Своеобразие барнсовской концепции истории

Традиционная повествовательная форма истории вызывает в памяти великие имена, но не имеет ничего общего с произведением Барнса. Предложенное им определение жанра вступает в полемику с иллюзиями века рационализма, с Декартом, считавшим, что если всегда соблюдать порядок, в котором следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть. Нет ни порядка, ни абсолютной истины, утверждает Джулиан Барнс. Так реализуется еще один постулат общего для эпохи XX в. кризиса рационализма.

Варне отвергает все метаповествования, все системы, которые традиционно применялись для осмысления человека в рамках истории, а если они все-таки возникают в романе – то лишь в форме пародии. Фрагментарный опыт противостоит разумному обоснованию исторического и мифологического плана. В общем-то, Барнса интересуют не столько исторические обстоятельства, социальные установления, общественная психология, система ценностей, сколько природа устойчивых представлений, согласно которым сама история выглядит по-своему логичной, разумно объяснимой последо­вательностью событий, обозначающих поступательное дви­жение, некий целенаправленный процесс.

Ничего, кроме скепсиса, подобные представления у Барнса не вызывают, в противовес понятию прогресса писатель предлагает собственное видение и прошлого, и современности. Идет ли речь о мифологических временах или об эпохе элект­ронных коммуникаций, перед нами все тот же абсурдный кол­лаж, где властвует чистая произвольность, где только нелогич­ные ситуации имеют свойство повторяться раз за разом.

Такое понимание истории давно укоренилось и в западной философии, и в искусстве XX в. Но воплощает эту исходную идею Барнс совершенно оригинально. Занимаясь историей нашего мира, он начинает с события, повсеместно признанного ее истоком. Для Барнса не важно, что это миф, в глазах писателя история Потопа выступает метафорой фундаментального несовершенства сущего.

Описывая нелепое судилище над древесными червями в третьей главе, Варне доказывает абсурдность самого мира, где подобное возможно. Мир не просто утратил Смысл и Цель, но изначально не обладал ими, ведь даже абсолютного Зла, Князя Тьмы, в этом мире нет. Нельзя же принять в качестве воплощения Дьявола мизерных древоточцев, хотя церковь и пытается представить дело именно так. А если нет абсолютного Зла, не может быть и абсолютного Добра.

Это подтверждает и завершающая роман глава, где в мо­дернизированном Раю и Аду теряет смысл сама система на­казаний и наград, загробное существование становится бесцельным. Так завершается круг бессмысленности, бесцельности мироустройства.

Ключевая формула Барнса прочитывается в словах Кэт из главы «Уцелевшая»: «Мы отказались от впередсмотрящих. Мы не думаем о спасении других, а просто плывем вперед, полагаясь на наши машины. Все внизу, пьют пиво <...> В любом случае, подумала она, найти новую землю с помощью дизельного двигателя было бы обманом. Надо учиться все делать по-старому: будущее лежит в прошлом». И снова та же мысль в тех же устах: «Говорят, время нельзя повернуть вспять, но это неправда. Будущее там, в прошлом». Подобные взгляды присущи и киноактеру Чарли из главы «Вверх по реке». Об индейцах он пишет: «Наши считают их примитивным народом, которому еще не известна идея игры. А мне кажется, все наоборот, у них что-то вроде пост-актерской цивилизации, может быть, первой на земле. То есть игра уже не нужна, поэтому они и забыли про нее, и больше ее не по­нимают». В истории о пророке Ионе и Джеймсе Бартли писатель делает вывод: «Миф вовсе не отсылает нас к некоему подлинному событию, фантастически преломившемуся в кол­лективной памяти человечества; нет, он отсылает нас вперед, к тому, что еще случится. Миф станет реальностью, несмотря на весь наш скептицизм». Эти мысли очень близки высказыванию постмодернистского мыслителя Рольфа Швендтера, считающего будущее «пролонгированным на бесконечность прошлым».

Заглянув в разные века, прикоснувшись даже к архаике мифа, писатель убеждается: нет ничего нового под луной. Путь нашей истории представляет собой движение во времени и пространстве. Но, по мнению, Барнса, развитие идет по спирали, с возвращениями назад, при которых явление получает новую окраску, трагическую или комическую[43]. Не случайно, историю мира Барнс называет «эхом голосов во тьме». Например, путешествие фанатичной провинциалки Аманды Фергюссон и астронавта Спайка Тиглера на Арарат с разрывом почти в сто сорок лет (гл. 6 и 9) вызвано фанатичным желанием отыскать следы Ноева Ковчега, и научный прогресс не в состоянии противостоять суевериям.

Один из героев романа, молодой учитель, повторяет известное выражение Маркса о том, что история повторяется первый раз как трагедия, второй — как фарс. Барнс заостряет эту мысль: «(И действительно ли история повторяется, первый раз как трагедия, второй — как фарс? Нет, это слишком величественно, слишком надуманно. Она просто рыгает, и мы снова чувствуем дух сандвича с луком, который она проглотила несколько веков назад)». Даже графическое оформление — фраза заключена в скобки — способствует ее максимальному снижению. И в свете этого главным пороком бытия предстают не столько насилие или несправедливость, сколько бессмысленность исторического процесса, который не просто повторяется, но и пародирует самое себя.

Кроме истории, есть еще любовь: «Любовь не изменит хода мировой истории <...>; но она может сделать нечто гораздо более важное: научить нас не пасовать перед историей». Именно любовь автор считает последней точкой опоры: «любовь — наша единственная надежда <...> мы должны верить в нее, иначе мы пропали <...> Без этой веры мы превратимся в рабов истории мира и чьей-нибудь чужой правды». Но и эта опора ненадежна, верх берет скептицизм: «Ночью мы готовы бросить вызов миру. Да-да, это в наших силах, история будет повержена. Возбужденный, я взбрыкиваю ногой».

Попытка разобраться в специфике понимания Барнсом истории убеждает: писатель считает ненадежными привычные цепочки из причин и следствий, из битв, переворотов, великих деяний, будто бы исчерпывающих собой историю, из осознанных устремлений, замыслов, преодолений, будто бы направляющих существование личности.

Сама организация повествования красноречиво подтверждает этот авторский взгляд. Тут доминирует мотив случайности, нелогичности, даже нелепости, из-за которых, однако, рушатся судьбы и резко меняется весь порядок вещей в мире. В романе Барнса история представлена не как цепь. осознанных устремлений, деяний великих реформаторов, но как череда трагических случайностей, нелепостей, определяющих драму человеческой жизни. «Мы упорно продолжаем смотреть на историю как на ряд салонных портретов и разговоров, чьи участники легко оживают в нашем воображении, хотя она больше напоминает хаотический коллаж. <...> История мира? всего только эхо голосов во тьме; образы, которые светят несколько веков, а потом исчезают, легенды, старые легенды, которые иногда как будто перекликаются; причудливые отзвуки, нелепые связи».

Та система, которую принял для себя Барнс, основывается на признании кажущихся частностей, малозначительных происшествий и периферийных факторов потенциально самыми важными, на отказе от общепринятых критериев существенного и несущественного, на новом понимании соотношений между индивидуальным и типовым, неповторимым и всеобщим. Эта перекодировка смысловых значений, столь характерная для постмодернизма в целом, в творчестве Барнса воплощена наиболее последовательно.

Дата добавления: 2015-07-08