Джорджу Эдварду Мартину и Шейле О’Киф‚ 46 страница

Когда Гарсиа Маркес впервые поведал мне об этом романе, ему было семьдесят лет. Но Мария Химена Дусан, друг писателя (она пришла в журналистику еще подростком), вспоминает, что он обсуждал с ней этот свой проект в Париже, когда ему было пятьдесят[1294]. К тому времени, когда книга вышла в свет, ему уже было почти восемьдесят. А герою произведения — девяносто. Примечательно, что этот выдающийся прозаик писал о стариках с молодых лет. Почти уникальный случай в современной литературе. И с возрастом он все больше писал о прелестях юных дев. Пожалуй, неудивительно, что мальчик, в жизни которого дед с бабушкой играли столь важную роль, постоянно задумывался о разнице между юностью и старостью (на этом построены сюжеты многих сказок). Удивительный контраст представляют собой обложки двух последних произведений писателя: «Жить, чтобы рассказывать о жизни» и испаноязычного издания романа «Вспоминая моих грустных шлюх». На первой — коричневатая фотография годовалого Гарсиа Маркеса (на всех изданиях); на второй — фотография старика в белом: волоча ноги, он уходит прочь — может, с глаз долой, может, в загробный мир, — словно навсегда отворачивается от жизни (хотя сам роман противоречит подобной интерпретации). Сразу вспоминаются все полковники в отставке, которых Гарсиа Маркес выводил в своих произведениях. Однако этот старик до жути напоминает самого писателя — похудевшего, слабеющего, с поредевшими волосами. Именно так он выглядел, когда вносил последние изменения в эту книгу перед тем, как отдать ее в печать. Может, кто-то умышленно спланировал этот контраст?

Роман написан от первого лица и в силу этого обладает своеобразной непроницаемостью, что в принципе не свойственно большинству произведений Гарсиа Маркеса. Отсутствие иронии — наличие дистанции между рассказчиком и персонажем — побуждает нас дать критическую оценку главному герою или даже какое-то достоверное толкование его образа. Когда рассказчик — будем звать его Мустио Кольядо, поскольку его настоящего имени мы никогда не узнаем, — пишет на первой странице, что он решил на собственное девяностолетие подарить себе ночь страстной любви с юной девственницей, мы теряемся, не знаем, как реагировать. Когда он говорит о нравственности, о чистоте своих принципов, мы снова приходим в замешательство: должны мы судить его с позиции современности или должны признать, что в его обществе (в Барранкилье 1950-х гг.) взгляды, что он излагает, вполне приемлемы для журналиста, являющегося выходцем из среднего класса?

Кольядо ни разу в жизни не занимался сексом бесплатно. Он не сторонник сложностей, не любит брать на себя обязательства. Девочке, которую нашли для него, всего четырнадцать; она на семьдесят шесть лет моложе него. Она из среды рабочего класса, ее отец умер, мать — инвалид; старших братьев у нее, по-видимому, нет; она очень смуглая, выговор выдает в ней простолюдинку; работает она на швейной фабрике. Он предпочитает думать о ней как об иллюзорной возлюбленной, как о живой кукле, находящейся в бессознательном состоянии. Он называет ее Дельгадиной — и, в общем-то, это абсурд, поскольку в испанской балладе, из которой он позаимствовал это имя, рассказывается о порочном жестоком короле, который хочет совершить насилие над собственной беспомощной дочерью. Однако Кольядо не замечает иронии. Однажды утром девочка оставляет ему записку на зеркале в их гостиничном номере: «Гадкому папе»[1295]. Он не хочет знать ее настоящего имени (тем более ее настоящую сущность).

В итоге после серии мелодраматических событий, спровоцированных исключительно нуждами и фантазиями старика, Кольядо приходит к выводу, что он по-настоящему любит эту девочку, и отписывает ей в завещании все свое имущество. Вопреки опасениям он не умирает в свой девяносто первый день рождения и на следующее утро выходит на улицу счастливым и уверенным в том, что доживет до ста лет. (Естественно, читатель сразу подумал, что для девочки было бы лучше, если б он умер прямо сейчас.) «Наконец-то настала истинная жизнь, и сердце мое спасено, оно умрет лишь от великой любви в счастливой агонии в один прекрасный день, после того как я проживу сто лет»[1296]. В книгах Гарсиа Маркеса лишь молодые умирают из-за любви, а в стариках любовь поддерживает жизнь.

На самом деле есть еще два возможных толкования, пока не упомянутых критиками. Первое — это то, что некогда непрошибаемый, бесчеловечный, с эксплуататорскими замашками старик «из-за любви» превращается в чувствительного слюнтяя и поддается на обман «коварной» мадам, Кабаркас, которая обращает нищую Дельгадину в проститутку (возможно, девочка даже не ведает, что является слепым орудием в руках хозяйки борделя). Кабаркас продолжает дурить Кольядо и в конце повествования (теперь, возможно, девочка сознательно принимает участие в обмане). В романе не анализируется тот факт, что абсолютно все, что главному герою известно о Дельгадине (помимо тех знаний, что он получил о ней, предаваясь своим педофилическим фантазиям и путем собственных порнографических изысканий), ему рассказала хозяйка борделя, которая, возможно, придумала и девочку, и ее любовь к клиенту, как любая писательница женских романов или создатель голливудских мелодрам, предоставив своей аудитории — Кольядо — то, что он желает. И конечно, Кольядо закрывает глаза на все реальные факты о девочке, он просто не желает их знать. Если этот вторичный сюжет предназначен быть основным, корректирующим, тогда весь роман приобретает аспект самокритичности, и это уже интересно. Взять хотя бы то, что в этом случае глупый старик превращается в объект презрения (но не жалости). Во всяком случае, так воспринимает его читатель, а может, и сам писатель.

Смысл второго толкования (не обязательно исключающего первое) состоит в том, что Кольядо — изуродованная личность. Когда ему было одиннадцать лет, его склонила, помимо его воли, к сексу женщина, тоже проститутка, в том самом здании, — где работал отец Кольядо (в реальности это тот самый дом, где Гарсиа Маркес жил вместе с проститутками, когда работал в El Heraldo: «небоскреб»). Первый сексуальный опыт травмировал психику мальчика, в результате превратившегося в сексуально озабоченного человека. Нечто подобное пережил по вине Габриэля Элихио и Габито примерно в том же возрасте, и, поскольку Гарсиа Маркес поместил этот — поясняющий, оправдывающий? — эпизод почти в конец книги, возможно, его предназначение — объяснить, почему старик не способен любить и завязывать близкие отношения, почему его интересуют одни лишь проститутки и чем вызвана его педофилическая страсть к юной девственнице, с которой, возможно, он предпочел бы впервые познать радости секса, если б время каким-то образом можно было повернуть вспять и он снова оказался подростком. Если это так, у читателя неизбежно возникает вопрос, можно ли ретроспективно в таком же ключе проанализировать подобные фантазии во всех прежних работах автора. И тогда получается, что данная история, рассказанная главным героем, который «наконец-то… спасся от рабства, в котором томился с тринадцати моих отроческих лет»[1297], столь же безжалостно самокритична и разоблачительна, как и роман «Осень патриарха», написанный на тридцать лет раньше. Это произведение также позволяет предположить, что Гарсиа Маркес, сознательно простивший отца в мемуарах «Жить, чтобы рассказывать о жизни», продолжал, возможно неосознанно (а может, и осознанно), винить его за полученные в детстве душевные травмы, наложившие отпечаток и на его взрослую жизнь. Словом, как и в мемуарах, написанных им в семьдесят пять лет, где Гарсиа Маркес возвращается к идее о том, что Луиса Сантьяга, некогда покинувшая сына, боится, что он не узнает ее, так и в романе «Вспоминая моих грустных шлюх», который он создал в семьдесят семь лет, писатель возвращается к идее о том, что его отец, в детстве отнявший у него мать, извратил его сексуальную сущность, когда он только вступал в пору отрочества.

«Вспоминая моих грустных шлюх», пожалуй, самое незаконченное из произведений Гарсиа Маркеса. Но, как и во всех остальных, его повествование, пусть относительно необъемное и банальное, наполнено блеском творческого воображения, а порой и поэтичности, словно просвечивающим через серебристый экран. По стандартам этого писателя данная книга — слабая, иногда даже нескладная. Словом, незавершенная. И тем не менее, принимая во внимание глубину мировосприятия автора, она имеет — в силу заложенного в нее потенциала, что позволяет каждому читателю придумать свою концовку истории, — множество уровней неоднозначности, амбивалентности и сложности, как и любое другое его произведение. Правда, в ней это проявилось больше, чем в повести «Любовь и другие демоны» например, и больше, чем в «Истории одной смерти, о которой знали заранее», потому что в ней есть и безудержное наглое заигрывание с фантазией, и аспект традиционной морали — то, чего лишены — намеренно — большинство других произведений Гарсиа Маркеса. Это — сказка, хотя сказка раздражающе отвратительная.

Можно было бы сказать, что в каком-то смысле концовка произведения символизирует конец литературного и философского путешествия Гарсиа Маркеса по жизни. Когда он осознал, что умрет — тогда ему было за шестьдесят, — он решил, что следует поторопиться, делать все быстро, «отражать каждый удар». Когда у него обнаружили лимфому (ему было уже за семьдесят), эту потребность он ощутил еще сильнее, но нужно было определить приоритеты, и, поскольку на тот момент мемуары были важнее всего остального, что, в общем-то, понятно, он на время свернул всю прочую деятельность и взялся дописывать эту книгу. К тому времени стало очевидно, что память его угасает пугающе быстро, и он сделал обратный ход: решил, что после окончания работы над автобиографией он будет принимать вещи такими, какие они есть. Рассказчик из романа «Вспоминая моих грустных шлюх» никуда не спешит, не думает о конце — а куда спешить, если впереди только смерть? Он полон решимости жить столько, сколько ему отпущено, радуясь каждому новому дню. Хотя он тоже живет, чтобы рассказать о своей жизни. Печально, а может, и парадоксально, что Гарсиа Маркес постиг эту мудрость — если это мудрость — лишь тогда, когда физическая реальность больше не оставила ему выбора.

Джон Апдайк в своей критической статье на книгу, напечатанной в литературном еженедельнике The New Yorker в 2005 г., с присущими ему остроумием и красноречием изложил возможные мотивы:

Инстинкт увековечивания в памяти своих возлюбленных вполне типичен для девяностолетних хрычей; подобные воспоминания на мгновение поворачивают вспять течение медленно разрушающейся жизни и заглушают голос, нашептывающий на ухо рассказчику: «Что бы ты ни делал, в этом году или в следующем своем столетии ты уже навечно упокоишься в небытии». Семидесятилетний Габриэль Гарсиа Маркес, все еще живой, со свойственными ему чувственной серьезностью и олимпийским юмором сочинил любовное письмо угасающему свету[1298].

Как оказалось, у Гарсиа Маркеса были две веские причины для возвращения в Картахену в то время, когда был опубликован роман. Во-первых, намечалось очередная встреча членов Иберо-американского форума. (Международные конференции и туристический бизнес теперь существенно пополняли городскую казну Картахены, и в этом была большая заслуга Гарсиа Маркеса.) А до этого город посетили король и королева Испании. Они прибыли 18 ноября, и во время их визита старый плут вел светские беседы с Их Испанскими Величествами и президентом Урибе, который, возможно, чувствовал себя не в своей тарелке. Если его и спрашивали про новую книгу, он наверняка объяснил, что на ее создание его вдохновила история испанской принцессы, над которой совершил сексуальное насилие отец-король. Конечно, он просто валял дурака (в газетах теперь регулярно появлялись его фотографии, на которых он показывал фотографу язык).

Все свои книги он написал. Казалось бы, у него начинается новая, бездеятельная жизнь — завершение жизни. В апреле 2005 г., после того как все страхи остались позади, Гарсиа Маркес впервые с тех пор, как заболел, пересек Атлантику, вернулся в Испанию и Францию, еще раз побывал в своих европейских апартаментах. И опять поводом для поездки послужил проводившийся в Барселоне Иберо-американский форум, перед которым он продолжал свято выполнять свои обязательства, оставив все прочие дела. Пресса заранее праздновала возвращение Гарсиа Маркеса в Испанию — в том году отмечалось четырехсотлетие со дня публикации «Дон Кихота» — и особенно в Барселону, где 2005 г. был объявлен Годом книги. Но, когда он приехал, журналисты стали сообщать, что вид у него неуверенный и даже — подразумевалось — растерянный.

С Гарсиа Маркесом я не общался три года. Поколебавшись, в октябре я все-таки прилетел в Мехико, чтобы побеседовать с ним. Мерседес болела гриппом, поэтому он дважды приходил ко мне в гостиницу. Он изменился. Больше не был похож на типичного онкологического больного: в 2002 г., когда он закончил работу над мемуарами, он все еще был ужасно худой, волосы у него были короткие и редкие. Теперь он выглядел как всегда — просто чуть-чуть постарел с того времени, когда мы часто виделись с ним в 1990–1999 гг. Но он стал более забывчив. С помощью соответствующих подсказок ему удавалось вспомнить многое из своего далекого прошлого, хотя иногда он путался в названиях. Рассуждал он вполне разумно, даже шутил. Но память его подводила, и было видно, что это его удручает. Как, судя по всему, и его возраст. После того как мы обсудили его творчество и его планы, он вдруг заявил, что, наверно, больше уже не будет писать. Потом сказал почти жалобно: «Я ведь уже достаточно написал, верно? Читатели не должны быть разочарованы. Неужели от меня еще чего-то ждут?»

Мы сидели в больших синих креслах в пустынном вестибюле отеля, окнами выходившем на южную кольцевую дорогу Мехико. За окнами мчался двадцать первый век. Непрекращающийся поток автотранспорта из восьми рядов.

Гарсиа Маркес посмотрел на меня и сказал:

— Знаешь, мне иногда бывает так тягостно.

— Что ты, Габо?! После всего, что ты достиг? Не может быть. Почему?

Он жестам показал на мир, простирающийся за окном (на широкую городскую улицу, на простых людей, в молчаливой напряженности идущих по своим повседневным делам — в мире, к которому сам он больше не принадлежал), потом снова обратил на меня взгляд и тихо произнес:

— Понимаю, что все это скоро кончится[1299].

ЭПИЛОГ

Бессмертие: новый Сервантес

2006–2007

Но жизнь еще не распрощалась с Габриэлем Гарсиа Маркесом. Хотя так могло показаться по прошествии нескольких недель после нашей последней встречи в Мехико. В январе 2006 г. он неожиданно дал интервью барселонской газете La Vanguardia — по крайней мере, к удивлению тех, кто к тому времени уже привык, что он перестал общаться с прессой. Но это было не спонтанное решение. Возможно, собирался семейный совет, на котором и постановили, что он официально сделает «последнее заявление» и потом уйдет в тень. Будет молчать.

Интервью он давал в своем доме в Мехико в присутствии Мерседес — во время предыдущего, три года назад, с ним рядом находилась Моника, его секретарь, — и именно Мерседес положила конец беседе, как отмечали в своих статьях журналисты. Сам Гарсиа Маркес говорил мало — статьи были написаны в виде рассказа, а не диалога, — и, когда ему задали вопрос, касающийся его прошлого, он сказал: «Об этом вам лучше спросить у моего официального биографа, Джеральда Мартина. Только мне кажется, он не спешит заканчивать свой труду ждет, пока со мной что-то случится»[1300]. Верно, работал над его биографией я долго. Но мое «пылкое терпение», выражаясь словами чилийского Антонио Скарметы (так называется его роман о почтальоне Пабло Неруды), через пятнадцать лет было вознаграждено: оказывается, я «официальный» биограф великого писателя, а не просто «незапрещенный», как я имел обыкновение объяснять. Если б я только знал!

Возникал вопрос: долго ли еще он сможет оставаться в центре общественного внимания и на каких условиях? Уже нельзя было рассчитывать на то, что он сможет четко и ясно отвечать на прямые и неожиданные вопросы; случалось, он забывал то, что говорил пять минут назад. Насколько я мог судить, писать он больше не мог. Будет ли опубликовано что-то еще из его работ? Это зависит от того, что у него припасено и как на этот счет распорядятся его няньки и опекуны; не обязательно решение будет принимать он сам. Я не специалист по разным формам потери памяти, но у меня создалось впечатление, что его забывчивость стабильно прогрессирует. Тяжело смотреть, как теряет память человек, для которого память всегда была стержнем его существования. «Профессиональный запоминальщик», называл он себя. Но его мать в глубокой старости не помнила ни себя, ни своих детей. Его единокровный брат Абелардо тридцать лет страдал болезнью Паркинсона, которая развивалась и у их младшего брата Нанчи. Элихио умер от опухоли мозга. У вернувшегося из Венесуэлы Густаво наблюдались признаки потери памяти. А теперь вот настал черед и Габито. «Проблемы с головой, — сказал мне Хайме. — Похоже, это у нас семейное»[1301].

Гарсиа Маркесу теперь было почти семьдесят девять. (После шумных торжеств в честь его семидесятилетия он перестал утверждать, что родился в 1928 г. Можно сказать, что он начал вести себя соответственно своему возрасту.) Несмотря на его сомнительное состояние, о котором никто из близких предпочитал не распространяться и о котором даже средства массовой информации, как ни удивительно, тактично хранили молчание, вставал вопрос о его восьмидесятилетии. Испанская королевская академия в рамках долгосрочной программы распространения испанской культуры начала с 1992 г. раз в три года организовывать конгрессы, посвященные испанскому языку и испанской литературе, в различных испаноязычных странах. На первом, проводившемся с большим запозданием в апреле 1997 г. в Сакатекасе (Мексика), Гарсиа Маркес отличился тем, что предложил традиционную испанскую грамматику и орфографию «отправить в отставку»[1302]. Это вызвало полемику, даже недовольство, но академия, столь авторитарный институт в прошлом, теперь была слишком дипломатичным стратегом, чтобы объявить вероотступником писателя такого масштаба, как Гарсиа Маркес. Посему, когда он приехал в Мадрид в ноябре того же года, его пригласили посетить академию и встретиться с ее должностными лицами. И все же в 2001 г. он заявил о своем отказе присутствовать на втором конгрессе в Сарагосе (Испания) в знак протеста против политики Испании, которая впервые в истории стала требовать визы от латиноамериканцев. Он сказал, что Испания, похоже, считает себя в первую очередь европейской страной, а уж потом испаноязычной. Противостояние продолжилось и в 2004 г., когда Гарсиа Маркеса не пригласили на третий конгресс, проводившийся в Росарио, в Аргентине (в стране, которую колумбиец в любом случае из суеверия отказывался посетить еще раз). Хосе Сарамаго, лауреат Нобелевской премии из Португалии, заявил, что, раз Гарсиа Маркеса не пригласили, он тоже не поедет, на что академия тут же сказала, что это был недосмотр со стороны администрации и колумбийский писатель, конечно же, приглашен. Гарсиа Маркес все равно не поехал. Но конгресс 2007 г. планировали провести в Картахене, в городе, который считался основным местожительством Гарсиа Маркеса в Колумбии и который он прославил в двух своих незабвенных романах.

Более того, в 2004 г. академия выпустила в свет массовым тиражом дешевое издание «Дон Кихота» Сервантеса — по случаю 400-й годовщины со дня публикации этой самой значимой книги в истории Испании и испаноязычной литературы. Представляете, если в 2007 г. в Картахене академия выпустила бы подобное издание «Ста лет одиночества» — в честь 40-й годовщины со дня первой публикации этого романа и восьмидесятилетия его автора?! Сначала почтили испанского гения, потом — латиноамериканского. В конце концов, многие критики сравнивают этот колумбийский роман с его прославленным предшественником и утверждают, что для латиноамериканцев он имеет и будет иметь в обозримом будущем столь же важное значение, какое приобрел шедевр Сервантеса сначала для испанцев, а потом и для латиноамериканцев. Конечно, не все согласятся с этим мнением. Но один критик, который не всегда был поклонником творчества Гарсиа Маркеса, используя аналогию в духе XXI в., вскоре заявит, что «Сто лет одиночества» впечатано в ДНК латиноамериканской культуры и неотделимо от нее с тех самых пор, как этот роман впервые был опубликован в 1967 г.[1303] Как и Сервантес, Гарсиа Маркес анализировал мечты и заблуждения своих персонажей, которые на определенном историческом этапе были характерны и для Испании в тот период, когда она была империей, а потом, в другой форме, стали характерны и для Латинской Америки, после того как она обрела независимость. Более того, как и Сервантес, Гарсиа Маркес создал настроение, юмор, чувство юмора, которые, едва возникнув, стали мгновенно узнаваемы, будто они всегда существовали, являясь неотъемлемой частью мира, к которому он обращается.

В апреле 1948 г. Гарсиа Маркес сбежал из Боготы и впервые в жизни приехал в Картахену. В этом прекрасном, но упадническом, загнивающем городе колониальной эпохи он познакомился с редактором газеты Клементе Мануэлем Сабалой и был приглашен на работу журналистом в недавно основанную ежедневную газету под говорящим названием El Universal. 20 мая 1948 г. нового сотрудника приветствовали на страницах его нового литературного дома. 21 мая, ровно через 351 год после того, как Мигель де Сервантес в письме попросил короля Испании предоставить ему работу за границей, «может быть, в Картахене», появилась первая колонка новичка[1304]. Сервантес до Картахены так и не добрался, он вообще не бывал в Латинской Америке, не видел Новый Свет, но в своих книгах создал еще более широкий мир — современный Запад, и его книги получат распространение на новом континенте, несмотря на то, что Испания запретила читать и писать романы в своих недавно открытых доминионах. В апреле 2007 г. на набережной старого колониального порта была установлена статуя Сервантеса. Это событие было приурочено к проведению конгресса Королевской академии и визиту короля и королевы Испании.

Почти всю свою жизнь Сервантес прозябал в безвестности. А вот Гарсиа Маркес к тому времени, когда ему должно было исполниться восемьдесят лет, считался одним из самых прославленных писателей на планете, знаменитостью, которой вряд ли удалось бы добиться большей популярности и славы на своем континенте, будь он футболистом или поп-звездой. Испаноязычный международный истеблишмент планировал при жизни писателя оказать ему почести, коих Сервантес удостоился лишь после смерти и то не сразу: признание к нему приходило постепенно, с течением веков. Когда в 1982 г. Гарсиа Маркес завоевал Нобелевскую премию, пресса Латинской Америки освещала это событие семь недель — с момента объявления его лауреатом в октябре по декабрь, когда король Швеции вручил ему награду. В 1997 г., когда ему исполнилось семьдесят, в марте была организована неделя торжеств, которая широко освещалась в прессе, а потом еще неделя в сентябре, в Вашингтоне, где отмечалась пятидесятая годовщина появления в печати его первого рассказа: генеральный секретарь Организации американских государств устроил прием в его честь, писатель навестил в Белом доме своего друга Билла Клинтона. Теперь он собирался отметить свое восьмидесятилетие, шестьдесят лет со дня своего писательского дебюта, сорокалетие романа «Сто лет одиночества» и двадцатипятилетие с момента присуждения Нобелевской премии. Его друзья и поклонники начали готовить восьминедельный период торжеств в марте и апреле 2007 г., столь же грандиозных, как и те незабываемые семь недель в 1982 г.

Много шагов уже было предпринято к тому, чтобы превратить Гарсиа Маркеса в живой памятник. В Барранкилье местный журналист Эриберто Фиорильо весьма изобретательно переоборудовал старое пристанище «Барранкильянского общества» частично в музей, частично в бар-ресторан. Была попытка переименовать Аракатаку в Аракатаку-Макондо, по примеру Илье-Комбре Пруста, но, к сожалению, этот план провалился: большинство жителей приветствовали эту идею, но многие из них не сочли нужным принять участие в референдуме. Теперь местные и национальные власти сошлись во мнении, что старый дом полковника Маркеса в Аракатаке, где родился Габито, следует сделать главной туристической достопримечательностью. И ветхое здание, где уже некогда открыли захудалый музей писателя, было решено снести, а на его месте отстроить его точную копию.

И вот наступил март 2007 г. Ежегодный Картахенский кинофестиваль был посвящен Гарсиа Маркесу. И на этом фестивале, словно чтобы угодить Маркесу, Кубе отвели главную роль. (В апреле Гарсиа Маркес стал самым популярным писателем на Боготской книжной ярмарке, проводившейся в тот год, когда Колумбия была объявлена «книжной столицей мира». Сплошные совпадения, одно цеплялось за другое, как во сне.) Демонстрировались все фильмы, поставленные по произведениям Гарсиа Маркеса; присутствовали все режиссеры, которые их снимали, в том числе Фернандо Бирри, Мигель Литтин, Хайме Эрмосильо, Хорхе Али Триана и Лисандро Дуке. И хотя как раз в один из тех дней, когда проходил фестиваль, у Гарсиа Маркеса был день рождения, сам он на этом мероприятии не появился. Когда у него спросили почему, он ответил: «Меня никто не приглашал». Это была не самая удачная из его шуток, но разве можно было на него обижаться? 6 марта на крыше одного из картахенских отелей — под подходящим названием «Пэшн» («Страсть») — было устроено празднование дня рождения Гарсиа Маркеса, на котором звучала музыка вальенато. Юбиляр на торжество не явился; он отмечал свой юбилей более скромно где-то в тихом месте со своей семьей. После этого стало нарастать напряжение. На многих плакатах, анонсирующих мероприятие Королевской академии, известное по-испански как «Congresso de la Lengua» (Конгресс испанского языка) была помещена фотография Гарсиа Маркеса, на которой почетный гость показывает язык тем, кто на него смотрит. Тем самым академия, вероятно, давала понять, что она признает знаменитое чувство юмора писателя и сама тоже понимает юмор. Но даже если это и так, вряд ли ее чиновники думали, что Гарсиа Маркес не сочтет нужным появиться на мероприятии, которое они организовали в его честь.

В середине месяца в Картахене состоялось еще одно крупное событие — ежегодная ассамблея Межамериканской ассоциации прессы, на которую были приглашены два почетных гостя: компьютерный магнат Билл Гейтс (он тогда слыл богатейшим человеком в мире, но через несколько месяцев уступил первенство другу Гарсиа Маркеса, мексиканскому миллиардеру Карлосу Слиму) и сам Гарсиа Маркес (он не изъявил желания выступить, но обещал почтить собрание своим присутствием). Пришел он только в последний день, но своим появлением, как обычно, произвел сенсацию, затмив всех остальных участников конгресса. Это был выдающийся момент и для Хайме Абелю, директора созданного Маркесом журналистского фонда, и для его заместителя — брата Гарсиа Маркеса, которого тоже звали Хайме. Это был выдающийся момент и для Испанской королевской академии, которая, как и вся Колумбия, вздохнула с облегчением.

Очевидцы сообщали, что Габо выглядел очень хорошо. Немного неуверенный в себе, он тем не менее шутил и, казалось, был в отличной форме. В сравнении с тем, каким я видел Маркеса год назад, его состояние, казалось, стабилизировалось. Он по-прежнему воздерживался от интервью, но, судя по всему, был полон мужественного, оптимистичного настроя — и к своей болезни, и к публике; такое отношение было характерно для него в былые времена. В Картахену со всех уголков мира слетались его друзья и поклонники, а также сотни лингвистов и других академиков, прибывших на конгресс Королевской академии. Были организованы большие концерты с участием международных поп-звезд, а также концерты поменьше — исполнителей вальенато — и еще множество литературных и других мероприятий. Погода стояла великолепная. К прошлому конгрессу, состоявшемуся три года назад, академия приурочила выпуск нового дешевого издания «Дон Кихота»; теперь академия выпустила новое издание романа «Сто лет одиночества» вместе с подборкой критических статей. Никого не удивило, что две из них написали два его лучших друга-литератора — Альваро Мутис и Карлос Фуэнтес. Зато все только и говорили о том, что одна — длинная — статья принадлежала перу — кого бы вы думали? — Марио Варгаса Льосы. Неужели они все-таки помирились? Ведь, если статья Варгаса Льосы попала в сборник, значит, они с Маркесом должны были встретиться, чтобы договориться об этом. Неизвестно, правда, что думала по поводу этого решения Мерседес Барча.

За несколько дней до начала конгресса Хулио Марио Санто-Доминго, самый богатый и влиятельный человек в Колумбии, ставший теперь владельцем газеты El Espectador, устроил особый прием — запоздалое торжество по случаю дня рождения, — на котором почетными гостями были Габо и Мерседес. Прием проводился на верхнем этаже еще одной элитной картахенской гостиницы, где на следующей неделе будут жить король и королева Испании. В числе приглашенных были Карлос Фуэнтес, Томас Элой Мартинес, экс-президент Пастрана, Йон Ли Андерсон из журнала The New Yorker, на время отвлекшийся от войны в Ираке, бывший вице-президент Никарагуа и писатель Серхио Рамирес, а также много других знаменитостей и замечательных людей из Боготы, Картахены и особенно Барранкильи. Шампанское, виски и ром лились рекой, сладостные ритмы вальенато звучали далеко за полночь. В коридорах и на балконах гости шепотом задавались одним и тем же главным вопросом: выступит ли Габо с речью на церемонии в его честь в первый день работы конгресса? И если…

И вот наступил великий день — 26 марта 2007 г. Несколько тысяч человек заполнили картахенский конференц-центр, возведенный на том самом месте, где Гарсиа Маркес ужинал поздно ночью по окончании трудового дня в газете El Universal в 1948–1949 гг.[1305] Пришли многие его друзья, почти все родственники, хотя сыновей не было. Прибыли экс-президенты Пастрана, Гавириа и — как ни странно — Сампер, а также экс-президент Бетанкур, который поднимется на трибуну, как и другие выступающие, в числе которых будет и действующий президент Альваро Урибе Велес. На улице стояла удушающая жара, но почти все мужчины были в темных костюмах, как это принято в Боготе. Карлос Фуэнтес, великодушный как всегда, готовился произнести специальную хвалебную речь в честь своего друга. Собирался выступить и Томас Элой Мартинес, лечившийся от опухоли головного мозга. А также директор Королевской академии Виктор де ла Конча и директор Института Сервантеса Антонио Муньос Молина. А также президент Колумбии и король Испании. А также Гарсиа Маркес.

Дата добавления: 2015-11-04