли кто. Но никто не замечал. Всем было не до Дани.

Тетя объяснялась со своим поклонником, в деся­тый раз бросая трубку и требуя больше не звонить. Потом она, впрочем, перезванивала сама.

Папа был на работе. Сидел у себя в отделении бан­ка в душном кабинете, изредка выходя из него и объ­ясняя старушкам, как пользоваться платежным тер­миналом. Он мог бы этого и не делать, потому что у него были подчиненные, но ему тоже требовались прогулки и хоть какие-то развлечения.

Из родительской комнаты доносились звуки дре­ли. Это мама сверлила потолок, намереваясь пове­сить бронзовую люстру с пятнадцатью рожками. До того как оказаться у них в доме, люстра висела в теа­тре. Мама купила ее по Интернету, очень дешево.

Вечером Даня лег очень рано. Не хотел попасться на глаза родителям и объяснять, почему руки у него проходят сквозь стол. Ночью он ворочался, царапал ногтями простыню, а когда утром проснулся и по­смотрел на свои пальцы, то едва не закричал. Под ногтями у него были черные каемки земли, а к земле пристали мелкие вытянутые семена. Сам не зная за­чем, Даня аккуратно выскоблил семена стержнем от ручки (ручка мазала, и под ногтями появлялись си­ние каемки) и спрятал их в коробочку из-под рыбо­ловных крючков.

Потом снова повернулся к дивану, на который все это время не смотрел. По подушке ползла большая золотая пчела.

— О! Прилетела! Дня три тебя не видел! — привет­ливо сказал Даня.

Считая, что это его пчела, он протянул ей руку. Он не был уверен, что рука опять не начнет исчезать, но нее равно попробовать стоило. Пчела преспокойно забралась Дане на палец и по пальцу побежала вверх.

- Ты какая-то не такая! В варенье, что ли, свали­лась? — приветливо спросил у нее Даня.

В ШНыре пчелы регулярно падали в варенье. Иногда Суповна даже закатывала их в банки, откуда они потом вылетали прямо через стекло.

И правда, пчела была светлее, чем всегда. На вид даже не золотая, а точно отлитая из меди и натертая замшей. Даня озадаченно разглядывал ее, удивляясь непривычной новизне своей пчелы.

Пчела добежала ему до локтя и хотела бежать дальше, когда откуда-то сверху на руку Дани свали­лась еще одна золотая пчела. Эта была уже тусклее, но двигалась решительнее, и вообще ощущалось, что по зрелая, уверенная в себе пчела. Позолота ее была обтершейся, крылья чуть желтоватые, натруженные. Одно даже словно с трещинкой или с подгибом.

По этому крылу Даня и узнал ее. Это была его пче­ла! Трещинка же возникла оттого, что Макар когда-то от большого ума выстрелил в Данину пчелу пнуфом в упор. Почему-то на своей пчеле проверять действие пнуфа он не стал, а вот на чужой ума хватило.

Эта вторая пчела побежала навстречу первой. Не­сколько мгновений пчелы ощупывали друг друга уси­ками, а затем бестолково забегали по слабому бицеп­су Дани, толкаясь головами, наскакивая и то и дело подгибая брюшко, чтобы пригрозить жалом.

Даня ничего не понимал. Схватив себя за пижаму, он дернул рукав, резко натянув ткань. Пчелы слетели, заметались в воздухе, а потом обе как свинцовые ша­рики врезались Дане в лицо. Даня схватился за скулу, отскочил и издали кинул в пчел подушкой.

— А ну пошли отсюда! Вы что, взбесились?.. Кто вообще эта вторая?! — жалобно крикнул он.

Пчелы метались по комнате, стукаясь в стены и ковер. Это было какое-то ослепительное безумие. С каждым мгновением они все больше ускорялись, и вскоре Даня уже почти не различал их. Видел толь­ко, что от злости пчелы раскалились так, что воздух в комнате стал горячим. Они врезались в стены, со­рвали полки, опрокинули стул, вдребезги разбив его спинку. В стенах появлялись дырочки, похожие на пулевые. Чтобы уцелеть, Даня попытался залезть под диван, но проблема состояла в том, что щель под ним была небольшой. Даня в нее не помещался. По­том с перепугу как-то поместился, но опять услышал вопль и понял, что тело его, ставшее прозрачным, опять частично протиснулось сквозь потолок к бед­ным соседям.

Пришлось вылезать и возвращаться в свою комна­ту. Пчелы, только что сбившие на пол стопку из деся­ти книг, немного успокоились и теперь, не теряя друг друга из виду, ползали по стене.

дверь вопросительно стукнули.

- Нельзя! — запоздало крикнул Даня, но в комна­ту уже заглянула мама. В руках у нее была дрель.

- Да что у тебя тут такое? — спросила она. — Чашки на кухне прыгают!

Даня набрал в грудь побольше воздуха. Он прин­ципиально не врал родителям, а защищался длиной речи в надежде, что к середине его правды собесед­ник тихо уснет, как обычно и происходило, когда Даня начинал издали озвучивать все резоны. «Во- первых, это не совсем так, — говорил Даня. — Во-вторых, это требует уточнения... в-третьих, мне хотелось бы отметить некоторые предварительные момен­ты...» Когда он доходил до «в-восьмых» и «в-девятых», самые большие правдоискатели начинали тихо пя­титься и удирать. Однако сейчас оказалось, что мож­но обойтись и без «в-восьмых», потому что его ответ был маме не нужен.

- Я купила карниз для штор, — похвасталась онa. — Хороший карниз. Длина четыре метра десять сантиметров. До ремонта висел в филармонии... Хо­чешь у тебя повесим, а то мне негде?

- У меня же есть уже шторы!

- Да при чем тут шторы? Ты вообще слушаешь, что я тебе говорю? Карниз!.. Кстати, шторы мы тебе тоже повесим.

- А цель? Я умру, а шторы останутся... — буркнул

Даня.

Этим он хотел выразить, что все материальное никакой ценности для него не имеет и, следователь­но, ему все равно. Вешай хоть сто карнизов, только не спрашивай у меня разрешения. Но опять же мама поняла его в другом смысле.

- Ну это да, конечно, — сказала она. — Но туг та­кой карниз! Представляешь, четыре метра! Натураль­ный дуб! Он вообще всех переживет! Он и до театра, говорят, где-то висел.

Мама посмотрела мимо сидящих на стене пчел и вздохнула, размышляя, видимо, о карнизе.

- Слушай, а у тебя горелой бумагой пахнет! — рассеянно сказала она и вышла.

Даня, подпрыгивая как тушканчик, кинулся тушить дымящиеся обои. Загорелись они там, где сидели обе разозленные пчелы. До пожара дело не дошло, но большой кусок обоев изменил цвет и даже отчасти обуглился.

Пока Даня колотил по обоям тапками, а затем за­ливал их найденным на столе вчерашним чаем, пче­лы наблюдали за ним со своих мест, а потом обе ра­зом оказались на Дане — одна на правом его рукаве, а другая на левом.

Там они и остались, сердито косясь одна на дру­гую и угрожая жалом, однако в бой больше не всту­пали. Даня вначале не понимал, что все это значит, а потом сообразил, что силы пчел примерно равны, победы никто не одержал и пчелы, осознав это, ре­шили придерживаться тактики вооруженного ней­тралитета.

При этом ни одна из пчел ни на секунду не те­ряла другую из виду. Стоило одной перебежать на бицепс — и другая перебегала на бицепс, только другой руки. Если перебегала на плечо, и вторая ока­зывалась на плече, и так сохранялась идеальная сим­метрия.

- Вы что, поделили меня? — догадался Даня. — Но я против! Я свободная личность!

Пчелы отнеслись к протесту Дани равнодушно. Одна переползла на его правое ухо, а другая на левое, н обе на мгновение застыли на мочках. Вздумай кто-нибудь сфотографировать Даню, его дразнили бы до конца жизни, утверждая, что он зачем-то нацепил тя­желые золотые серьги.

Это было уж слишком. Не выдержав, Даня воро­ватым движением сбросил пчел и выскочил из ком­наты, захлопнув за собой дверь. В коридоре он при­жался спиной к стене и некоторое время выжидал, последуют за ним пчелы или нет. Пчелы не последо­вали, хотя дверь препятствием для них не являлась.

Даня успокоился. Почистил зубы, позавтракал и углубился в справочник по медицине катастроф. Он был очень сложный, с таблицами и схемами, что Даню, однако, ничуть не пугало. Справочники он чи­тал всегда внимательно. Даже номер страницы и тот прочитывал, хотя на содержание он вообще никак не влиял.

В свою комнату Даня долго не возвращался, и, вос­пользовавшись этим, туда просочилась мама с четы­рехметровым карнизом. Даня вообще не понял, как она его туда затащила, потому что коридор у них был на глаз не больше трех метров. Прямо какое-то чудо со вталкиванием слона в спичечную коробку.

