В Каракасе у сестры Кастро, Эммы, он взял интервью, которое под заголовком «Мой брат Фидель» («Mi hermano Fidel») было опубликовано в Momento 18 апреля 1958 г. На протяжении всего года он с возрастающим волнением следил за событиями на Кубе. Хотя Кастро еще не объявил свое движение социалистическим, Гарсиа Маркес осознал, что впервые за свою теперь уже долгую журналистскую карьеру он способен демонстрировать неукротимый энтузиазм в отношении политика и откровенно оптимистичный настрой в отношении его революционной кампании. Маркес упомянул, что любимое блюдо Кастро, которое тот сам великолепно готовит, — спагетти, и затем добавил: «В Сьерра-Маэстре Фидель до сих пор готовит спагетти. „Он хороший человек, простой, — говорит его сестра. — Хороший собеседник, но, главное, он умеет слушать“, Она утверждает, что он может с неугасаемым интересом часами слушать любой разговор. Способность принимать близко к сердцу проблемы своих товарищей вкупе с железной силой воли, похоже, и есть сущность его натуры»[632]. Через сорок пять лет Гарсиа Маркес скажет то же самое — и будет есть спагетти, приготовленные Кастро на собственной кухне, — и это неудивительно: Фидель Кастро — одно из немногих явлений в его жизни, в которое он не утратил веру. И теперь, когда выяснилось, что Кастро участвовал в Bogotazo — в событии, свидетелем которого был и Гарсиа Маркес, — его интерес к героической деятельности молодого кубинца заметно возрос. В сущности, после публикации интервью с Эммой Кастро члены Движения 26 июля в Каракасе стали снабжать Гарсиа Маркеса информацией, которую он, в свою очередь, публиковал в журналах, где работал.
Новый, 1959 г. Гарсиа Маркес и Мерседес встречали в доме одного из членов семьи Каприлес. В три часа ночи они вернулись домой. Лифт не работал, и они стали подниматься на шестой этаж пешком. Поскольку оба много выпили, им приходилось делать передышку на каждой лестничной площадке. Наконец-то открыв дверь своей квартиры, они услышали, как город взорвался какофонией различных звуков: народ ликовал, машины сигналили, звонили церковные колокола, гудели заводские гудки. Еще одна революция в Венесуэле? Радио у них дома не было, и им пришлось мчаться вниз через шесть пролетов, чтобы узнать, что случилось. Консьержка — она была родом из Португалии — сообщила им, что революция не в Венесуэле: Батисту свергли на Кубе![633] Позже в тот же день, 1 января 1959 г., Фидель Кастро со своей повстанческой армией вошел в Гавану и открыл новую эру в истории Латинской Америки. И впервые после открытия Америки вся планета окажется в прямой зависимости от политических событий в Латинской Америке. Возможно, для его континента завершилась эпоха одиночества и неудач, как, наверно, думал Гарсиа Маркес. Позже в тот же день вместе с Мендосой они отмечали это известие на балконе квартиры семьи Мендоса в Бельо-Монте за бокалами холодного пива. По автострадам Каракаса носились машины, своими гудками оглашая весь город; ветер полоскал вывешенные из окон домов кубинские флаги. Следующие две недели друзья, находясь каждый в своей редакции, внимательно следили за новостями, сходившими с телетайпа.
18 азал, что в аэропорту Майкетиа ждет самолет, готовый увезти на остров журналистов, желающих присутствовать на открытом судебном процессе над преступниками режима Батисты под названием «Операция „Правда“». Интересует ли его это? Решение следовало принять немедленно, потому что самолет отправлялся этим же вечером и даже не оставалось времени на то, чтобы заехать домой. В любом случае Мерседес уехала в Барранкилью, чтобы побыть немного со своими родными. Гарсиа Маркес позвонил Плинио Мендосе: «Клади в чемодан две рубашки и дуй в аэропорт: Фидель приглашает нас на Кубу!» И уже вечером они вдвоем — Гарсиа Маркес даже не переоделся, не захватил паспорт — сидели в захваченном у армии Батисты двухмоторном самолете, «провонявшем мочой»[634]. Когда они под объективами фото- и телерепортеров, освещавших это событие, поднялись на борт, Гарсиа Маркес пришел в ужас увидев в кабине пилота известного радиоведущего (он был кубинский эмигрант), ведь никто не знал, умеет ли тот водить самолет. Потом Маркес услышал, как радиоведущий жалуется работникам авиакомпании, что самолет перегружен людьми и багажом, который громоздился в проходе. Дрожащим голосом Гарсиа Маркес спросил у пилота, удастся ли им долететь. Пилот посоветовал ему положиться на Деву Марию. Самолет вылетел в грозу, и им пришлось сделать ночью аварийную посадку в Камагуэе.
В Гавану они прибыли утром 19-го, спустя три дня после того, как Кастро стал премьер-министром, и сразу же погрузились в водоворот волнующих драматических событий новой революции. Всюду пылали красные флаги, среди крестьян в соломенных шляпах расхаживали бородатые партизаны с ружьями, царила незабываемая атмосфера эйфории. Первым делом два друга обратили внимание на летчиков из военно-воздушных сил Батисты. Те отпускали бороды, давая понять, что они теперь революционеры. В мгновение ока Гарсиа Маркес оказался в национальном дворце, где, как ему помнится, царил настоящий хаос — революционеры, контрреволюционеры, иностранные журналисты. По словам Мендосы, когда они вошли в пресс-центр, он увидел Камило Сьенфуэгоса и Че Гевару. Они о чем-то беседовали, и Мендоса явственно услышал, как Сьенфуэгос сказал: «Перестрелять нужно всех этих гадов»[635]. Уже через несколько минут Гарсиа Маркес интервьюировал легендарного испанского генерала Альберто Байо и вдруг услышал тарахтение вертолета над головой. Это прилетел Кастро, чтобы рассказать миллионной толпе, собравшейся перед дворцом на Авенида-де-лас-Мисонес, про «Операцию „Правда“»[636]. Когда Кастро вошел в просторную комнату, Гарсиа Маркес прервал интервью. От кубинского лидера, приготовившегося начать свою речь, его отделяли всего три человека. Неожиданно Гарсиа Маркес почувствовал, как в спину ему уткнулось дуло пистолета. Оказывается, президентская охрана приняла его за лазутчика. К счастью, он сумел ее в этом разубедить.
На следующий день два колумбийца отправились в «спортивный городок», чтобы посмотреть, как будут судить сторонников Батисты, обвиняемых в военных преступлениях, и пробыли там весь день и всю ночь. «Операция „Правда“» имела своей целью показать всему миру, что революция судит и казнит только военных преступников, а не всех «сторонников Батисты», как заявляли некоторые американские СМИ. Гарсиа Маркес и Мендоса присутствовали на суде над полковником Хесусом Соса Бланко, известным своими преступлениями: его обвиняли в убийстве безоружных крестьян. На стадионе был ярко освещенный ринг, где и стоял закованный в наручники обвиняемый. Два колумбийца сидели в первом ряду. Толпа, запивая пивом импровизированные завтраки, обеды и ужины, требовала крови. Соса Бланко пытался защищаться, в его голосе слышались одновременно презрение, цинизм и страх. Когда Бланко все же признали виновным, Плинио Мендоса пробрался к приговоренному с микрофоном и попросил прокомментировать вердикт, но Соса отказался отвечать. Позже Гарсиа Маркес сказал, что это событие заставило его изменить свой замысел «Осени патриарха», который он теперь представлял как суд над недавно свергнутым диктатором, повествование в форме монологов, ведущихся вокруг трупа. В тот вечер журналисты пошли навестить осужденного в его камере, но Маркес с Мендосой за ними не последовали. На следующее утро в гостиницу явились жена и двенадцатилетние дочери-двойняшки Бланко, они умоляли иностранных журналистов подписать прошение о помиловании. Все подписали. Накануне вечером мать заставила дочерей выпить таблетки, чтобы они не спали и «запомнили эту ночь на всю оставшуюся жизнь»[637]. Подписывая прошение о помиловании, Гарсиа Маркес, по-видимому, руководствовался не представлениями о справедливости, — должно быть, ему было жалко семью Бланко, да и вообще он всегда был против смертной казни. Суд действительно напоминал цирк, как выразился Соса Бланко, правда не римский. Его вина не вызывала сомнений, и по прошествии многих лет Гарсиа Маркес и Мендоса скажут, что, несмотря на все несовершенства судебного процесса, по их мнению, приговор был справедливым[638].
Через три дня друзья вернулись в Каракас. Плинио Мендоса, считавший, что в Венесуэле разжигается ненависть к иностранцам, решил вернуться в Боготу. Он уехал в конце февраля и стал работать внештатным сотрудником в журналах Cromos и La Calle, а сам тем временем ждал вестей с Кубы. Мендоса, всегда более впечатлительный и импульсивный, чем его старший друг, поддался утопической эйфории и решил работать на новую революцию, которую и он сам, и Маркес рассматривали как явление континентального масштаба и значимости. Гарсиа Маркес уже недвусмысленно дал понять своим знакомым на Кубе, что он готов работать на новый режим, если ему предложат делать что-то стоящее.
Американские СМИ твердили о «кровавой бойне» в Гаване, об уничтожении всех «сторонников Батисты», которых удавалось найти, в то время как новое революционное правительство продолжало утверждать, что оно судит и казнит только военных преступников, чья вина абсолютно доказана. Гарсиа Маркес и Мендоса были убеждены в том, что кубинцы отстаивают правое дело, а правительство и пресса США клевещут на них. Аргентинский журналист Хорхе Рикардо Масетти, говоря в своем интервью о событиях в «спортивном городке», заявил, что освещение кубинских событий американцами «в очередной раз доказывает необходимость создания латиноамериканского информационного агентства, которое защищало бы интересы латиноамериканцев»[639]. Идея подачи новостей с точки зрения латиноамериканцев уже давно не давала покоя Гарсиа Маркесу. В итоге новое правительство предложило самому Масетти создать в Гаване информационное агентство, о котором он говорил. Агентство получит название Prensa Latina (Латиноамериканская пресса; в народе — Prela). Как только будет достигнуто соглашение о создании этого необходимого инструмента революции, Масетти начнет искать работников во всех странах Южной Америки и откроет отделения во всех основных столицах континента.
В апреле, вскоре после того как Кастро съездил с одиннадцатидневным визитом в Вашингтон и Нью-Йорк, в ходе которого он был унижен американским правительством, в Боготу прибыл мексиканец Родриго Суарес — под хмельком, с полным чемоданом денег. Побеседовав с Гильермо Ангуло (он женился на итальянке и привез супругу в Боготу), Суарес предложил Плинио Мендосе открыть в колумбийской столице отделение Prensa Latina. Мендоса согласился и тут же добавил, что в Венесуэле у него есть друг — блестящий журналист и ярый поклонник кубинской революции, готовый приступить к работе по первому зову. «Срочно вызывай!» — последовал ответ[640]. Революцию, по мере того как она набирала ход, всячески приукрашивали. Позже Гарсиа Маркес скажет: «Все держалось на устных договоренностях, никаких тебе чеков или расписок; вот такая была революция в те дни»[641]. Через несколько дней Королевский банк Канады уведомил Мендосу, что на его имя поступило 10 000 долларов. Тот телеграфировал Маркесу, чтобы он вылетал ближайшим рейсом.
Когда механизм был запущен, стремление Маркеса работать на Кубу пересилило его нежелание возвращаться в Боготу. Политические достижения Венесуэлы, несмотря на все ее проблемы и колебания, глубоко потрясли Маркеса. Но Куба продвинулась на шаг — на несколько шагов — вперед. В первых числах мая Гарсиа Маркес и Мерседес прибыли в Боготу. По словам Мендосы, тогда они еще и сами не знали, зачем приехали. По дороге из аэропорта Мендоса сообщил им, с какой целью он их вызвал, и Маркес радостно воск[642] Впервые за двенадцать лет журналистской деятельности у него появилась возможность работать так, как он хочет, — без цензуры, не идя на компромиссы. Во всяком случае, он так думал. Новое отделение Prensa Latina располагалось по адресу Каррера-Септима — уже одно это звучало как революция! — между 17-й и 18-й улицами, напротив кафе «Тампа» и, в сущности, совсем рядом с пансионом, где останавливался Маркес пятнадцать лет назад, когда впервые приехал в Боготу, и откуда потом отправился в Сипакиру[643]. В глазах Маркеса Богота уже не была неприступной твердыней cachacos: теперь для него это был городу где Фидель Кастро в апреле 1948 г. получил свои первые революционные уроки и где он сам вместе с Плинио будет пропагандировать революцию. Маркес приступил к работе незамедлительно. Ему предстояло многому научиться, много импровизировать. Вскоре редакция на Каррера-Септима стала местом встреч представителей левых сил Колумбии. Сотрудники редакции, среди которых был и брат Мерседес, Эдуардо, находились на пороге самого бурного, волнующего и — как итог — трагического периода в истории Латинской Америки XX в. В то время прогрессивные люди во всем мире следили за происходящим на Кубе с напряженным, а зачастую и лихорадочным вниманием; и молодые латиноамериканцы начали применять «уроки Кубы» в своих собственных странах, организуя повстанческие движения по всему континенту. Мендоса и Гарсиа Маркес тоже часто устраивали митинги в поддержку Кубы на прилегающих к их редакции улицах.
Несмотря на всю эту революционную активность, Колумбия, как это часто бывало, оказалась исключением из правила, действовавшего на всем континенте. На взгляд прогрессивно мыслящих людей, здешние события были менее обнадеживающими, чем те, что происходили на Кубе и в Венесуэле. В марте 1957 г., после того как колумбийская церковь осудила режим Рохаса Пинильи, кресло под ним зашаталось. Лидер либералов Альберто Льерас Камарго возглавил гражданское движение, призывавшее к всеобщей забастовке. 10 мая диктатор ушел в отставку, уступив место хунте из пяти человек во главе с генералом Габриэлем Парисом Гордильо, что не оставляло надежды на возвращение к демократии. 20 июля в курортном городке Ситжес, на восточном побережье Средиземного моря в Испании, Льерас и изгнанный из страны лидер консерваторов Лауреано Гомес достигли соглашения, получившего название «Национальный фронт», согласно которому Консервативная и Либеральная партии обязались править страной на паритетных началах на протяжении всего обозримого будущего, дабы предотвратить и политический хаос, то бишь «левый уклон», и опасность возвращения военного правления. В октябре хунта объявила плебисцит, и 1 декабря 1957 г. страна этот план одобрила. Первичный подсчет голосов выявил наиболее популярных кандидатов от каждой из двух партий, и на выборах 1958 г. Льерас был выдвинут единственным кандидатом от Национального фронта. В августе 1958 г., вскоре после того как Гарсиа Маркес и Мерседес, сочетавшиеся браком в марте, вернулись в Венесуэлу, Камарго приветствовали как очередного «демократического» президента Колумбии.
В статье, опубликованной в Каракасе в день его женитьбы, Гарсиа Маркес в недвусмысленных выражениях подводит итоги последних событий в истории Колумбии:
Спустя восемь лет девять месяцев и одиннадцать дней, на протяжении которых Колумбия жила без выборов, колумбийцы вновь пришли на избирательные участки, чтобы снова избрать парламент, распущенный 9 ноября 1949 г. по указу Мариано Оспины Переса, президента-консерватора, который прежде был просто скромным миллионером. Акт насилия, совершенный однажды в субботу в 3:35 дня, положил начало периоду трех сменявших одна другую диктатур, обернувшемуся для страны 200 000 погибших и самым тяжелым за всю историю Колумбии общественно-экономическим дисбалансом. Жестокие гонения на либералов изуродовали избирательную жизнь нашей страны[644].
В заключение своей критической оценки Гарсиа Маркес с сарказмом отмечает, что Льерас Камарго, по его мнению, виновный в том, что Либеральная партия утратила власть в 1946 г., стал единственным кандидатом в президенты, потому что фактически он был консерватором и, естественно, кандидатов от либералов набрал из той же компании «олигархов», которые представляли партию двадцать лет назад. Новая партия — Либерально-революционное движение, — основанная 13 февраля 1959 г. Альфонсо Лопесом Микельсеном, в 1960-х гг. ненадолго всколыхнула общество, но по большому счету фактически никак не повлияла на борьбу между двумя политическими динозаврами.
Как обычно, Гарсиа Маркес без особого удовольствия вернулся в Боготу: мало того что его не устраивали политические процессы, происходящие в Колумбии, — сам город воломству bogotanos. Мерседес была беременна. Она носила короткую стрижку и зачастую надевала брюки, чем шокировала соседей — в брюках в ее-то положении! — так же, как их шокировали цветастые рубашки и кубинские каблуки ее мужа, к которым он питал слабость. Плинио Мендоса, все еще холостяк, часто приходил к ним в гости и, когда Габо бывал занят, водил Мерседес в кино. Мендоса и Маркес купили одинаковые темно-синие плащи и стали похожи, как подтрунивали над ними друзья, «на двух мальчиков, которых одевает одна и та же мать»[645].
Во второй половине года в печати появились статьи Маркеса о его поездке в Восточную Европу, написанные в 1957 г. Они публиковались в Cromos под общим заголовком «90 дней за железным занавесом» в период с 27 июля по 28 сентября 1959 г. Пожалуй, примечательно, что он не включил в эту серию свою прежнюю статью о Венгрии, скорее всего потому, что Кадар казнил Надя после того, как Гарсиа Маркес столь положительно отозвался о нем. Он написал другую статью на эту тему. В ней Маркес не упоминал о своем знакомстве с Кадаром и винил в случившемся Хрущева, а не венгров: «Даже те из нас, кто из принципа верят в то, что Хрущев играет решающую роль в истории социализма, должны признать, что советский премьер-министр все больше становится похож на Сталина»[646]. Гарсиа Маркес делает упор на то, что казнь Надя — это «акт политической глупости». Не в последний раз он займет столь прагматичную позицию перед лицом политики авторитаризма, которую, казалось бы, он должен осуждать в принципе. И неудивительно, что человек, написавший это, человек, который в то время был категорически уверен в том, что в каждой конкретной ситуации есть «правые» и «неправые», и который хладнокровно ставил политику выше нравственности, в итоге не колеблясь поддержал такого «незаменимого» лидера, как Фидель Кастро. Смешно, что цикл статей о Восточной Европе в 1959 г. был более актуален, чем за два года до этого, когда он писал их в Париже перед отъездом в Лондон, так как Латинская Америка упорно двигалась влево и споры о коммунизме, социализме, капитализме и демократии будут вестись — в том числе и с применением насилия — в течение следующих двадцати пяти лет.
24 августа Мерседес родила их первенца — Родриго Гарсиа Барча. Несчастный младенец родился cachaco, но крестили его как человека, которому предназначено вершить великие дела. Его крестным, как и следовало ожидать, стал Плинио Мендоса, крестной — Сусана Линарес, жена Хермана Варгаса, который теперь жил в Боготе. Однако крестил малыша отец Камило Торрес, неугомонный священник, которого Гарсиа Маркес знал с 1947 г., когда тот учился на юридическом факультете Национального университета. В конце 1947 г. Торрес бросил университет, его несчастная подружка ушла в монастырь. В 1955 г. Торрес стал священником, потом изучал социологию в Лёвенском католическом университете в Бельгии — как раз в то время, когда в Европе находились трое его старых университетских друзей: Гарсиа Маркес, Плинио Мендоса и Луис Вильяр Борда. По возвращении в Колумбию он преподавал социологию в Национальном университете, где они все и познакомились. К тому времени, когда они снова встретились (в 1959 г.), отец Торрес активно защищал интересы маргинальных слоев общества, все больше отдаляясь от традиционной церкви[647]. Вне всякого сомнения, Гарсиа Маркес предпочел бы — из сентиментальных соображений, — чтобы обряд крещения совершил именно отец Торрес. Хотя они с Мерседес и не знали другого священника. Поначалу Торрес воспротивился тому, чтобы крестным был Плинио Мендоса, ибо последний не только не верил в Бога, но еще и славился своей непочтительностью. Когда обряд был совершен, Торрес произнес нараспев: «Все, кто верит, что Святой Дух снизошел на это дитя, преклоните колени». Все четверо участников церемонии остались стоять[648].
После рождения Родриго двое compadres, когда бы они ни заявились домой к Маркесам после работы — обычно поздно ночью, — неизменно пытались разбудить малыша и поиграть с ним. Мерседес, естественно, возражала, и Гарсиа Маркес говорил: «Ладно, ладно, только не ворчи на нашего compadre»[649]. Камило Торрес был частым гостем в доме Гарсиа Барча. Через шесть лет отец Торрес, все еще благословенно непорочный, вступит в ряды Армии национального освобождения и погибнет в первом же бою. Он останется самым известным революционным священником в истории Латинской Америки XX в.
1959-й, год кубинской революции, подходил к концу. Задолго до того как он завершился, Гарсиа Маркес дописал самый значительный из своих рассказов. В сущности, это выдающееся творение — «Похороны Великой Мамы» — вообще не следовало помещать в один сборник с рассказами, которые он начал писать в Лондоне и закончил в Венесуэле, потому что те рассказы — продолжение его неореалистических произведений — по стилю и идейности сродни повести «Полковнику никто не пишет». А «Похороны Великой Мамы» — не продолжение тех работ и даже не кульминационное произведение того литературного направления или той его мировоззренческой эпохи. Это нечто совершенно новое, один из ключевых текстов на всем литературно-политическом пути Гарсиа Маркеса, впервые объединивший две литературные формы — реалистичную и магическую — и обозначивший направление всего зрелого творчества Маркеса на протяжении следующих пятидесяти лет. В частности, рассказ «Похороны Великой Мамы» стал предтечей таких двух бесспорных шедевров, как «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха». Это столь масштабное произведение, столь много в нем переплетено различных элементов мифопоэтичности, являющейся составной частью мироощущения Гарсиа Маркеса, что ему самому понадобятся годы, чтобы отделить одну от другой наиболее важные сюжетные линии, дабы придумать концовки тех двух монументальных работ, которые обретут законченную форму лишь по прошествии многих лет.
Дело в том, что возвращение в Колумбию в политическом плане для Гарсиа Маркеса стало своеобразным, пусть и не неожиданным, но сильным культурно-психологическим потрясением. Повесть «Полковнику никто не пишет» была написана в Европе, где, несмотря ни на что, он все еще питал сентиментальные чувства к своей родине и к некоторым живущим там людям. Работу над другими рассказами готовящегося к изданию сборника он также начал в Европе и закончил в первые месяцы своего пребывания в Венесуэле. Эти рассказы дышат симпатией к простым колумбийцам — симпатией, подобной той, что он выражает в отношении безымянного полковника. А вот «Похороны Великой Мамы» — это следствие его возвращения в Колумбию, где он отсутствовал более трех лет, путешествуя по Европе, Венесуэле и Кубе. Впервые читая это произведение, ощущаешь тяжесть груза всех тех многообразных впечатлений Гарсиа Маркеса от родной страны, которые наслаиваются одно не другое; ощущаешь весь накопленный негатив автора — разочарование презрение, гнев — в отношении его родины, постоянно пожирающей своих собственных детей. Читаешь и понимаешь, что эта страна никогда, никогда не изменится.
Что же это за произведение такое — «Похороны Великой Мамы»? Во-первых, в рассказе почти ничего не происходит; это — пляска ради пляски, длинная песня ни о чем. Или почти ни о чем. Рассказчик, очень похожий на самого Гарсиа Маркеса, повествует о жизни и смерти (больше о смерти, чем о жизни) матриарха, старой колумбийки, известной под прозвищем Великая Мама. На ее похороны съехались все политики и сановники Колумбии и даже такие знаменитые заграничные гости, как Верховный Первосвященник из Ватикана. В рассказе не говорится, но ясно подразумевается, что вся жизнь Великой Мамы прошла в никому не известном захолустье, что свое богатство она нажила, бесстыдно эксплуатируя трудовой люд, что сама она была безобразна, вульгарна и во всех отношениях абсурдна. Однако никто из ее безымянного, но безошибочно узнаваемого народа, кажется, не замечает этих очевидных фактов. Иными словами, Гарсиа Маркес создает аллегорию, изобличающую подлинную нравственную сущность все еще феодальной полуолигархии, впервые охарактеризованной Гайтаном, и лицемерие состоящего в основном из cachacos правящего класса, уверенного в том, что Колумбия — лучший из возможных миров и позорит его только презренная чернь — бедняки, которых эти высшие существа сами же и угнетают. То, что мы имеем, — это, с точки зрения Маркеса, колониальный латифундистский строй, управляемый политической системой XIX в. Когда, о, когда же Колумбия вступит в XX в.?! Таким образом, его рассказ начинается с описания мира, который вывернут наизнанку и перевернут вверх тормашками:
Послушайте, маловеры всех мастей, доподлинную историю Великой Мамы, единоличной правительницы царства Макондо, которая держала власть ровно девяноста два года и отдала Богу душу в последний вторник минувшего сентября. Послушайте рассказ о Великой Маме, на похороны которой пожаловал из Ватикана сам Верховный Первосвященник[650].
И через пятнадцать страниц заканчивается так:
Верховный Первосвященник, выполнивший свою великую миссию на грешной земле, мог теперь воспарить душой и телом на небеса, Президент мог теперь распоряжаться государством по своему разумению, королевы всего сущего и грядущего могли выходить замуж по любви, рожать детей, ну а простой люд мог натягивать москитные сетки, где ему сподручнее и в любом уголке владений Великой Мамы, потому как сама Великая Мама, единственная из всех смертных, кто мог ранее тому воспротивиться и кто имел на то неограниченную власть, начала уже гнить под тяжестью свинцовой плиты.
Теперь приспело время немедля отыскать того, кто сядет на скамеечку у ворот дома и расскажет все как есть, да так, чтобы его рассказ послужил уроком и вызывал смех у грядущих поколений и чтобы маловеры, все до единого, знали эту историю, а то, не ровен час, в среду утром придут усердные дворники и выметут весь мусор после исторических похорон Великой Мамы[651].
По тональности и риторике прямо-таки Карл Маркс[652]. В голосе рассказчика, в его суждениях лишь намек на сарказм, зато ирония — свифтовская, вольтеровская — звучит настолько мощно, что автор, заявляя совершенно противоположное тому, что, по его мнению, есть на самом деле, уверен, что читатель поймет скрытый смысл повествования.
Несомненно, «Похороны Великой Мамы» — это реакция Гарсиа Маркеса на обстановку в стране, на свое собственное разочарование, что он испытал по возвращении на родину, где отсутствовал долгих четыре года. Только теперь это голос авторитетного писателя, который посмотрел мир и знает, что он заслужил право выражать свое презрение и недовольство[653]. Рассказчик рисует Колумбию, которая не способна измениться, но рисует ее в таком ракурсе (сравнивает с СССР? с Венесуэлой? с Кубой?), который подразумевает, что перемены возможны, — то, чего рассказчик «Палой листвы» в свое время еще не знал. Подобный рассказ мог быть написан только в 1959 г., после того как Гарсиа Маркес получил, как сказал бы Маркс, «диалектический» опыт сопоставления колумбийского Национального фронта и кубинской революции, что позволило ему придать своему уже обозначившемуся на горизонте магическому реализму окраску свирепости, сатиричности, карнавальности и политизированности. Этот рассказ — уникальное сочетание гармонии и голого смысла. Самим его повествованием Маркес как бы говорит: «Я больше не могу писать рассказы, подобные тем, что составляют этот сборник. С реализмом покончено». Однако история над ним тоже посмеется.
Со своим этапом реализма или неореализма Маркес-то, конечно, распрощался, однако волею судьбы он теперь был крепко повязан с Кубой, а кубинский режим, стимулировавший воображение многих писателей и интеллектуалов Латинской Америки, как это ни парадоксально, доказывал необходимость произведений в стиле соцреализма — литературного жанра, в котором теперь уже не мог творить Гарсиа Маркес. Лишь после того, как он увидит ободряющий пример других латиноамериканских писателей, опубликовавших романы, основанные на мифах и магии, он сумеет создать собственное произведение, полностью игнорирующее, по сути отвергающее, принципы социалистического реализма. И следующие несколько лет его профессиональная деятельность будет во многом обусловлена чисто биографическими факторами — переездами с места на место, необходимостью содержать жену и ребенка и прочими бытовыми обстоятельствами. Ему придется на время оставить писательский труд, потому что теперь он не мог позволить себе роскоши голодать, отвечая на зов вдохновения, когда бы и где бы оно его ни посетило. Посему «Великая Мама», похоже, долго будет знаменовать просто конец его реалистического этапа (или, какое-то время, конец его писательской карьеры); лишь гораздо позже этот рассказ расценят как веху, поворотный момент, положивший начало зрелому периоду его творчества.
В действительности в том, что касается его литературной деятельности, к середине 1960-х гг. Маркес оказался не у дел. Он даже подумывал вернуться в Барранкилью и вместе с Альваро Сепедой попробовать себя в области кинематографа, если с работой на благо кубинской революции ничего не выйдет[654]. В один из своих визитов в Барранкилью он встретился с представителем делегации медельинских кинематографистов Альберто Агирре. В отеле «Прадо» они ждали Септу, который должен был прийти к ним с предложением о создании национальной организации кинематографистов, но так и не явился. За обедом Гарсиа Маркес мимоходом упомянул, что из Боготы ему позвонила Мерседес и сказала, что им нужно 600 песо на оплату коммунальных услуг. Агирре, юрист и редактор, был в восторге от повести «Полковнику никто не пишет», когда Mito опубликовала ее двумя годами ранее. В конце обеда он предложил переиздать это произведение. Гарсиа Маркес сказал: «Это безумие. Ты же знаешь, что в Колумбии мои книги не покупают. Вспомни, как было с первым изданием „Палой листвы“». Однако Агирре не сдавался, предложил Маркесу 800 песо — 200 из них в качестве аванса. Гарсиа Маркес вспомнил про счет за электричество и мгновенно согласился. Годом позже в письме Маркес посетует, что «он — единственный человек, кто заключает устные контракты, когда, под хмельком, сидит, развалившись, в бамбуковом кресле-качалке на послеполуденной жаре тропиков»[655]. Однако его слова, сказанные Агирре, полностью подтвердятся. В 1961 г. повесть «Полковнику никто не пишет» выйдет тиражом 2000 экземпляров, из которых будет продано всего 800. Если б он ждал успеха в Колумбии, ему, возможно, пришлось бы ждать вечно.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |