Джорджу Эдварду Мартину и Шейле О’Киф‚ 40 страница

Таковы темы, рассматриваемые в романе, и центральные проблемы, формирующие его структуру. Но сколь бы глубокие исследования ни проводил Гарсиа Маркес, сколь бы логически последовательны ни были идейный замысел и художественное построение произведения, роман не удался бы, если б центральный персонаж не получился живым. А он живой. Гарсиа Маркес дает свою интерпретацию образа самого знаменитого и известного латиноамериканца, причем тот предстает перед читателем поразительно правдоподобным и естественным. Пусть это не самое великое произведение писателя, зато, пожалуй, самое великое достижение, ибо, работая над романом о Боливаре, он ставил перед собой сложнейшую задачу. Любой читатель, знакомый с биографией Освободителя, прочитав эту книгу, наверняка придет к заключению, что портрет, созданный Гарсиа Маркесом почти на трехстах страницах, повествующих о последних шести месяцах жизни Боливара, отныне будет неотделим от того образа — каким бы он ни был, — который дойдет до потомков.

Боливар жив, хотя смертельно болен. Роман открывается сценой, в которой он принимает утреннюю ванну. Обнаженный, он лежит — можно сказать, погребен — под толщей воды. Его нагота шокирует многих читателей. Точно так же они будут шокированы, читая, как он давится рвотой, пускает газы, совокупляется, сквернословит, мухлюет в карты или капризничает, словно ребенок, — в общем, ведет себя совсем не так, как должен себя вести идеал, созданный латиноамериканской агиографией. И все это портрет трогательно благородного, мужественного человека: несчастья, предательство, близкая смерть повергают его в уныние, но он не сдается, не теряет надежду даже в самые страшные минуты безысходности. Нельзя отрицать, что в этом романе Боливар — типичный персонаж Гарсиа Маркеса; но величие писателя состоит в том, что он задолго до того, как обратиться к образу Боливара, запечатлел и увековечил в своих произведениях «латиноамериканский характер», и великий Освободитель выведен здесь как олицетворение типичных латиноамериканцев, страдающих, борющихся и порой терпящих поражения в этом неидиллическом царстве под названием «мир». Хотя Гарсиа Маркес был подвержен столь чудовищным стрессам, которые мало кто из писателей способен даже вообразить, он при всех своих недостатках — тщеславии, порой заносчивости — сумел справиться с поставленной задачей, сложнейшей и в эстетическом, и в историческом плане, причем сделал это с изяществом и галантностью, доступной не многим романистам. И поэтому книга оставляет неизгладимое впечатление у большинства читателей.

О публикации романа СМИ раструбили за несколько недель до его выхода в свет. Гарсиа Маркес всегда хвалится, что не посещает презентации своих книг, и говорит, будто считает для себя унизительным навязывать людям в качестве коммерческого продукта то, что для него является в первую очередь эстетическим творением, независимо от его цены на капиталистическом книжном рынке. Но на самом деле даже роман «Сто лет одиночества» был разрекламирован задолго до того, как его издали. И с тех пор публикации каждой из новых книг Маркеса непременно предшествовала шумиха — раз от раза все более громкая. Вот почему годы спустя писателю дадут прозвище Гарсиа Маркетинг.

19 февраля появилась первая реакция на роман — письмо от самого экс-президента Колумбии Альфонсо Лопеса Микельсена, прочитавшего книгу в рукописи. Его отклик «Твою последнюю книгу я прочел на одном дыхании», опубликованный в El Tiempo, был использован в качестве рекламы книги еще до того, как роман вышел в свет[1176]. Лопес заявил, что Гарсиа Маркес продемонстрировал поразительную разносторонность: являясь представителем магическою реализма, он создал произведение в стиле натурализма, которое мог бы написать Золя, будь у него столько же таланта. Лопес не мог оторваться от книги, пока не дочитал ее до конца. Сказал, что, хотя история Боливара известна каждому в Латинской Америке, ее читаешь с упоением, как детектив. Утверждение Гарсиа Маркеса о том, что Боливар даже на смертном одре все еще надеялся вернуться в политику, правдоподобно, ибо «это — история каждого из нас, кто ушел из власти». Позже выяснится, что экс-президент Бетанкур тоже прочитал роман (его отзыв был менее восторженным, поскольку, конечно же, образ, раскрытый с «либеральной» точки зрения, ему, консерватору, импонировал меньше, чем Лопесу)[1177]. И тогдашний президент Колумбии Вирхилио Барко тоже как оказалось, не ложился спать, пока не дочитал роман до конца[1178]. Даже Фидель Кастр большой поклонник Хосе Марти, которого объявят освободителем Кубы, прочитал роман и, как говорят, сказал, что Боливар в нем изображен «язычником»[1179]. Никто толком не понял, что он имел в виду: хорошо это или плохо.

Газеты и журналы всего испаноязычного мира печатали бесчисленные рецензии на книгу. Это был не просто новый роман знаменитого испаноязычного писателя, но еще и портрет самой значимой фигуры во всей истории Латинской Америки, чей образ дорог миллионам людей, в том числе и защитникам славы Боливара, будь то серьезные историки, идеологи или демагоги. В большинстве своем отзывы были положительными, но — что необычно в случае Гарсиа Маркеса, хотя и неудивительно, — встречались и решительные попытки разгромить его творение. Некоторые авторитетные критики, благо их было не много, заявляли, что Гарсиа Маркес слишком высокого о себе мнения, упивается собственной славой и это наложило отпечаток на созданный им образ: вместо того чтобы адекватно передать субъективизм Боливара, он заполнил свое повествование лингвистическими красотами, устроил этакий салют в собственную честь, и вплел в рассказ целый ряд клише и эпизодов, подлинная функция которых — привлечь внимание к персоне самого Гарсиа Маркеса; и на поверку вышло, что этот роман — мавзолей самому писателю, а не его главному герою[1180].

Как и ожидалось, пожалуй, наиболее негативная реакция последовала от издавна ненавистной ему газеты El Tiempo, которая ни много ни мало в передовице назвала его роман антиколумбийским произведением:

У книги ярко выраженный политический фон. На протяжении всего повествования из 284 страниц автор даже не пытается скрывать свою философию, особенно в том, что касается идеологии. Он откровенно говорит о своей ненависти к Сантандеру, о своей глубокой неприязни к Боготе и ее классическому продукту — cachacos. В то же время, описывая личные качества Боливара, он делает упор на том, что тот является уроженцем Карибского региона и это во многом помогло ему прославиться. Тонко, мастерски он подчеркивает властность натуры Боливара, его креольское происхождение и приземленность характера, тем самым ненавязчиво проводя аналогию с Фиделем Кастро[1181].

Эта резкая критическая статья показывает, что защитники национальной самобытности Колумбии оскорблены якобы непочтительным отношением Гарсиа Маркеса к Боливару: он, что называется, «нажал на все кнопки», и автор передовицы потерял самообладание. Гарсиа Маркес, несомненно, испытывавший удовлетворение воина, выкурившего врага из его логова, отвечал в том же стиле: «Я и раньше говорил, что El Tiempo — психически нездоровая газета, пользующаяся своей безнаказанностью… Она пишет что хочет, выступая против кого заблагорассудится, не думая ни о последствиях, ни о том, какой вред она может нанести в политическом, общественном или личном плане. Почти никто не осмеливается ответить ей из страха перед ее огромной властью… Нам необходимо открыть себя, — заключает Гарсиа Маркес. — Мы не хотим, чтобы Колумб оставался нашим первооткрывателем». Ответ от El Tiempo не заставил себя долго ждать. 5 апреля в статье «Нобелевский лауреат сердится» газета заявила, что «Гарсиа Маркес принимает только похвалу», и назвала его «бароном Макондо»[1182].

Было ясно: что-то происходит и с самим Гарсиа Маркесом, и с его репутацией. Его отношения с сильными мира сего крепли — такие политические лидеры, как Кастро, Салинас и Перес, явно считали, что они в нем нуждаются гораздо больше, чем он в них, — но весь остальной мир начал замечать перемены, кое-где к нему стали относиться менее снисходительно. Гарсиа Маркес неожиданно столкнулся с нарастающим давлением: его критиковали за симпатии к Кастро и Кубе; в газетах появлялись необоснованные намеки на некие любовные интрижки; он чувствовал, что стареет; его мучил страх, что его популярность падает и что скоро он может лишиться и политического влияния. Посему он был склонен особенно остро реагировать на нападки и недружелюбную критику. Казалось, впервые он слегка растерялся. Колумбийские газеты писали и еще напишут, что слава ударила ему в голову, что он просто реагирует с высоты своего тщеславия, самовлюбленности и сверхчувствительности.

Но, конечно, все было гораздо сложнее. Дело в том, что игра в холодную войну, в которую Гарсиа Маркес играл лучше остальных, почти завершилась, хотя мало кто из обозревателей предвидел ее скорый конец — в ноябре 1989 г. Климат заметно изменился; маневры, которые предпринимал Гарсиа Маркес, стали менее уверенными, уравновешенными. Журналисты это интуитивно чувствовали, хотя сами, возможно, не видели будущее так ясно, как он, и, разумеется, реагировали на меняющуюся атмосферу.

Роман Гарсиа Маркеса о Боливаре, самом значимом политике в истории Латинской Америки, вызвал огромный резонанс (ни об одной из опубликованных книг о великом Освободителе не говорили так много), и писатель оказался вовлеченным — как он, должно быть, и предчувствовал — в жаркие политические споры в разных местах и на разных уровнях. Тем временем его бывший друг Марио Варгас Льоса превратился в настоящего политика: выдвинул свою кандидатуру на президентских выборах в Перу от неолиберального Демократического фронта. В конце 1960-х гг. они с Гарсиа Маркесом радикально разошлись в вопросе о политическом положении в Перу. Тогда Гарсиа Маркес, как и многие латиноамериканцы левых взглядов, условно поддержал прогрессивный военный режим генерала Хуана Веласко, против которого выступал Варгас Льоса. Последний недолюбливал военных во все времена; а Гарсиа Маркес, реалист по натуре, хоть и был противником насилия, понимал, что ни одна страна, ни одно государство и ни один режим не способ: «В Латинской Америке любой, кто имеет определенную общественную аудиторию, неизбежно начинает заниматься политикой — это в порядке вещей. Но никто не пошел так далеко, как Марио Варгас Льоса. Надеюсь, к тому его вынудили не обстоятельства, а вера в то, что он действительно может разрешить ситуацию в Перу. Остается пожелать ему — даже если вы во многом расходитесь с ним на идеологической почве, — чтобы он оказался хорошим президентом (при условии, что его изберут) и принес пользу Перу»[1183]. Знаменитый человек, добавил он, «не должен быть наивным, дабы никто не мог использовать тебя». В итоге, к разочарованию большинства своих поклонников, Варгас Льоса проиграл выборы малоизвестному популисту Альберто Фухимори, который стал одним из самых печально известных правителей конца XX в. в Латинской Америке.

В марте Испания подтвердила то, что Гарсиа Маркес гневно предсказывал на протяжении многих месяцев: в марте она приняла правила ЕС, и это означало, что отныне латиноамериканцам не будут автоматически выдаваться визы для въезда на Пиренейский полуостров. В приступе раздражения и мономании, напоминающем его поведение тогда, когда он потерпел фиаско от Пиночета, писатель заявил: «Я никогда не вернусь в Испанию»[1184]. Конечно, потом ему придется переменить тон, однако он был оскорблен до глубины души. У испанцев не было виз, когда они прибыли в Латинскую Америку в 1492 г., фыркнул писатель. Даже Франко давал латиноамериканцам испанское гражданство. Он предупреждал Фелипе Гонсалеса, как сообщил Гарсиа Маркес журналистам, о том, что «вы отвернетесь от Латинской Америки», когда Испания войдет в Европейский союз. Так оно и вышло[1185]. Дело в том, что в его отношения с Гонсалесом, хоть они и были достаточно близкими, постоянно вмешивались два неустранимых раздражителя. Гонсалес прошел долгий путь от нелегальной деятельности, направленной на свержение режима Франко, до членства в ЕС и даже в НАТО, и посему интересы Испании больше не совпадали с интересами Латинской Америки, как утверждали испанцы, — теперь они были антагонистическими: впервые в современной истории Испания стала частью Запада, как заявил сам Гонсалес вскоре после того, как Испания направила свои войска для участия в войне в Персидском заливе против Ирака в 1991 г. Во-вторых, Гарсиа Маркес постоянно требовал, чтобы Гонсалес помог Кубе вернуться в международное сообщество наций, и последний был бы только рад удовлетворить его просьбу, но считал, что политика диктатуры Кастро неприемлема и недопустима в том мире, в котором он теперь вращался. Гонсалеса также раздражало то, что он воспринимал как неисправимое упрямство Кастро и его неспособность жить по законам современного мира. (Разумеется, Кастро, в свою очередь, был уверен, что Гонсалес предал идеи международного социализма.)

Тем временем на Кубе разворачивалась своя собственная драма. В конце 1988 г. так называемый «Комитет 100» направил письмо Кастро, в котором осуждал политику его страны в отношении прав человека и требовал освободить всех политических заключенных: «1 января 1989 г. исполнится тридцать лет, как вы находитесь у власти. При этом вы ни разу не проводили выборы, на которых кубинцы потвердили бы, что по-прежнему желают видеть вас президентом республики, председателем Совета министров, председателем Государственного совета и главнокомандующим вооруженных сил страны. Опираясь на недавний пример Чили, где после пятнадцати лет диктатуры народ получил возможность свободно выразить свои взгляды на политическое будущее страны, мы просим в этом письме провести плебисцит, дабы кубинцы посредством тайного голосования сказали, хотят ли они, чтобы вы оставались у власти»[1186].

Это письмо появилось спустя девять месяцев после того, как Гарсиа Маркес опубликовал свой портрет Фиделя Кастро — приятного собеседника и доброго друга. Письмо подписали в Париже целый ряд знаменитостей и интеллектуалов, хотя, по сути, зачинщиками опять явились создатели журнала Libre в содружестве — опять — с их главными французскими союзниками. Это была их первая крупная акция после «дела Падильи», дополнительным толчком к которому послужил развал коммунистической системы в Европе. Среди подписавшихся были и американцы, но их имена не особо впечатляют, за исключением Сьюзан Зонтаг; не было громких имен и среди латиноамериканцев (ни Карлоса Фуэнтеса, ни Аугусто Роа Бастоса и т. д.). И все же это можно расценить как серьезный вызов.

В действительности это была единственная значимая словесная атака на Кастро и Кубу с 1971 г., тем более эффектная, что речь шла не о каком-то одном событии или одной проблеме, а о кубинской политической системе в целом. В числе подписавшихся было очень много авторитетных интеллектуалов, которых никак нельзя было назвать «правыми». Рейган и Тэтчер при поддержке папы римского и пособничестве фактически капитулировавшего перед ними Горбачева вели наступление на коммунизм, в результате чего международная ситуация быстро менялась. В конечном счете это необратимо изменит весь мир. Больше всех пострадает Куба Фиделя. 1989 г. будет годом апокалипсиса. И пока тучи сгущались, Гарсиа Маркес — невероятно! — почти все время сидел в Гаване и писал роман о последних днях жизни еще одного латиноамериканского героя — единственного, кто мог соперничать с Кастро и который, по мнению некоторых историков, на закате своей политической карьеры превратился в диктатора.

Разочаровывающие события на Кубе, должно быть, укрепили Гарсиа Маркеса в желании вернуться в Колумбию. Когда Марио Варгас Льоса начал свою донкихотскую кампанию за президентский пост в Перу, на Кубе был арестован (9 июня) и предан суду генерал Арнальдо Очоа, один из величайших кубинских героев африканской кампании, которую освещал Гарсиа Маркес, что позволило ему сблизиться с Фиделем, Раулем и революцией. Также суду были преданы два хороших друга Гарсиа Маркеса: полковник Тони ла Гуардиа, этакий кубинский Джеймс Бонд, и его брат-близнец Патрисио. В те дни Гарсиа Маркес находился на Кубе, вел занятия в школе кинематографии. Подсудимых признали виновными в торговле наркотиками и соответственно в измене кубинской революции. Очоа, Тони ла Гуардиа и еще двоих приговорили к смертной казни, приговоры были приведены в исполнение 13 июля 1989 г. Патрисио ла Гуардиа был приговорен к тридцати годам тюремного заключения.

Почти в самом конце романа «Генерал в своем лабиринте» уставший от бесцельного ожидания Боливар, до глубины души пронзенный отголосками прошлого, затерявшегося в дожде, плачет во сне. На следующий день он бежит от одного из своих самых ужасных воспоминаний — казни генерала Мануэля Пиара, расстрелянного в Ангостуре. Пиар, мулат из Кюрасао, выступая за интересы негров и метисов, постоянно сопротивлялся власти белых, в том числе и самого Боливара. Игнорируя советы даже самых близких друзей, Боливар приговорил его к смеуги за непокорность. Потом, с трудом сдерживая слезы, отказался присутствовать на казни. Рассказчик комментирует: «В любом случае более жестоко он не поступал за всю жизнь, но только эта жестокость позволила ему укрепить свои позиции: он снова сосредоточил управление страной в своих руках и уверенно пошел по дороге славы»[1187]. И вот годы спустя, глядя на своего слугу Хосе Паласиоса, Боливар говорит: «Я бы и сейчас так поступил»[1188]. (Полагают, что именно эти слова произнес полковник Маркес после убийства Медардо Пачеко в Барранкасе.) Гарсиа Маркесу не было необходимости помещать этот эпизод — акт беспримерной жестокости, совершенный в интересах государства — в конце предпоследней главы, где он становится последним значимым драматическим событием, последним повествовательным действием (хотя и произошло это за тринадцать лет до кончины Боливара и описано как воспоминание). Но он это сделал. И опять нас потрясает необычайная способность Гарсиа Маркеса предвидеть важные события. Фидель Кастро, должно быть, прочитал этот эпизод за считаные недели до того, как устроил суд над Очоа. Помнил ли он о нем, когда решал судьбу генерала?[1189]

Один из близких друзей Гарсиа Маркеса казнил другого его близкого друга. (Естественно, Кастро заявил, что он не мог повлиять на решение суда.) Казнь глубоко потрясла писателя и привела в крайнее замешательство, внесла сумбур в его политические взгляды. Семья Тони ла Гуардиа просила Маркеса вмешаться. Он обещал вступиться за него перед Фиделем. Если и вступился, просьба его не была удовлетворена.

Гарсиа Маркес покинул Кубу до казни. В тот день, когда приговор был приведен в исполнение, он находился со своим другом Альваро Кастаньо в Париже, где познакомился с американской певицей Джесси Норман и министром культуры Франции Джеком Лангом. Тот делал последние приготовления к торжествам по случаю двухсотлетия другой революции, которая завершилась тем, что стала пожирать своих собственных детей. На следующий день Гарсиа Маркес присутствовал на праздничном банкете в честь двухсотлетия взятия Бастилии. Он боялся, что ему, возможно, придется сидеть рядом с Маргарет Тэтчер («глаза Калигулы, губы Мэрилин Монро», как отозвался о британском премьер-министре хозяин банкета Франсуа Миттеран), но, по счастью, его соседкой оказалась блистательная Беназир Бхутто, премьер-министр Пакистана. А сама Маргарет Тэтчер, провозгласившая, что Французская революция «предвосхитила язык коммунизма», выглядела, по выражению одной из британских газет, как «привидение на пиру»[1190]. На следующий день Гарсиа Маркес прибыл в Мадрид и сообщил, что виделся с Фидием Кастро «на прошлой неделе» и сказал ему, что он «не только против смертной казни, но и против самой смерти». Он заявил, что казнь четырех солдат революции — «большое несчастье, трагедия, которую мы все глубоко переживаем». У него есть «достоверная информация», сказал он, что казненных судил военный трибунал, приговоривший их к смерти за измену, а не за наркоторговлю. А «измена карается смертью во всем мире»[1191].

Возвращение в Колумбию было частью его новой амбициозной стратегии — смирился ли он или, как говорят французы, сделал шаг назад, чтобы дальше прыгнуть вперед? — но Колумбия вступала в новый кошмарный период своей истории, какого она еще, пожалуй, не знала., 18 августа 1989 г. Луиса Карлоса Галана, официального кандидата в президенты от Либеральной партии и, пожалуй, самого харизматичного колумбийского политика после Гайтана, постигла та же участь, что и его предшественника: он был убит во время политического митинга в пригороде Боготы наемными убийцами, подосланными Пабло Эскобаром. Даже привычная к ужасам Колумбия от отчаяния впала в ступор[1192]. В очередной раз Гарсиа Маркес послал сообщение Глории Пачон, журналистке, которая первой взяла у него интервью, когда он вернулся 1 в Колумбию в 1966 г., но на следующий день заявил, что страна «должна поддержать президента Барко». Потом он публично обратился к наркоторговцам с просьбой «не превращать Колумбию в гнусную страну, где даже они, их дети и их внуки не смогут жить»[1193].

В политическом плане это был удивительный год. И все же самому сенсационному событию еще только предстояло произойти: 9 ноября падет Берлинская стена. Возможно, как намекнула Маргарет Тэтчер и предсказал сам Гарсиа Маркес, подошла к концу двухсотлетняя история Запада. Развал СССР и гибель самого коммунизма были уже не за горами. В декабре Гарсиа Маркес, разумеется, никогда не раскрывавший подлинного содержания своих бесед с Кастро, доверительно сообщил всему миру: «Фидель опасается, что СССР заразится капитализмом и страны третьего мира будут брошены на произвол судьбы»[1194]. Он сказал, что существование СССР до сих пор крайне необходимо в качестве противовеса США и что, если Советский Союз перестанет оказывать финансовую поддержку Кубе, — а к этому все и шло — для кубинцев это будет «равносильно второй блокаде». Он признал, что Куба нуждается в радикальных переменах, и некоторые из них начали осуществляться еще задолго до российской перестройки. Но враги Кубы по-прежнему препятствуют реинтеграции страны в «ее естественный мир» — в Латинскую Америку, — потому что народ воспримет это как триумф Фиделя Кастро. Слава богу, что в Испании, думал, должно быть, Гарсиа Маркес, Фелипе Гонсалес и его правительство ИСРП вновь победили на выборах 29 октября. Хоть одна хорошая новость.

Как видел Гарсиа Маркес, в мире рушился один из устоев прогрессивной мысли и политической деятельности. Затем последует беспрецедентный период экономических и социальных перемен. Но, если в прошлом переломным моментам, сколь бы дезориентирующими они ни были, находилось объяснение с точки зрения политических и общественных идеологий, теперь движущей силой являлись сами экономические перемены и связанная с ними идеология глобализации. И одновременно казалось, будто технико-биологический прогресс высасывает всякий смысл из существования. Отсюда отчаянное стремление вернуться к фундаментализму, порожденное беспокойством, страхом и безысходностью. Кое о чем из этого он размышлял, но вслух свои мысли почти не высказывал. Какие бы события ни происходили в материальном мире, Гарсиа Маркес был настроен найти нечто такое, что вселяло бы оптимизм. Именно так он реагировал на происходящее в самые мрачные моменты. Теперь он считал это своим долгом перед планетой.

Назад в Макондо? Сообщение об исторической катастрофе

1990–1996

1989 г. стал самым ужасным в современной истории Колумбии. В марте в аэропорту Эльдорадо было совершено покушение на будущего президента страны Эрнесто Сампера; получив множество пулевых ранений, он выжил чудом. В мае члены военизированной группировки попытались взорвать начальника тайной полиции Мигеля Масу Маркеса; он тоже чудом остался жив. В августе на глазах у народа был убит основной кандидат на пост президента от Либеральной партии Луис Карлос Галан. В сентябре была разгромлена редакция газеты El Espectador, взорвана бомба в отеле «Хилтон» в Картахене. Жизнь преемника Галана, партийного технократа Сесара Гавириа, едва он выставил свою кандидатуру, оказалась под угрозой со стороны наркоторговцев[1195]. В результате одной попытки, в ноябре, был взорван гражданский самолет, принадлежавший компании «Авианка»; погибли 107 человек, хотя самого Гавириа на борту не оказалось. В декабре перед зданием тайной полиции в Боготе была взорвана еще одна бомба, погибли десятки прохожиж И таких случаев было немало. Все это было внове. Конечно, сейчас гибло меньше людей, чем в разгар Violencia 1950-х гг., но тогда большинство погибших были никому не известные жители сельских районов; в действительности прежде многие сетовали, что при такой политической системе, как в Колумбии, почти никто не защищен от убийства, за исключением кандидатов в президенты двух традиционных партий, — если только эти кандидаты (как это было в случае с Гайтаном и Галаном) не раскачивают консенсуальную лодку, в которой каждая из партий попеременно плывет к запланированным победам в спокойных политических водах.

Ситуацию, конечно, изменили наркотики. Традиционные политические партии больше не были полновластными хозяевами жизни, потому что теперь им не принадлежала значительная часть национальных ресурсов, которые они могли бы распределять таким образом, чтобы сохранять стабильность своего положения. Появились другие игроки, со своими интересами. Соответственно появились и новые мишени. 3 ноября Excelsior сообщила, что, по мнению Гарсиа Маркеса, «война против наркотиков» (весьма популярное выражение в США) в той форме, в какой она ведется сейчас «обречена на провал»[1196]. Писатель утверждал, что необходимо возобновить переговоры между правительством, герильей и наркоторговцами. Иначе, сказал он, Колумбия кончит тем, что станет жертвой империалистических замыслов США, нацеленных на то, чтобы заставить весь континент вести войну в их интересах.

Буквально через полтора месяца все, кто хотел видеть, увидели, что Гарсиа Маркес в очередной раз продемонстрировал глубокое понимание ситуации в американском полушарии. В конце декабря США, возглавляемые президентом Джорджем Г. Бушем, скорее ободренные, чем просто обрадованные падением Берлинской стены, вторглись в Панаму, убив сотни невинных граждан и похитив — впервые в истории — ее президента Антонио Норьегу, которого сами же и привели к власти. Конечно, Норьега был диктатор, и гангстер, и наркоторговец, и отпетый мерзавец (все это были предлоги для вторжения), но ведь еще несколько месяцев назад он был их мерзавцем. Таким образом, США вернулись к политике вторжения на территории других государств в тот самый год, когда Советы признали, что совершили большую ошибку, направив войска в Афганистан. В кубинской газете Granma за 21 декабря Гарсиа Маркес осудил американское вторжение в Панаму, но Granma была не тем изданием, к которому прислушивалось американское правительство. Все это были дурные предзнаменования, напоминающие о зловещих страницах прошлого.

В 1990 г. обстановка в Колумбии оставалась такой же, как в 1989-м. Группа «знаменитостей», видных общественных деятелей, явно при поддержке президента Барко, опубликовала открытое письмо, в котором говорилось, что наркоторговцев ждет «менее суровое» наказание, если они прекратят террор. Авторитеты Медельинского картеля согласились прекратить насилие и сдать оборудование по очистке кокаина в обмен на гарантии правительства. Но не всем наркоторговцам эта договоренность пришлась по душе, и вскоре резня продолжилась. В последних числах марта Медельинский картель расправился с Бернардо Харамильо, вторым кандидатом на пост президента от Патриотического союза (прежде — Революционные вооруженные силы Колумбии, РВСК). (РВСК — старейшая повстанческая организация; на последнем этапе Violencia ее основатели принадлежали к левому крылу Либеральной партии, а в 1960-х гг. они создали РВСК как военное крыло Коммунистической партии. Также РВСК — повстанческая организация, корнями глубоко уходящая в крестьянство, и это в стране, где в начале XXI в., как полагают, насчитывается самое большое в мире количество вынужденных переселенцев-крестьян. В 1980-х гг. РВСК попыталась встать на путь выборов и потеряла 2500 своих кандидатов и функционеров, которые были убиты военизированными «эскадронами смерти», зачастую сотрудничавшими с правительственными силами. Неудивительно, что она развернула широкомасштабную партизанскую войну.) Министра внутренних дел Карлоса Лемоса Симмондса его противники вынудили уйти в отставку, Обвинив в том, что он организовал убийство Харамильо. Потом в конце апреля был убит третий кандидат на пост президента — Карлос Писарро. Лидер еще одного бывшего повстанческого движения, М-19, погиб в самолете, совершавшем внутренний рейс, от рук наемного убийцы, подосланного, по утверждению брата Писарро, полицией или членами «комитета бдительности». Тем временем главный наркобарон Пабло Эскобар обещал выплачивать по четыре тысячи долларов за каждого убитого полицейского. По всей стране стали взрываться бомбы, гибли сотни людей. На президентских выборах Сесар Гавириа, бывший начальник предвыборного штаба Галана, набрал 47,7 % голосов. Из 14-миллионного электората в выборах приняли участие всего 45 %. Наркоторговцы еще раз предложили правительству пойти на уступки в обмен на приостановку кампании насилия, но правительство отвергло их предложение. Программа Гавириа была нацелена на продолжение борьбы с наркокартелями и проведение конституционной реформы.

Именно в этот момент Гарсиа Маркес решил еще раз попытаться переехать в Колумбию. Интересно, стал бы он рассматривать эту возможность в столь мрачное для Колумбии время, если бы его не смущала политика Кубы? Оправившись от замешательства, он принялся вырабатывать свою новую политическую стратегию, цель которой теперь состояла не в том, чтобы продвигать дело кубинской революции как таковое, а содействовать тому, чтобы спасти Фиделя, — если придется, и от самого себя[1197]. Теперь несколько раз бывало, что он признавал — правда, выдавая это за авангардистское чутье, — что «мы находимся на первом этапе новой непредсказуемой эпохи», но потом уточнял менее уверенно: эта новая эпоха, «судя по всему, призвана раскрепостить наше сознание»[1198]. Однако он не упоминал, что эта новая эпоха олицетворяет собой крушение всего, во что он всегда верил. Вместо того чтобы признать это, он решил обставить дело так, будто все происходящее вполне оправдывает его ожидания: именно реакционеры и в первую очередь правительство США не осознают грандиозности того, что происходит в мире, и масштабность возможностей, открывающихся перед человечеством. Посему каждый человек, доказывал он, должен пересмотреть свои политические убеждения[1199]. Это воистину был решающий момент в эволюции его мышления.

Дата добавления: 2015-11-04