Некоторое время мама донимала Даню требова­нием держать карниз, опуская его то выше, то ниже, по потом рассердилась, что он хотя и помогает, но лицо имеет вялое, незаинтересованное в конечном результате.

- Видеть тебя не могу! Пошел бы ты погулять! — сказала она и позвала папу, который уже вернулся до­мой.

Папа тоже имел лицо вялое и незаинтересован­ное, но он был хотя бы привычной жертвой. Мама могла, сверля стену, высверливать ему заодно и мозг, жалуясь, что ей никто не помогает улучшать их об­щее жилище.

Даня некоторое время потоптался в коридоре, разбираясь в своих желаниях, а затем воспользовался советом мамы и отправился пройтись.

* * *

Даня шел и думал. Невесть откуда взявшиеся пче­лы шевелились у него под курткой, причем шевели­лись удивительно синхронно, хотя, по идее, куртка должна была мешать им видеть друг друга. Изредка Дане это надоедало. Он начинал чесаться и бить себя по куртке ладонью, требуя у пчел перестать по нему ползать.

- Чего чухаешься? Блохи заедают? — флегматич­но спросил у него пенсионер, гулявший с собакой.

Даня негодующе подпрыгнул и, перешагнув забор­чик, через который любому другому пришлось бы перелезать, проследовал дальше. Он тек по городу, точно по кровеносным сосудам, перемещаясь из уз­ких сосудиков в основные артерии.

Узкий проулочек вливался в улицу пошире, а та совсем уже в широкую и важную улищу. Даня не до­шел еще до важной «улищи», когда рядом останови­лась машина. Это был невообразимый рыдван алого цвета. Низкий, хищный, спортивный, двухдверный. На капоте — пятна ржавчины. К тому же рыдван од­ноглазый — вторая фара у него была разбита.

- Гуляем? Садись, подкину! — крикнул кто-то.

В окно машины высунулась голова. Крепкая, с не­бритыми колючими щеками. Волосы светлые, жесткие, как щетина на зубной щетке. Бровки тоже светлые, ще­точками. Мясистые уши торчат. Массивный круглый подбородок, напоминающий проклюнувшуюся не на месте пятку, и неожиданный задиристый нос.

Прямо из машины Дане протянули руку. Точнее было бы сказать — лапу. Лапа эта была как клешня у краба. Боцманская такая лапень. Пальцы невероятно короткие, но, кажется, ржавые гайки могут откру­чивать.

Даня находился в такой растерянности, что состы­ковать лицо, рыдван и клешню сумел не сразу. Лишь увидев втиснувшиеся в пальцы голубоватые буквы «кулак», он все мгновенно понял и вышел из своего чумана.

- Кузепыч! — воскликнул он пораженно.

- Угу, он самый, — сказал Кузепыч. — Садись да­вай! А то тут останавливаться нельзя!

Даня не стал отказываться. Он обошел рыдван с противоположной стороны, открыл невероятно тя­желую дверь и плюхнулся на сиденье.

- Никогда с вами здесь не ездил! — сказал Даня.

- Я сам, грустный пень, с собой тут редко ездил... Стоит, понимаешь, в сарае под брезентом, и все де­ла, — признал Кузепыч и, точно извиняясь, погладил рыдван по рулю. — Старый, конечно, зато мощь ка­кая! Двигатель четыре литра! Четыре! Как по газу вда­рил — ни один берсерк не догонит... Ну если не за­глохнет.

За его спиной кто-то завозился. Даня обернулся и увидел чью-то спину. На тесном заднем сиденье, подогнув колени к груди, спал человек.

- Кто это? — спросил Даня с тревогой.

- Да Витяра же! — сказал Кузепыч с досадой. — Мне его, ясельный пень, дали тебя уговаривать. На усиление меня как бы. А он, елки зеленые, взял и за­дрых!

- Уговаривать меня на что? — спросил Даня тре­вожно.

Кузепыч не ответил. Он выезжал с улицы на серь­езную улищу. Оказавшись нa улище, он понесся и ме­тров через семьсот засел в пробке на пересечении улищи с важным проспектом. Когда-то Афанасий рас­сказывал Дане, будто Кузепыч никогда не добирается в одно и то же место одной дорогой. Он любит ис­кать новые. Поэтому порой выходит, что пешком ид­ти двадцать минут, а Кузепыч па машине добирается два с половиной часа через какое-нибудь Щелково.

Оказавшись в пробке, Кузепыч откинулся на спин­ку сиденья и вытер красное лицо платком. Потом в тот же платок и высморкался, причем с такой энер­гией, что платок аж раздувало от его дыхательных сил.

- Короче, тебе надо возвращаться в ШНыр! Пря­мо сейчас, — пропыхтел наконец Кузепыч. — Как тебя уговорить, я не знаю. Поэтому или сам уговари­вайся, или этого вот буди!.. Эй ты, подъем!

И он мотнул головой, указывая подбородком на спину Витяры.

- Не надо, — сказал Даня.

- Вот и я о том же, что не надо!.. Да чего ж этот тормоз встал! Проезжай давай! — крикнул Кузепыч и загудел, требуя у водителя впереди стоящей маши­ны провалиться под асфальт. Тот в ответ тоже стал сигналить, объясняя, что под асфальт проваливаться отказывается.

- Как же я вернусь в ШНыр? Я же закладку взял? — спросил Даня испуганно.

- А я уж не знаю, как ты вернешься. А только велено нам, чтобы тебя вернуть! — строго произ­нес Кузепыч. «ВеленО» он ударил на последний слог, и это вышло невероятно убедительно.

- А закладка? — опять спросил Даня.

Кузепыч засопел:

- Пчела ж к тебе прилетала?

- Да, — испуганно подтвердил Даня.

- Ну так чего ж тогда? Если пчела прилетала, то, ясельный пень, проход в ШНыр для тебя милости просим. Вот те и вся музыка! А если еще какие-ни­будь уговоры нужны, то буди «от-ты-дусю»!

И Кузепыч опять стал порываться толкать Витяру в спину. Даня удержал его за руку.

- Не надо! — всполошился он. — Жалко!

- Жалко? — переспросил Кузепыч. — Жалко зна­ешь у кого бывает?..

И он расхохотался, причем так, что лбом уперся в гудок. Видимо, ему показалось невероятно смеш­ным, что жалко бывает у пчелки и к Дане тоже при­летела пчела. И вообще куда ни посмотри и чего ни скажи — всюду одни пчелы.

- Хорошо, — покорно согласился Даня. — Я по­еду в ШНыр. Но у меня теперь вообще-то, если вас не смущает, две пчелы!

- Ну че тебе сказать по этому поводу? Поздрав­ляю. У кого-то и одной нет, а у тебя, ясельный пень, две! — отозвался Кузепыч.

- А вещи? — Даня сообразил, что с каждой секун­дой уезжает все дальше от своего дома, а возвращать­ся Кузепыч явно не собирается.

- Вещи потом возьмешь. А то вон за мной ведьмарики пристроились! Ту машину видишь?

Даня пугливо обернулся:

- Красную?

- Нет. За ней которая. Желтоватая такая, невзрач­ная... Давно уже за нами тащится... Да только далеко не утащится! — с предвкушением произнес Кузепыч и, воспользовавшись тем, что они выехали на про­спект, так вдавил газ, что Даня едва не влип спиной в сиденье.

Желтоватая машина сразу отстала.

- Вот! — хмыкнул Кузепыч. — И я о том же! Толь­ко как бы нам опять в пробке не залипнуть... Достань- ка па всякий случай шнеппер! В бардачке там!

Даня дернул ручку на себя, попутно осознав, от какого слова бардачок именуется бардачком. На колени ему хлынула целая вселенная предметов, среди которых были здоровенные садовые ножни­цы, две-три окаменевшие булки со следами зубов, охотничий нож без ножен и шнеппер. Когда Даня доставал шнеппер, в недрах бардачка запиликал те­лефон.

Даня даже вздрогнул от смешного пиликанья это­го телефона. Мобильник у Кузепыча был древний, примерно как машина. В любом салоне связи стали бы тихо хихикать, если бы у них попросили поды­скать к нему, допустим, зарядку. Но одного у телефо­на нельзя было отнять: он был настолько громким, что Даня слышал в трубке голос Кавалерии едва ли не сквозь голову самого водителя.

- Алоу! — басом рыкнул Кузепыч, тыкнув паль­цем стершуюся кнопку.

- Даню нашли?

- Есть такое дело про «нашли», — подтвердил Ку­зепыч.

- Витяра помог?

- Угу. Прямо соловьем разливался. Теперь вот тут лежит.

- Кто лежит? — озадачилась Кавалерия.

- Ну этот... соловей... храпит тут...

Кавалерия вежливо помолчала, видимо даже не пытаясь что-то понять о храпящих соловьях.

- Приезжайте скорее. Есть новости о Родионе, — сказала она.

- От Родиона? — переспросил Кузепыч.

- О Родионе!.. — строго повторила Кавалерия, и что-то такое прозвучало в ее голосе, что Дане стало жутко.

Дата добавления: 2015-12-07