- А что тут объяснять? - Валентин с хрустом разгрыз клешню. - Ты попал на лист Мебиуса.
- Односторонняя поверхность! - Матвей отшатнулся. - А откуда она взялась?
- Мы многого не знаем. А Бермудский треугольник? Куда бесследно исчезают суда и самолеты? То-то! Нам разные объяснения подсовывают - дескать, авария, тайфун, колебательные волны. Но почему людей с палубы слизывает живьем? Я это установил. По земле где-то проходит односторонняя поверхность. Как попал на нее, так и сгинул. Или объявился на другом краю земли.
Матвей сразу поверил ему. Во всяком случае, теория Валентина многое объясняла и проясняла. Было за что ухватиться для исходных рассуждений.
- А что ты о ней знаешь?
- Не раз попадал… - тот улыбнулся своей извиняющейся ухмылочкой. - То в одном месте объявлялся, то в другом и не помню как. Говорят: пьяный был. Пьяный-то пьяный, но не дурак. Дело в том, что лист, - он поднял палец - пьяных долго не держит. Он движется в виде конвейера, а куда уходит - неизвестно. Может, куда-нибудь туда, - он неопределенно махнул рукой. - И кто им управляет, неизвестно. Может, им пьяные не нужны? Только попал, определили - и выбросили. И ты оказываешься все еще в пределах Земли. А те, которые потрезвее, представляют какой-то интерес. Их и уволакивает за пределы... К тому же трезвого выброси, он и пойдет балабонить, доказывать. А пьяному какая вера?
От его рассуждений морозец подирал по коже, мутилось в голове. Матвей вспомнил теорию одного алкаша в дурдоме. Тот тоже толковал о каком-то внеземном наблюдении. Озирался. Может, и он попадал на такой лист, только не знал, что это такое. Просто почувствовал, что все не наше, - товары не те, и по загривку не дают. А Валентин механик, сразу докумекал.
Вот оно как! Мысль Матвея напряженно работала. Но додумать не пришлось: наверху зазвенели звонки, послышался топот.
- Причаливает! Пошли.
Траулер стоял у борта. На его палубу подавали строп с продуктами, все суетились, смотрели туда. Матвей прокрался дальше - Иноземцев на корме траулера увязывал бечевкой какие-то тючки в парусине. «Молодец,— тепло подумал о нем Матвей. - Сориентировался».
Штурман поднял голову:
- Матвей Иваныч! Кидай конец!
- Давай ты, - сказал он Валентину. - А я понаблюдаю... Валентин споро поднял один за другим два тючка и деловито понес их вниз, в ту же каморку.
- А что я видела... - пропел сзади мелодичный голосок. Он повернулся - перед ним стояла Вера в своем неизменном синем трико, но поверх него была накинута блестящая куртка с пушистым белым воротничком и опушкой по рукавам и подолу. Ее глаза блестели.
- Ты как Снегурочка! - вырвалось у него. - Почему здесь?
- Работы мало, меня попросили подежурить, - она подошла вплотную, понизила голос. - Матвей Иванович, нам Кастрат строго-настрого наказал следить, как подойдет траулер...
- Побежишь докладывать?
- Хорошо, что вы в моем секторе. Больше, кажется, никто не видел, я смотрела... - она еще ближе подошла, хотя уже и подходить было некуда. От нее слабо пахло духами, и глаза мерцали у самого лица. Матвей и сам не понял, как это случилось, а уже жадно целовал ее полуоткрытые губы, глаза, холодноватые от морского ветра щеки.
- Ух! - она отодвинулась. - Долго же вы раскачивались.
- Но и ты... - он не выпускал ее из объятий. Мимо пробежал кто-то, чуть не задел, потом еще, и еще, но никто не обращал внимания: кого и чем удивишь на плавзаводе?
- Что я? - она заглянула в его глаза.
- Не подступись. Всех отшивала. Ну, я и подумал: кто я такой?
- Я и сама не знала. Случай. Вы, может, и не помните. Встретившись на трапе, вы уступили дорогу.
- Ну и что? - не понял он.
- Тут никто дорогу девушкам не уступает. С ног собьет, но лезет напролом. А вы...
- Говори мне «ты», - перебил ее Матвей, а сам подумал: от какой малости зависит женское чувство!
- И еще... - продолжала она, - ваши... твои глаза. Какие-то светлые, мудрые...
- Наверное, трезвый был, - он снова поцеловал ее - на этот раз нежно и долго. Она прижалась всем телом, и он вдруг понял, что держит в объятиях недоступную статуэтку. Отодвинулся, вглядываясь в нежное, изящное лицо, розовые губы. Оказалось, что глаза у нее не темные, а серые, темно-серые, опушенные густыми ресницами. И тут вспомнил... вырвалось:
- Львовянка!
- Откуда ты знаешь? - она удивленно отодвинулась.
- Интуиция. И опыт, - привычно сказал он. Ну как объяснить, что это действительно как наитие? Вот почему лицо ее казалось ему странно знакомым! Только во Львове он встречал таких изысканно вежливых и недоступных с виду женщин - с тонкими «шляхетскими» профилями, с пепельными вьющимися волосами.
Как-то он забрел на спектакль о Буратнно в дечскнн театр - там должен был встретиться с важным бюрократом, который пришел с мальчиком, тихим и воспитанным. Мальчик смотрел спектакль, а они переговаривались шепотом, решали дела. Мальвина была прекрасна! В голубом воздушном платьице, кружевных панталончиках, она словно летала над сценой. Матвеи косился огненным глазом, когда она появлялась: как такую схватить, стиснуть в объятиях, закогтить? Сломаешь все нежные хрящики... Вера была похожа на нее как две капли воды.
- Ты в театре не играла? Мальвину, например? - спросил он, жадно заглядывая в ее потемневшие глаза.
Она тихонько засмеялась и спрятала голову на груди счастливого Матвея.
- Хватит лизаться, - из тьмы вынырнул Валентин. - Груз на месте.
- Идем, - сказал Матвей Вере. - Эх, я и забыл: ты на дежурстве.
- Ничего, я сейчас подружку попрошу, она подменит. Куда прийти?
Она крутанулась на каблучках и исчезла.
- Тебе можно выдать шнобелевскую премию, - говорил на ходу Валентин. - Такую девку забарабать.
- Я тут ни при чем. Наверное, женский каприз...
Вдруг перед ними откуда-то появился штурман Иноземцев.
- Матвей Иванович, - он встал на колени - действительно встал! - Заберите меня к себе, не могу больше!
- Погоди, погоди, - Матвей поднял его. - Что я тебе, богородица? В чем дело?
- Тут жизнь, девки, приволье... - штурман чуть не плакал. - А там одна маета. Я ведь молодой мужик. За борт брошусь!
- Да заскочи в любую каюту - приголубят твою истерзанную душу. И размагнитишься. Ваши-то успевают! Занавески на втором ярусе задернул - влюбляйся. А другие девки в это время в каюте читают, вяжут - все спокойно.
- Я по-собачьи не могу. Я привязчивый, мне одна нужна. Матвею действительно требовался помощник: флотилий много, в сроки не укладывался. Кажется, он сказал об этом в каюте Бисалиеву, когда выпивали, а этот усек.
- Ладно. А капитан согласен?
- Да он... да хоть сейчас! Он меня сразу невзлюбил. Тут бы Матвею и насторожиться, почему капитан невзлюбил своего штурмана, спуститься на траулер и поговорить. Но он помнил Кулакова, тоже ведь невзлюбил его, и было некогда - внизу, наверное, уже ждала Вера.
- Собирай манатки, завтра дам эрдэ в управление. Вера действительно ждала около надписи: «Посторонним вход воспрещен!» Успела переодеться в бархатную минн-юбочку, тонкую обтягивающую кофточку из золотистой ткани. Едва вошли, она прыгнула на какой-то ящик и уселась, болтая изящными ногами. Закурила.
- Ловко устроились. А я думаю: зачем надпись? Когда я вижу такую надпись, мне всегда кажется, что я и есть в этой жизни посторонняя.
Валентин не отрывал глаз от ее круглых розовых коленей.
- Дай поцелую, ягодка, - он церемонно приник губами. - Диво! И создает же всевышний! Одному все, другому кукиш в кармане.
Вера пила наравне, но это не разочаровало Матвея. Она была из тех редких женщин, у которых все естественно и ничто от нее оттолкнуть не может. И даже потом, в его каюте, когда она оказалась опытной и умелой в любовных делах, это тоже не вызвало разочарования, а лишь усилило чувство восхищения ею. Обняв его, она заливалась ласковым серебристым смехом, будто находилась в неведомой стране счастья, и такое же ощущение охватило его. Все забылось, ушло, осталось одно - счастье?
И оно не исчезало, а росло от встречи к встрече с этой волшебницей. Теперь уже все на судне знали, кого избрала Вера, она открыто приходила в его каюту после смены и оставалась там до утра. И это не считалось здесь аморальным: одна ходит, не вереница.
Морская жена. Почти законная, а на плавзаводе такая и считалась законной. У многих на плавзаводе, даже у женатых, были морские жены, причем иная связь продолжалась из путины в путину, годами. Пусть там, на берегу, ждет и кусает локти так называемая законная жена с паспортом, в котором все ее права указаны - качай! Но ей достается муж всего на четыре месяца, а морской - на восемь. Да и те четыре месяца большой радости законной жене не приносят - муж только и поглядывает в окошко: когда же весна, путина, когда он встретится со своей ненаглядной голубушкой - молодой, пригожей, без всяких претензий, которая не грызет его изо дня в день, как эта опостылевшая мымра, а заботится о нем тепло и нежно, моет после вахты его натруженные ноженьки.
Некоторые меняли жен каждую путину. А были мастаки, которые заводили сразу по две, по три - глаза-то разбегаются, богатейший выбор! Но на такое уже смотрели косо: между морскими женами начинались свары, волей-неволей приходилось разбираться судовому начальству, общественности - кому эта тягомотина нужна? Держи в узде!
Изменилось и отношение «кобылок» к Матвею. Раньше, бывало, то одна, то другая метнет призывный взгляд, пробегая, толкнет локтем, зацепит недвусмысленным словом. Теперь - как отрезало. Мимо него проходили как мимо пустого места - застолбила Вера. Но он не жалел: разве сравнится кто-нибудь из них с ее совершенством, с ее несравненным серебристым смехом!
Блаженство окончилось неожиданно и тяжко. С очередным перегрузчиком прибыло двое молодцов в штатском, но с выправкой, взяли Веру под белые локотки и увели с ее чемоданчиком. Подробности сообщил ему второй штурман, от него капитан-директор не скрывал своего торжества: «Повязали-таки зазнобу нашего суперспециалиста! Теперь он подожмет хвост...»
- За что?
- А из Львова! А там по-иному говорят. Раз по-иному говорят, значит и думают по-иному. Оказалась наводчицей, а тут хотела укрыться на время. Да разве от наших молодцов скроешься?
Матвей не успел даже попрощаться с ней. Выскочил на палубу, когда перегрузчик уже отходил. Она стояла у борта между двумя - даже лиц их не разобрать: серые, мутные пятна.
- Вера! - крикнул он отчаянно. - Да что же это?
- Судьба! - прозвучал ее серебристый голос. И уже издали сквозь шум заработавших винтов донеслось: -... не забуду!
Он пошел к судовому костоправу, рыжему прохиндею Загинайло, и сказал:
- Володя, выручай. Дай спиртяги.
- Рад бы, друже! - приложил тот руку к груди. - Все выжрал косоглазый Винни-Пух. И просит, и требует! Божья кара! Остался энзэ только на операции. Дам я тебе, а вдруг завтра у кого аппендицит? Ну не заставляй меня голову под топор класть, я ведь тебя люблю!
- А что есть?
- Только борный.
- Давай.
- Смотри, его больше пузырька пить нельзя, разные осложнения... отравиться можно.
- У меня и так жизнь отравлена. Лей полный стакан. Костоправ поставил перед ним пузырьки.
- Лей сам, я умываю руки, - он действительно отошел к умывальнику и стал мыть руки, потом спохватился: - Смотри!
Матвей ахнул стакан, и сразу отпустило. Сквозь дымную завесу перед ним качалось рыжее добродушное лицо, зудел голос:
- Действие борного спирта специфично. Он проникает сквозь заградительные системы организма быстрее пули... опасно... Матвей грохнул кулаком по столу:
- Ну почему нам с детства талдычили, вбивали в голову: нет у нас никаких пороков? Она - наркоманка? Да ни в жизнь не поверю! С самых высоких минаретов напевали: «Все спокойно в великом Хорезме!» А тут шайки, наркотики, наводчицы... теперь вот гангстеры объявились. Ветром нанесло, что ли?
- Откуда гангстеры? - переполошился Загинайло.
- Будто я их не узнал! В униформе, сволочи! А как попал к ним в лапы - исчез, канул. И ко мне подъезжали на кривой козе: подпиши обет молчания. А нет - в деграданты запишем.
Костоправ пучил на него глаза:
- Точно, бред. Говорил: остерегись борного...
Не слушая его, Матвей побрел в каюту. Там, как всегда, сидел Иноземцев - на стуле, но поджав под себя ноги по-восточному. Глаза полузакрыты - путешествовал внутри себя.
Этот оказался еще тем фруктом. Давно занимался йогой и верил в верховное существо. Доказывал, что человек может жить до пятисот лет, а в идеальных условиях и до тысячи.
- Это что, в колбе? - не понял Матвей.
- Нет, в идеальном мире без дрязг, нервотрепки, гонки за престижем, шмотками, гарнитуром...
Зайдя в каюту, Матвей стал быстро собирать портфель.
- Ты куда? - очнувшись, спросил Иноземцев.
- Будешь отвечать на эрдэ: поехал по флотилиям, - перед глазами у него все плыло, но мысль работала четко. Пора.
А его аппаратура, собранный материал? Кто выведет прохвоста Винни-Пуха с его орангутаньим болботаньем на чистую воду? Он отмахнулся: я не защитник человечества!
На корме, как всегда в это время, было безлюдно, откуда-то снизу с шипением вырывались облака пара, тяжело плескалось свинцовое море.
Как там объяснял Коротков? На транспортер можно ступить и по своей воле, нужно только пренебречь явной опасностью. Ну, ему к этому не привыкать. Закрыть глаза, сосредоточиться. Вызвать ощущение безбрежной поверхности... Серая, неразличимая она уходит во все концы Вселенной, до самых дальних звезд!
Вот она. Теперь - к Лене.
Перешагивая через борт, прямо в облака пара, он еще успел подумать: механик оказался прав.
Транспортер сработал.
Когда он очнулся в звенящей белой тишине палаты с высоким потолком, как-то сразу инстинктивно понял: он в другом месте. Не просто в другом помещении или в другом здании, а далеко на другом конце земли. Вокруг внимательные, напряженные ляда, белые халаты, высится капельница. Один со вздохом откинулся:
- Ну, парень, четверо суток... не одной - двумя ногами, стоял в яме. Еле вытащили.
Нарко, понял он, прислушиваясь к разговору вокруг. Специфические, профессиональные термины. Неужели придется отбыть весь срок?
Из осторожности не стал ничего спрашивать. Все само выяснится. Нужно уметь ждать. Выдержка - вот его единственное оружие.
Обычно ему удавалось вырваться на третьи - пятые сутки, проведя с похметологом несколько дискуссий на литературные и внешнеполитические темы, и тот убеждался, что у пациента нет патологического перерождения личности, что попал он сюда, видимо, случайно, основательно перебрав (с кем не случается!), не рассчитав дозы и длительности интоксикации. Он ограничивался словесным внушением и предостережением, что это может плохо кончиться, если спиртное не ограничить или вовсе не исключить из рациона (а попробуй исключи, если все вокруг, наоборот, только и включают!), и со вздохом сожаления выписывал.
Действительно, зачем держать здесь культурного и так мучающегося чувством вины человека, если то и дело поступают уже не люди, а человекообразные, одичавшие, не мывшиеся годами, забывшие половину алфавита и даже имя родной матушки, если месяцами ждут принудлечения уже приговоренные судом: не хватает мест, а они ведь не просто ждут, а ежедневно накачиваются пойлом, того и гляди совершат антиобщественный поступок, а то и преступление! Этот же ведет себя тихо, скромно, санитары характеризуют положительно, клянется в рот больше не брать. Правда, все клянутся, но этот ведет совсем иные речи.
- Дорогой Евгений Дмитриевич! (Опять, кажется, он?) Не нужно говорить мне разные укоризненные слова, я сам их сказал, и покрепче! Из эпикриза вы видите, что у меня сызмала предрасположенность к алкоголю, - уже десять раз мог спиться! А я держусь, противоборствую всей силой воли, всей моралью! Но он, гад, коварен, - подстерег! Вы меня вытащили, укрепили, спасибо и слава вам, всей нашей могучей медицине! Теперь я снова чувствую в себе силы бороться, творить, тяга полностью исчезла. Дайте мне сейчас сотню и отправьте по городским соблазнам, а вечером я вернусь как стеклышко. Я равнодушен к водке! Зачем я буду занимать у вас драгоценное койко-место, потреблять дефицитные препараты? У меня дел... эх! Надо впрягаться в работу, наверстывать упущенное...
Не речи, а масло по сердцу похметолога. И, видя такое искреннее раскаяние, печаль в светлом взоре, красноречиво поникшие плечи (руки он прятал между колен, чтобы скрыть тремор, а со стороны казалось - переживает), свободное владение речью и даже специальными терминами (другие-то маму родную не помнят), похметолог сдавался. Ну, бог с ним, если врет, все равно сюда залетит, куда денется, все они бумерангами летают - кто выше, кто ниже.
К чести Матвея нужно сказать, что он не врал, искренне верил в то, что говорил. Каждый раз разрабатывал все новые, все более изощренные планы борьбы с зеленым змием. Только одного не было в этих планах: просто бросить пить. Как метко сказал один из похметологов: «Вы из тех, кто хочет пить и в то же время оставаться непьющим...»
Но он и вправду боролся, изнемогал и напрягал все свои физические и моральные силы. Цель была - небывалая, фантастическая: победить змия на его же почве. Не уйти, не сдаться, а победить. Ведь должно быть у него слабое место, ахиллесова пята. У любого чудища она есть.
Когда чувствовал, что несмотря на зеленый чай с молоком по утрам, настои шиповника, зверобоя, томатный и фруктовые соки и прочее отрава все же переполняет организм, тогда начинал голодовку от трех до пяти суток. Пил только воду и чувствовал, как организм торопливо освобождается от ядов, как светлеют сны, крепнут нервы, возвращается уверенность, та самая целеустремленность, против которой так выступал Иноземцев. По утрам делал сначала короткую, а потом часовую гимнастику с тяжелыми гантелями, обливался холодной водой. И когда веселый, стремительный, жизнерадостный снова появлялся среди друзей, они удивлялись:
- Да с тебя как с гуся вода! Ты что, петушиное слово знаешь?
Он мрачно предупреждал:
- Кто предложит сивухи, бью без предупреждения в зубы.
Однажды на пятые сутки голодовки его уговорили, прямо-таки затянули на чьи-то именины или какое-то другое семейное торжество: «Мы тебя по всему городу искали! Все просят, ты же душа общества! Без тебя и веселье не веселье...» - «Ну смотрите - пить не буду и есть тоже». - «Как хочешь, только поехали!»
Компания подобралась высокоинтеллектуальная, не запивохи, все чисто, пристойно - даже белоснежные скатерти и салфетки ни столах. Старый граммофон с жарко полыхавшим медным раструбом, которым явно гордились хозяева - молодые ученые. Пластинки Лещенко, Шаляпина, Шульженко, Ларисы Мондрус... Полумрак, холодная закуска в виде натюрмортов, дымящаяся баранина в горшочках. Матвея принялись бурно уговаривать выпить, но хозяин вступился: «Мы договорились!» Там оказался еще один абстинент, правда, не голодал, и они вдвоем нажимали на местную минеральную воду «Ласточка», поднимая стопки с пузырящейся влагой, когда все остальные поднимали со зловеще-синеватой. И здесь впервые в жизни он посмотрел на пьяную компанию как бы со стороны, проследил все стадии ее самооглушения.
Интеллектуалы пили крепко - скоро у Матвея и его коллеги по трезвости вода булькала уже в горле, а стопки все поднимались, и водка беспрепятственно проходила в пересохшие глотки (женщины пили, правда, вино) под добротную закуску. Сначала еще кое-как слушали друг друга, зажав стопки в кулаке, дожидаясь окончания очередного цветистого тоста. А потом тосты стали куцыми, да их никто и не слушал, говорили кто во что горазд, перебивая самих себя. Разговор шел какими-то обрывками, рывками, и Матвей, превыше всего ценивший связность и стройность речи, уныло созерцал перерождение еще совсем недавно милых и умных людей в каких-то портовых амбалов с багровыми физиономиями и бессмысленно выпученными глазами.
Зачем все это? К чему? Кому нужно?
А потом все как-то разом осовели от поглощенных напитков и яств, сидели, тупо глядя перед собой, кое-кто беззастенчиво икал. Правда, хозяин и хозяйка держали себя в узде - положение обязывает, ухаживали, меняли тарелки с окурками в порушенных натюрмортах («Ну почему даже культурный человек, окосев, норовит окурок в салат воткнуть?»), подливали, заводили граммофон.
И тогда Матвей и его друг абстинент принялись веселить компанию: рассказывали анекдоты, интересные истории, подзуживали, разыгрывали интермедии, показывали фокусы (отрывание большого пальца), кукарекали, тормошили осовевших, плясали. В конце концов кто-то из гостей не выдержал:
- Слыш-те, д-да они, наверное, какую-то особую сивуху пьют. Г-гля, какие веселые!
И все по очереди принялись пробовать из их стопок: тьфу, обычная минералка. Как же укоренилось в сознании людей, что веселиться можно только с выпивкой. А на самом деле никакого веселья, одно утробное иканье...
При воспоминании об этом вечере у Матвея всегда появлялась горькая улыбка. Улыбка над самим собой: веселился ведь без допинга, да еще как! Казалось бы, наглядный урок, но он так ничему и не научил.
Напряжение - вот бич современного человека. На столе у Матвея всегда лежало несколько листочков бумаги, с утра заполненных: кому позвонить, что написать, что сделать, куда зайти... И эти бумажки стегали его весь день, словно бич: работай, работай! А входя в штопор, он с наслаждением рвал их в клочья: пропади оно пропадом, да здравствует беззаботность!
Правда, сладкое забытье потом неизменно переходило в черное с кошмарами, наплывающими звериными ликами, гоняющимися за тобой оскаленными пастями, гадюками, пауками, из которых вырываешься с тяжким испуганным всхрапом, словно конь из трясины, и скорее тянешься к спасительнице сивухе, чтобы хлебнуть и хоть немного прийти в себя. Но краткий проблеск быстро проходил, опять тяжкое забытье, кошмары...
Проблески становились все короче, забытье все тяжелее, и где-то подспудно-инстинктивно тлело понимание того, что неуклонно, шаг за шагом приближаешься к роковой красной черте, к самому краю пропасти без дна и возврата...
И тогда появлялось противоестественное жгучее желание: скорей бы! Однажды, не выдержав, Матвей отправился к переезду положить голову под проходящий поезд. Все понимал, но шел, словно вели под уздцы. К счастью, переезд был далеко, он устал, задыхался: «Нет, без допинга не дойду, надо вернуться...» Но допинг снова бросил его в забытье...
- Четверо суток, - повторил, качая головой, врач. - И как этакое выдержать...
Ни о каких интеллектуальных разговорах теперь, конечно, и речи не могло быть. Покорно слушал Матвей краткие энергичные распоряжения лечащего похметолога: десять суток вывод интоксикации, витамины, глюкоза, тотально поддерживающие, снимающие тягу... сульфазин регулярно... («Сволочи, без серы не обойдутся!»), потом лечение по обычной схеме: антабус, рефлекторное («И рыгачка!»). Ну и, естественно, трудотерапия.
Тело казалось ватным, в сознании все еще крутился черный вихрь, глаза не фокусировались.
- Мне бы... в туалет... - еле выдавил и не узнал своего голоса - слабый, хриплый, какой-то пропадающий.
- Лежите, лежите. Сейчас принесут утку... или еще что?
- Я... я стесняюсь... ведь культурный человек,— он начал мобилизовывать волю. Вырваться, хоть на миг вырваться... сориентироваться.
- Культурный, а так напиваетесь, - проворчал похметолог. - Вас проведут.
Его подхватили под руки, он с трудом поднялся, и все завертелось перед глазами, в голове забухали колокола. Это не игра. Закрыл на миг глаза, пытался сгруппироваться, но ничего не получилось. Так и повели его - растрепанного, жалкого, дрожащего. Врачи внимательно наблюдали, фиксировали каждое неточное движение.
Коридор дыбился и норовил хлестнуть его в лоб, он валился то вправо, то влево. Хорошо, что вели его санитары из добровольцев-алкашей, таких же, как он, и, может быть, прошедших те же стадии. Они сочувственно поддерживали.
- Ишь, валяет тебя, - хмыкнул один. - Где набрался? Какой день штопоришь?
- Хрен знает... Какое сегодня число? Тот засмеялся и сказал. Наверное, суток двадцать. Пока не вспоминалось.
- Покурить... есть?
За этим и попросился в туалет. Курить хотелось нестерпимо, нервы гудели натянутыми струнами.
В туалете его усадили, дали сигарету. Затянулся, стало немного легче, хотя сильнее закружилась голова. Зато в груди распустилось что-то сведенное в каменный узел. Мордовороты-добровольцы, ожидая, тоже закурили. Один присел на пятки у стены, и Матвей машинально отметил: бывалый. Тот, кто по многу раз залетал, вырабатывал такую вот стойкую привычку: сидеть на пятках. Им приходилось подолгу ждать и перекуривать там, где стульев не предлагали.
- Ну... как тут... обслуга? Как порядки?
- Как везде... - неохотно ответил сидящий. - Медом по губам не мажут.
- Тебе сколько осталось?
Сидящий ответил сразу, почти автоматически. Каждый из них считал дни до выхода, как считают медяки на последнюю кружку пива. У него было непреходяще багровое лицо, мешки под глазами, поперек щеки синий шрам. Руки блестели, словно на них надеты коричневые резиновые перчатки, смазанные вазелином, такой же была и шея, кое-где блестящая пленка отшелушилась и виднелась розовая кожа. «Экзема, гепатит. Печень отказывает. На таран идет мужик - цирроз в последней стадии...»
Второй - широкоплечий молодой парень с румяным лицом - так и просился на плакат «Сдадим нормы ГТО!», если бы не младенческий беззаботный взгляд, даже какой-то неприличный. Он не сводил своих безоблачных голубых глаз с Матвея и все ему заговорщицки подмигивал. «Что-то хочет сообщить? Л что? Может, напарник-стукач?» Но не стал задумываться, слишком сложно. Стукач так стукач.
Среди алкашей, слабовольных опустившихся люден, было много таких. Они доброхотно доносили врачам о тайных выпивках в палатах, о разных случаях нарушения режима, иудиным старанием заслуживая досрочно освобождение. Врачи их терпели - полезные люди, активисты, стали на путь сознания, исправления. Но в большинстве своем они просто мечтали поскорее дорваться до заветного горла, а ради него готовы были и маму родную заложить.
Матвей встал, но тут же упал па стульчак. Тем же макаром его отвели в палату. Врачи уже ушли по своим неотложным делам, напряженность момента миновала.
Организм быстро приходил в себя, и к вечеру Матвей уже сам выползал в туалет, стрелял сигаретки, курил, заводил осторожные разговоры. Но по некоторым неуловимым признакам чувствовал, что до выздоровления еще далеко, ни на какое серьезное дело не годился. Да что там - ему и табуретки сейчас не перенести с места па место. Все еще шагало, все кидало на стены.
Ночь почти не спал, хотя и получил оглушающую дозу снотворного: засыпал на минуту-две, тут же со страхом просыпался - казалось, останавливается сердце. «Стукнет вот так в последний раз... отгорит. Нет, тут помирать не хочется...»
Выход из штопора в парко имел свои положительные стороны: не мучили кошмары, ужасы, все эти очаги напряженности в мозгу снимались, купировались специальными препаратами. Но на смену зубастым чудовищам приходили подавленность, мрачные мысли о бесполезности своей жизни, жгучее чувство вины перед всем миром, черная тревога. И все это, возможно, было не легче.
Хорошо, что в наблюдательной палате всю ночь горит свет. у столика сидит дежурный мордоворот, читает затрепанную книжку. Время от времени появлялась медсестра, глядела внимательно на Матвея (свежевытащенный) и, встретив его тоскливый взгляд, укоризненно качала головой:
- Вам нужно уснуть...
- Как уснешь? - Матвей садился на постели. - Тревога... все время тревожно на душе.
- Кого-нибудь видите? - осторожно спрашивала она. Дурень он, что ли: все фиксируется в журнале.
- Нет, не галлюцинации. И не голоса. Просто тревожно... дайте что-нибудь сердечное.
- Возьмите валидол под язык,— она протягивала таблетку.
Что ж, валидол самое надежное, хотя и простое средство. На некоторое время колющая боль в сердце проходила, он шел в туалет, курил, думал.
Ну как же так?
Начиналось вроде безмятежно - с кружки пива. Там кружку, там кружку, чем еще утолишь жажду в зной и жару? В работе появилось больше энергии, выдумки, мастерства. Несколько беглых контактов в ресторане - там приходилось пить легкое вино («что-то от сиводрала у меня в последнее время голова раскалывается, никакого удовольствия...» - хитрил), потом вино крепленое. Но неуклонно шел к ней - чистой, сорокаградусной. И надо же такому случиться: приехал знакомый армянин Жора и подарил бутылку трехзвездного.
- Из Еревана! Вах! Такого нигде не купишь. Пачему грузинский коньяк стоит в магазине? Патаму что не умеют делать. Коньяк делают в Армении! Плюнь в глаза тому, кто скажет другое.
Сивушные масла, вот что его подкосило. И знал ведь... Коньяк тем и отличается от других напитков, что в нем оставляют сивушные масла - для букета. Пьешь крохотной рюмочкой, смакуешь: вах, вах! Но где найдешь крохотные рюмочки? Разлил, как обычно, по стаканам. Трах! Тепло разлилось, оранжевые круги перед глазами.
- Ты чего здесь?
- Дорогу строю. Вчера в Литвяках поставил асфальтовый завод.
- А-а, - кивнул Матвей. - Что такое асфальтовый завод? Две трубы и один армянин.
Жора хлопнул себя по коленкам.
- Ха-ха-ха! Две трубы и один армянин. Правильно! Надо записать... А что такое ваш завод? Две трубы, один рабочий и десять начальников! А? Разве не так?
Жора был веселый, добродушный, но вечно озабоченный - летал на своих «Жигулях», что-то добывал, привозил, строил. Его бригада проложила сеть дорог уже в нескольких районах. Нужно отдать им должное: армяне строили быстро, добротно, дешево. Но и работали как проклятые - от зари до зари.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |