В результате во временном плане данное произведение — это одновременно возвращение и удаление, необычайно мощное по силе воздействия и по характеру творение, в котором переплетены эмоциональное и интеллектуальное, прошлое и настоящее. Если колумбийская действительность здесь пока еще не обрисована с жестокой сатиричностью, то это потому, что Гарсиа Маркес не хочет осуждать своего деда или представлять свое прошлое горьким (или в ложном свете). В «Палой листве» полковник — противоречивая, но, в общем и целом, достойная восхищения личность, охарактеризованная с легким налетом иронии. И все же, возвращаясь в повести в город своего детства, Гарсиа Маркес понимает, что Макондо уже разрушен некой силой, в которой его обитатели видят руку судьбы, а сам автор — историю.
Много лет спустя, в 1977 г., Гарсиа Маркес заметит: «Я очень люблю „Палую листву“. И с огромным состраданием отношусь к парню, который ее написал. Я вижу его будто наяву: юноша двадцати двух — двадцати трех лет, думающий, что он ничего другого не напишет в своей жизни, что это его единственный шанс, и потому он пытается вложить в произведение буквально все — все, что он помнит, все свои знания о литературе и технике писательского ремесла, почерпнутые из произведений всех авторов, которых он читал»[382]. Работа над «Палой листвой» будет продолжаться с переменным успехом еще несколько лет, но книга, так сказать, уже была запущена в производство. И хотя этот молодой писатель никогда не будет доволен собой, удача и упорный труд обеспечат ему успешное литературное будущее. Однако он был не из тех людей, которые никогда не оглядываются назад.
Разумеется, Гарсиа Маркесу по-прежнему нужно было зарабатывать на жизнь, и он продолжал почти ежедневно выпускать рубрику «Жираф» в El Heraldo и выступал движущей силой Cronica. Почти все, что он писал в то время — пусть даже тривиальное и на скорую руку, — было проникнуто духом творчества и новизны. С биографической точки зрения наиболее интересной статьей того периода является публикация от 16 декабря 1950 г. Называлась она «La Amiga». «Amiga» по-испански значит «подруга» или «возлюбленная». Словом, это была публично выраженная реакция на новую встречу с Мерседес Барча, вызвавшую у Маркеса глубокое волнение; за сухим тоном статьи ему с трудом удалось скрыть свою радость. Эта «подруга» — Мерседес — описана такой, какой она была тогда, какой остается и по сей день: «восточная внешность», «миндалевидные глаза», «широкоскулая», «смуглая», по манере «добродушно-ироничная». Мерседес находилась в Барранкилье, потому что ее семья, спасаясь от Violencia, добравшейся до Сукре, несколько месяцев назад покинула родной дом.
Период ухаживания Габриэля Гарсиа Маркеса за Мерседес Барча от начала до конца остается загадкой[383]. Он утверждает, что решил жениться на ней, когда ей было девять лет; она говорит, что едва знала о его существовании фактически до самого его отъезда в Европу в 1955 г.; и они оба всегда шутят по этому поводу. Статью, напечатанную в декабре 1950 г., конечно же, не стоит воспринимать буквально, и все же в ней есть один неоспоримый факт: прошло три года со дня последней встречи двух ее героев. В 1947 г. Гарсиа Маркес окончил школу в Сипакире, приехал на лето домой, а потом отправился на учебу в Боготский университет. После он наведывался домой редко, оставался там ненадолго, да и Мерседес все равно не было в Сукре: она училась в монастырской школе в Медельине и домой приезжала только на каникулы в конце года. Ходят упорные слухи о том, что до 1947 г. Габито околачивался в Момпоксе, когда там училась Мерседес, а Рамиро де ла Эсприэлья вспоминает, что он нередко говорил о ней в Картахене в 1949 г. Но, судя по всему, они очень мало общались в течение тех шести лет, что прошли с момента их знакомства до встречи в конце года, который уже, должно быть, расценивается как самый решающий в жизни Гарсиа Маркеса.
Все указывает на то, что он с нетерпением ждал ее возвращения из школы в Барранкилью на Рождество и готовился к этой встрече. Во-первых, он наконец-то покинул «небоскреб» и переселился в довольно сносный пансион, принадлежащий сестрам Авила, которых он знал по Сукре. Они жили в респектабельном районе города, буквально в нескольких кварталах от отеля «Прадо» и рядом с домом его друга — поэтессы Мейры Дельмар[384]. Так уж случилось, что пансион располагался близ новой аптеки, которую Деметрио Барча открыл на углу 65-й улицы и проспекта 20 Июля. Гарсиа Маркес также поменял свой имидж: сделал короткую стрижку, подровнял усики, стал носить костюм с галстуком, сандалии сменил на приличные туфли. Реакция друзей была безжалостна, кое-кто из них даже предсказывал, что он не сумеет написать ни слова, как только съедет из «небоскреба». Переезд совпал с двумя событиями в его судьбе: он осознал, что его новое произведение — повесть о нем самом и о его жизни — уже свершившийся факт, и принял решение во что бы то ни стало встретиться с Мерседес. В конце концов, теперь во многих отношениях он был другой человек и мог предложить женщине гораздо больше, чем прежде.
Однако ему по-прежнему мешала робость, и родные Маркеса по сей день шутят по этому поводу. Лихия Гарсиа Маркес вспоминает: «Когда Мерседес переехала в Барранкилью, Габито приходил в аптеку ее отца, находившуюся в соседнем здании, и часами болтал с Деметрио Барчей. И все опять стали говорить Мерседес: „Габито все еще без ума от тебя“; а она отвечала: „Нет, он без ума от моего отца, это с ним он разговаривает все время. А мне даже „добрый вечер“ не скажет“»[385], Гарсиа Маркес и сам признается, что он десять лет «подпирал стены на улицах», надеясь хотя бы мельком увидеть высокомерную насмешницу Мерседес, переживал разочарования, а порой и терпел унижения от девушки, которая, казалось, на протяжении долгого времени не принимала его всерьез и не выказывала ни малейшего интереса к нему[386]. Члены «Барранкильянского общества» потом вспоминали, как они катались по городу в джипе Сепеды и Гарсиа Маркес просил последнего медленно проехать мимо аптеки Деметрио Барчи, где Мерседес иногда помогала отцу во время каникул и после окончания школы, — просто чтобы взглянуть на нее. При этом его совершенно не задевали насмешки друзей, относившихся к женщинам не столь трепетно. Сама Мерседес, за всю свою жизнь давшая газетам всего лишь два интервью (одно из них — с шутливым названием «Габито ждал, когда я вырасту» — своей свояченице) сказала мне в 1991 г.: «Мы с Габито бывали вместе только в компании. Но у меня была тетушка-палестинка, которая частенько прикрывала нас и постоянно пыталась свести нас вместе. Так вот каждое свое предложение она неизменно начинала фразой: „Когда вы с Габито поженитесь…“».
В то Рождество 1950 г. Габито каким-то чудом сумел убедить Мерседес, чтобы она дала ему шанс, и несколько раз водил ее на танцы в «Прадо». Она вела себя с ним дразняще-уклончиво, вроде и не отвергая его ухаживаний, и Маркес решил, что они с ней достигли некоего молчаливого согласия и что шанс у него есть. Это была совершенно новая ситуация.
Есть человек, которому хоть что-то известно о тех их первых свиданиях. Это Айда Гарсиа Маркес. В ту пору родители сослали ее в Барранкилью, чтобы разлучить с ее возлюбленным Рафаэлем Пересом. Айда сказала мне: «Мерседес не была моей лучшей подругой, но считала, что я — ее лучшая подруга. Мы вместе ходили на танцы в „Прадо“, и я танцевала с ее отцом, чтобы Габито мог потанцевать с Мерседес»[387].
Итак, Гарсиа Маркес вступил в 1951 г. в самом оптимистичном настроении, даже не подозревая, что его с таким трудом заработанная и налаженная новая жизнь вскоре будет разрушена самым жестоким образом. 25 января он получил весточку от Мерседес. В короткой записке сообщалось, что в Сукре убит его друг Каетано Хентиле. Маркесы дружили с семьей Хентиле — мать Каетано, Хульета, была крестной Нанчи, — и позже Гарсиа Маркес выяснит, что несколько его братьев и сестер стали свидетелями трагедии. Из всей семьи Маркес в Сукре в то время не было троих — Аиды, Габриэля Элихио (он находился в Картахене на конференции Консервативной партии) и самого Габито.
Каетано Хентиле убили братья Маргариты Чика, девушки, которая в Момпоксе жила с Мерседес в одной комнате. В первую брачную ночь Маргарита открыла мужу, что она не девственница, и тот вернул ее родителям, как бракованный товар. В Момпоксе поговаривали, будто во время Violencia ее изнасиловал какой-то полицейский и она это скрывала из страха перед возмездием. Поэтому она сказала, что невинности ее лишил Каетано Хентиле, с которым она и впрямь одно время встречалась[388]. Всей правды мы никогда не узнаем. Ее братья тотчас же отправились восстанавливать честь семьи и убили предполагаемого насильника на центральной площади Сукре, на глазах у всего города. Спустя тридцать лет, в 1981 г., эту историю Гарсиа Маркес положит в основу своего романа «История одной смерти, о которой знали заранее». Это жестокое убийство на протяжении десятилетий не давало покоя Гарсиа Маркесу и всей его семье.
Спустя неделю, еще не успев толком ничего выяснить об этом чудовищном событии, он получил известие о том, что Габриэль Элихио с конференции отправился не домой, в Сукре, а приехал в Барранкилью. Габито сел в автобус, следовавший до центра города, и встретился с перепуганным отцом (тот тоже слышал печальные новости) в кафе «Рим». Из-за усиливающегося политического террора и он сам, и Луиса Сантьяга и так уже опасались за будущее своей семьи, и это варварское убийство стало последней каплей. (Говоря по чести, в последнее время, с тех пор как в ту часть города, где он практиковал, перебрался настоящий доктор, Габриэль Элихио испытывал финансовые затруднения.) В Картахене он был с Густаво, который с этого времени стал его правой рукой, и уже навел кое-какие справки у своих друзей по партии и у родственников, намереваясь перевезти туда свою семью. Он хотел, чтобы Габито помог им обосноваться на новом месте, а потом и сам переехал в Картахену, чтобы помогать семье материально, ибо ее финансовое положение было не просто тяжелым, а отчаянным. Более того, настаивал Габриэль Элихио, Габито должен был вернуться к занятиям юриспруденцией[389].
На первый взгляд страхи Габриэля Элихио казались нелепыми. Сукре, по сути, был территорией консерваторов, сам Габриэль Элихио принимал участие в политической жизни города и мог рассчитывать на поддержку властей. Бежать следовало либералам, таким людям, как Деметрио Барча — он, собственно, так и поступил, — а семье Гарсиа Маркеса вроде бы ничего не угрожало. К тому же убийство Каетано не имело политической подоплеки. Но в то время начали появляться бичующие плакаты — признак раздробления общества — с политическими и антикоррупционными лозунгами, а также содержащие обвинения в сексуальной распущенности отдельных личностей. Снова свирепствовала вендетта. А Габриэль Элихио, конечно же, был героем множества сексуальных скандалов.
С тяжелым сердцем Габито согласился уступить требованиям отца, и Габриэль Элихио вернулся в Сукре, где стал заниматься подготовкой к переезду. Луиса была убита горем. «Мама плакала, когда мы приехали в Сукре, — вспоминает Лихия, — плакала, когда уезжали из него»[390], Семья Гарсиа Маркес прожила в Сукре более одиннадцати лет. Там родились Хайме, Эрнандо, Альфредо и Элихио Габриэль; там умерла Транкилина. И Габриэль Элихио в кои-то веки добился некоторого авторитета и влияния в окруженном со всех сторон водой маленьком городке. Даже построил там свой первый дом. А теперь вся семья, как незадолго до них Барчи, как Габито и Луис Энрике в 1948 г., спасалась бегством от Violencia.
Для самого Габито это была катастрофа. Можно только догадываться, какие муки он испытывал, позволив вернуть себя в лоно семьи, с которой он почти никогда не жил подолгу. С руководством El Heraldo он договорился, что будет присылать им статьи для «Жирафа» из Картахены. Они великодушно согласились выдать ему 600 песо за полгода вперед — его зарплата за подготовку рубрики и семи редакционных статей, зачастую политически компрометирующих, в неделю. Для него — кошмар, для Фуэнмайора — удача.
Первый год выдался сумасшедшим. Дети не смогли продолжить учебу в школе, а младшие еще даже не начинали учиться. После всех предыдущих неудач Габриэль Элихио, вероятно, не рассчитывал, что сможет добиться успеха в Картахене как аптекарь, хотя попытку предпринял. Он также попытался — без особого энтузиазма — практиковать как врач, но Картахена не была перспективной ареной для шарлатана; не прошло и года, как он снова стал странствующим врачом, скитаясь по региону Сукре, как и четырнадцать лет назад, до того, как они приехали в Барранкилью. Больше уж Габриэль Элихио никогда не сможет целиком и полностью обеспечивать жену и детей. Пройдет десять лет, прежде чем можно будет сказать, что семья Гарсиа Маркес вновь начала становиться на ноги — и то лишь потому, что большинство детей уедут из дома и Марго возьмет на себя заботу о родных.
Вероятно, Габито вернулся в Картахену с надеждой, что он не задержится там надолго, но считая своим долгом помочь семье обосноваться в этом дорогом и не всегда гостеприимном городе. Он пришел в El Universal, что называется, поджав хвост, и был немало удивлен и обрадован тем, что Сабала, Лопес Эскауриаса и все его прежние коллеги встретили его с распростертыми объятиями и даже предложили ему месячное жалование больше того, что он получил в Барранкилье[391].
А вот к занятиям юриспруденцией Габито не вернулся. Когда он пошел — без большой охоты — восстанавливаться в университет, выяснилось, что в конце 1949 г. у него было три «хвоста», а не два, и это означало, что на четвертый курс его не возьмут — ему придется повторно учиться на третьем[392]. Габито быстро отбросил эту идею, но отец, узнав о его решении, накричал на своего строптивого старшего сына. По словам Густаво, Габриэль Элихио устроил Габито допрос на этот счет в весьма символическом месте — на бульваре Мучеников, пролегавшем сразу же за границами Старого города. Когда Габито подтвердил, что намерен бросить юриспруденцию и полностью посвятить себя писательскому труду, Габриэль Элихио произнес фразу, которая в семье станет легендарной. «Ты кончишь тем, что будешь жрать бумагу!» — взревел он[393].
Появление в городе большой, неуправляемой, бедной семьи создавало неудобства и, конечно, было унизительно для молодого человека, привыкшего скрывать свою бедность и свои комплексы под клоунским нарядом и шутовством. Гарсиа Маркес вспоминает, что в свою первую ночь в новом доме он наткнулся на мешок с останками бабушки, которые Луиса Сантьяга привезла для перезахоронения в городе их нового места жительства[394]. Затруднительное положение семьи Гарсиа Маркеса у Рамиро де ла Эсприэльи вызывало насмешливое сочувствие, которое он выразил в прозвище, данном Габриэлю Элихио, — «жеребец»[395]. Да и Габриэль Элихио не скрывал от окружающих своего отношения к сыну. Однажды Карлос Алеман встретил Габриэля Элихио и справился у него про Габито, а отец стал бурно жаловаться, что сына никогда нет рядом, когда он нужен. «Передай этому блудному сперматозоиду, чтоб мать навестил», — орал он[396]. А в другой раз, когда де ла Эсприэлья, пытаясь вступиться за Маркеса перед его отцом, обвинявшим в чем-то сына, сказал, что теперь Габито считают «одним из лучшим писателей в стране», Габриэль Элихио рявкнул: «Да, он фантазер еще тот, с детства врет и не краснеет!»[397]
В начале июля, отработав свой долг, Гарсиа Маркес перестал посылать статьи для «Жирафа» в El Heraldo (в той газете он не будет печататься до февраля 1952 г.). Однако он продолжал работать над своими произведениями, что было не так-то просто делать среди домашнего хаоса. Густаво вспомнил один случай, наглядно демонстрирующий степень тщеславия Маркеса: «Габито не помнит, но он… однажды сказал мне: „Слушай, помоги-ка мне, а?“ — и достал рукопись „Палой листвы“. Мы прочитали половину, как он вдруг встал и заявил: „Это ничего, но я намерен написать нечто такое, что будут читать больше, чем „Дон Кихота““»[398]. В марте в Боготе был опубликован еще один из рассказов Маркеса — «Набо — негритенок, заставивший ждать ангелов»[399]. Это первый рассказ, так сказать, с «маркесовским» названием, написанный в манере его более поздних произведений[400].
Примерно тогда же по Колумбии путешествовал изгнанный из своей страны перуанский политик и искатель приключений Хулио Сесар Вильегас, представлявший в Боготе влиятельное издательство «Посада», которое в то время могло прославить на весь континент любого латиноамериканского писателя. В поисках перспективного материала Вильегас заглянул и на северное побережье и сказал Маркесу, что, если тот закончит произведение, над которым сейчас работает, и отдаст его «Посаде», оно будет рассмотрено для опубликования в Буэнос-Айресе как пример современной колумбийской художественной прозы. Взволнованный Гарсиа Маркес с удвоенным энтузиазмом принялся работать над рукописью, и к середине сентября первый вариант «Палой листвы» был более или менее готов.
В Колумбию прибыл молодой человек, с которым Маркес будет дружить всю жизнь. Это был Альваро Мутис — поэт, путешественник, представитель деловых кругов, пожалуй, единственный колумбийский литератор второй половины XX в., которого как собеседника можно поставить в один ряд с Гарсиа Маркесом[401]. Позже Гарсиа Маркес так охарактеризует его внешность: «…геральдический нос, брови, как у турка, огромное туловище и крошечные туфли, как у Буффало Билла»[402], Родственник знаменитого испано-колумбийского ботаника колониальной эпохи Хосе Селестино Мутиса, он некоторое время воспитывался в Европе, где умер его отец, когда Альваро было девять лет. Его первое опубликованное стихотворение — «№ 204» — появилось в El Espectador незадолго до того, как там был напечатан первый рассказ Гарсиа Маркеса; второе — «Проклятия Макроля Впередсмотрящего» («La imprecationes de Maqrolle el Gaviero») — пару недель спустя. Как и Гарсиа Маркес, уже придумавший своего Аурелиано Буэндиа, Мутис тоже уже придумал своего героя Макроля — персонаж, которому суждено получить столь же широкую известность. К тому времени Мутис уже успел поработать немного в Колумбийско страховой компании, четыре года — начальником рекламного отдела Баварской пивоваренной компании и потом почти два года — радиоведущим. Теперь он занимал пост начальника рекламного отдела ЛАНСА, той самой авиакомпании, в которой прежде работал Луис Энрике, — отсюда и его фантастическая способность доставать авиабилеты в кратчайшие сроки. Мутис только что в Боготе познакомился с университетским товарищем Гарсиа Маркеса Гонсало Мальярино и, узнав, что его новый друг никогда не видел моря, недолго думая, повез его на побережье[403].
В выходные они поехали искать Габито в El Universal, а потом вернулись в Бокагранде[404], чтобы выпить чего-нибудь на террасе их маленького отеля. Пока они сидели и пили, с потемневшего пенящегося Карибского моря принесло тропический ураган. В самый разгар беснующейся бури, срывавшей с пальм кокосы, на террасу, пошатываясь, вошел Гарсиа Маркес — болезненно тощий, бледный, лупоглазый, как всегда, в своей неизменной цветастой рубашке; его тонкие усики стали чуть гуще — толщиной с авторучку[405]. [406]. Втроем они проболтали несколько часов, обсуждая Ia vaina: жизнь, любовь, литературу и многое другое. Трудно представить двух более несхожих людей, чем Мутис и Гарсиа Маркес, однако их дружба длится вот уже полвека. У них лишь одна общая черта: оба увлекаются Джозефом Конрадом. А вот относительно Уильяма Фолкнера они разошлись во мнеке молодого тела». Визит Мутиса пришелся весьма кстати. Тот располагал обширными связями, в том числе знал и агента «Посады» Хулио Сесара Вильегаса. Мутис сказал, чтобы Маркес скорее заканчивал свою книгу и отсылал рукопись. И Гарсиа Маркес принялся доводить до ума сумбурный машинописный текст. Через несколько недель Мутис, вернувшись в Картахену, увез законченный вариант книги Маркеса с собой в Боготу, откуда авиапочтой отправил его в Буэнос-Айрес. Это был пророческий акт; много лет спустя этот же самый Альваро Мутис лично привезет второй экземпляр рукописи романа «Сто лет одиночества» в Буэнос-Айрес и передаст его другому аргентинского агентству — «Судамерикана».
В начале декабря 1951 г. Гарсиа Маркес появился в редакции El Heraldo в Барранкилье и в ответ на вопрос Альфонса Фуэнмайора о том, что его к ним привело, сказал: «Маэстро, мне там все осточертело»[407]. Пребывание дома стало невыносимо, там он находился под постоянным гнетом, и теперь, когда книга его была завершена, он частично освободил неблагодарного Габриэля Элихио от его обязанностей. Конечно, быть может, не случайно он именно сейчас вернулся в Барранкилью: у школьников и студентов начались длительные каникулы, и Мерседес Барча, окончив пятый класс средней школы, приехала домой. Она училась в Медельине, в монастырской школе-интернате, где заправляли деспотичные монахини-салезианки, заставлявшие девочек купаться в специальных длинных рубашках («Дабы никто из нас, — объяснила мне Мерседес, — не узрел даже частички чужой наготы»). По возвращении в Барранкилью Гарсиа Маркес поселился не в «небоскребе», а у сестер Авила, хотя жилье там стоило дороже.
В начале февраля на его имя в редакцию El Heraldo пришло письмо от издательства «Посада». Наверно, это было величайшее разочарование в его жизни. Гарсиа Маркес считал публикацию «Палой листвы» почти свершившимся фактом и очень расстроился, узнав, что редакционный комитет в Буэнос-Айресе «завернул» его книгу и, по сути, отверг его самого. Это уничижительное письмо было составлено от имени председателя редакционного комитета Гильермо де Торре, одного из ведущих литературных критиков Испании, приходившегося к тому же зятем Хорхе Луису Борхесу, которым восхищался Гарсиа Маркес. В письме говорилось, что начинающий писатель обладает поэтическим даром, но как романист будущего не имеет; Маркесу предлагалось, в не очень деликатной форме, сменить род занятий. Все друзья Габито, обескураженные почти столь же сильно, всячески старались его поддержать, за что им следует сказать большое спасибо, ведь Маркес находился в таком жутком смятении и шоке, что запросто мог заболеть. «Все знают, что испанцы тупы как пробки», — презрительно фыркал Сепеда, и все остальные вторили ему — каждый считал своим долгом высказать нелицеприятное мнение о де Торре[408].
До конца 1952 г. Маркес продолжал зарабатывать на жизнь в El Heraldo — писал материалы для рубрики «Жираф», хотя его статьи никогда уж больше не были столь необычайно оригинальны и остры, как в тот первый волшебный год, когда он только начал работать в газете[409]. Но вскоре Септимус «умер», и Гарсиа Маркес перестал писать для «Жирафа», хотя ни он сам, ни другие члены «Барранкильянского общества» так и не смогли толком объяснить, как и почему он порвал отношения с El Heraldo. Правда заключалась в том, что, как бы Маркес ни храбрился, «Посада», отвергнув «Палую листву», нанесла ему сокрушительный удар. Его уверенность в себе пошатнулась, он не видел смысла в том, чтобы продолжать выпускать рубрику «Жираф». Ведь он работал как проклятый, а что в итоге? Считая, что он неудачник, по крайней мере в глазах общества, Маркес решил, что его моральный долг — еще раз попробовать выучиться на юриста и спасти от нищеты свою семью. И как только он понял в очередной раз, что из этого ничего не выйдет, он окончательно пал духом.
По иронии судьбы именно его прежняя Немезида, агент «Посады» Хулио Сесар Вильегас, предложил ему отчаянный выход из положения, и Маркес ухватился за него. Вильегас основал свою собственную компанию по продаже книг и однажды, когда Гарсиа Маркес был в Барранкилье, явился к нему, повел в отель «Прадо», напоил виски и, заручившись обещанием, что тот будет работать на него, отослал прочь с портфелем книготорговца. Габриэль Гарсиа Маркес, мечтавший создать «нового „Дон Кихота“», стал коммивояжером, продавая словари, медицинскую и научную литературу в городках и селениях северо-восточной Колумбии. Должно быть, он понимал, что пошел по стопам отца.
К счастью, Гарсиа Маркес всегда обладал чувством юмора и присущим Сервантесу ироническим восприятием действительности. Он надеялся, что выдюжит. Все-таки это был не совсем уж конец света. Утешением, конечно, служило то, что теперь у него появилась возможность больше узнать об истории своей семьи, пройтись по следам деда с бабушкой, путешествуя по пыльным дорогам долины Упар, лежащей между Сьерра-Невадой и рекой Сесар. Пусть это был мир не Гильермо де Торре, зато это был его мир. Отправляясь в свою первую поездку, Гарсиа Маркес весьма кстати случайно повстречал в Санта-Марте брата Луиса Энрике. Тот женился в минувшем октябре, но уже воспринимал свой брак как смирительную рубашку и готов был пойти на что угодно, лишь бы чуть-чуть ослабить ее узлы. Он сменил несколько мест работы, настоящих и фиктивных, сначала в Сьенаге, потом в Санта-Марте, и теперь ухватился за возможность попутешествовать с братом. Вдвоем они отправились в Сьенагу, в один из городов, где недолго жили дедушка с бабушкой Габито перед тем, как переехать в Аракатаку, и там он приступил к своей новой работе. Затем он отправился через города Гуакамайяль, Севилья, Аракатака. Фундасьон в Вальедупар, Ла-Пас и Манауре, продавая книги врачам, адвокатам, судьям, нотариусам и мэрам. Луис Энрике сопровождал брата в этом его первом турне.
После того как Луис Энрике вернулся в Сьенагу, Габито навестил Рафаэля Эскалону, и тот с неделю ездил с ним по городам Гуахиры — Урумита, Вильянуэва, Эль-Молино, Сан-Хуан-дель-Сесар и, возможно, Фонсека. По пути они прихватили с собой Сапату Оливелью и организовали втроем нечто вроде передвижного шоу: устраивали импровизированные состязания и концерты исполнителей вальенато с распитием огромного количества спиртного — состязания, в которых участвовали их друзья и родственники, в том числе Луис Кармельо Корреа из Аракатаки и Пончо Котес, кузен Гарсиа Маркеса и близкий друг Рафаэля Эскалоны[410]. Через сорок пять лет Сапата скажет мне: «Мы устраивали развеселые пикники. Вечером приезжала машина, а на следующее утро ты просыпался в похмелье в Гуахире или в Сьерра-Неваде. Вот такая тогда была жизнь. Мы отправлялись на чью-нибудь ферму, ели санкочо[411] или ехали через Сьерра-де-Перхиа в Манауре. Но всегда наши поездки заканчивались попойками с лучшими аккордеонистами той эпохи — Эмилиано Сулетой, Карлосом Норьегой, Лоренсо Моралесом»[412]. Так Эскалона знакомил своего городского друга с местными трубадурами и легендарными личностями северо-восточного региона страны.
Историческим центром музыки вальенато теперь считается сам Вальедупар, столица департамента Эль-Сесар, расположенная в долине Упар («vallenato» означает «рожденный в долине»). Раз услышав музыку вальенато, ее уже не спутаешь ни с какой другой. Вальенато отличает задорно-лирический ритм, задаваемый необычным трио музыкальных инструментов, в состав которого входят европейский аккордеон, африканский барабан и индейская guacharaca (скребок), аккомпанирующие сильному, напористому, уверенному мужскому голосу солиста, коим обычно является сам аккордеонист[413]. Сущность вальенато кратко выражена в песне Алонсо Фернандеса Оньяте:
Я — прирожденный певец вальенато,
С чистым сердцем и чистых кровей,
Кровь моя — от индейцев, от негров
И от испанцев чуть-чуть.
Любовь моя — вальенато,
Женщины, песни, аккордеон.
И все, что люблю в этой жизни,
Вы слышите в песне моей[414].
Следующие пятьдесят с лишним лет Гарсиа Маркес будет тесно связан с тем, что можно назвать подлинно народной культурой. Этим могут похвастать не многие латиноамериканские писатели. Маркес даже заявит, что благодаря близкому знакомству с жанром вальенато и создавшими его музыкантами он нашел форму повествования романа «Сто лет одиночества»[415]. Это интересное сравнение, ведь на каждой странице романа излагается столько событий, сколько не наберется ни в одном другом произведении. Но Гарсиа Маркес идет дальше, усматривая сходство конкретики вальенато с тем, что его романы отражают события его собственной жизни: «В моих книгах нет ни строчки, которую я не мог бы ассоциировать с реальным жизненным опытом. Каждая из них напоминает о каком-то конкретном событии». Вот почему Маркес всегда утверждает, что он отнюдь не проводник магического реализма, а просто «несчастный нотариус», переписывающий то, что лежит у него на столе[416]. Во всем этом удивляет, пожалуй, лишь одно: Гарсиа Маркес, которым обычно восхищаются за то, что он симпатизирует женщинам, почему-то целиком и полностью отождествляется с движением, возвеличивающим мужчин и мужские ценности.
Когда он путешествовал в сопровождении Эскалоны, произошла еще одна знаменательная встреча в его жизни. Они пили холодное пиво с ромом в одной из забегаловок Ла-Паса, и вдруг туда вошел парень, одетый как ковбой — широкополая шляпа, кожаные штаны, за поясом пистолет. Эскалона, знавший этого парня, сказал ему: «Знакомься, это Габриэль Гарсиа Маркес». Пожимая ему руку, парень спросил: «А ты не родственник полковнику Николасу Маркесу?» — «Я его внук». — «Что ж, тогда знай: твой дед убил моего деда»[417]. Парня звали Лисандро Пачеко — хотя в мемуарах Гарсиа Маркес скажет, что тот назвался Хосе Пруденсио Агиляром, как персонаж романа «Сто лет одиночества», которого он написал с него. Эскалона, сам всегда носивший оружие, тут же вскочил, объясняя, что Гарсиа Маркесу ничего не известно про тот инцидент, и предложил Лисандро посостязаться в меткости стрельбы — чтобы разрядить пистолеты. Втроем они провели вместе три дня и три ночи — пили и разъезжали по региону в грузовике Пачеко (в котором главным образом перевозили контрабанду). Пачеко представил Гарсиа Маркеса нескольким внебрачным детям полковника, которых тот наплодил во время войны.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |