— Во-первых, самолет не первый попавшийся. — Халилов загибал длинные пальцы. Интересно только, что получится в итоге: могучий кулак или смачный кукиш? — Мы работаем уже довольно давно и заслужили себе прекрасную репутацию, у нас никогда еще не было случаев потери или порчи груза по нашей вине. Во-вторых, все грузы подлежат страхованию и, в-третьих, как вы сами понимаете, чем меньше шумихи и охраны, тем выше вероятность, что груз не привлечет к себе никакого нежелательного внимания.
— Интересно, на сколько можно застраховать миллиард долларов? — задумчиво произнес Турецкий.
— У вас несколько извращенное чувство юмора, — равнодушно заметил Халилов.
— Возможно. Ну, а Бакштейн?
— Что Бакштейн?
— Расскажите мне о Бакштейне, насколько я понимаю, вы были лично знакомы, и в последнее время он отдавал предпочтение вашим самолетам, игнорируя даже «Люфтганзу» и «Дойче БА», что выглядит как-то непатриотично. Почему у него вдруг зародилась такая любовь к вашим «якам»?
— Я еще раз повторяю: на рынке грузовых перевозок мы занимаем одно из ведущих мест в России… — Зазвонил телефон, и Халилов снял трубку, всем своим видом демонстрируя Турецкому, что он человек крайне занятой, а его отрывают от работы какими-то дурацкими расспросами, как будто он сам не заинтересован в расследовании происшедшей катастрофы.
Взял трубку Халилов, полный чувства собственной значительности, но, чем дольше он слушал, что ему говорил собеседник, тем меньше оставалось от его лощеного имиджа. Он буквально на глазах съеживался, тускнел, мельчал и выпадал в осадок.
«Кем бы он ни был — думал Турецкий, — но на роль главного злодея он не тянет. Аферой с миллиардом долларов должны были руководить люди абсолютной стойкости и беспощадности. Халилов не обладал ни тем, ни другим».
Что именно такого обидного и уничижительного услышал Халилов, Турецкий не знал, но мембрана у него была довольно мощная, и по крайней мере интонации говорящего он различить мог. Халилова откровенно и беззастенчиво распекали, и он молча глотал все это, даже не пытаясь возражать или оправдываться.
Он так и не произнес ни одного слова, но трубку положил осторожно, словно опасаясь, что она его укусит. Турецкий ждал, а Халилов, словно не замечая его присутствия, замер в кресле и прикрыл глаза. Сидел он так минут пять, но, когда встряхнулся и снова взглянул на следователя, он был уже третьим человеком — бедным, усталым, измученным, но все еще полным собственного достоинства.
Откашлявшись, он выпрямился и, сдвинувшись на самый краешек кресла, положил руки на стол. Руки подрагивали.
— Я готов признать свои ошибки и рассказать вам все как было.
Турецкий ушам своим не поверил. Халилов вздохнул и склонил голову, видимо, в знак полнейшего раскаяния:
— Гюнтер Бакштейн познакомился со мной на приеме в немецком посольстве, потом мы изредка встречались, и по его просьбе я знакомил его с разными людьми, в основном из окружения Президента, в которое был вхож, иногда с парламентариями или министрами. Зачем ему это было нужно, я тогда не знал. А потом ко мне лично однажды обратился известный человек, я не хочу сейчас называть его фамилию, тем более что он уже закончил свою политическую карьеру. Так вот, этот человек попросил меня за разумную плату устроить ему немецкое гражданство. Я был удивлен, скажу больше: шокирован. Оказывается, этот авантюрист Бакштейн от моего имени предлагал оформление гражданства ряда европейских стран всем, кто пожелает и кто может за это заплатить. Узнал я об этом, к сожалению, с большим опозданием, и мое имя уже было в достаточной степени замарано этой аферой.
«Что же вы такое услышали, Ренат Рашидович?» — соображал Турецкий. Вот это клистир так клистир. Была, значит, у него все-таки кнопка красная… только доступ к ней, видимо, имеют примерно те же, что и к ядерному чемоданчику. А Халилов тем временем продолжал:
— Бакштейн не раздумывая предложил мне долю в этом предприятии, и когда я с негодованием, поверьте, искренним негодованием отказался, мне стали угрожать. Мне, моей семье, моим близким. Денег я все равно не взял, но обещал молчать и меня на время оставили в покое. Но этим дело не закончилось. Примерно год назад ко мне явился уголовный авторитет по кличке Гвоздь, он мне прямо так и представился «Гвоздь», представляете? И принес двадцать тысяч долларов. Он сказал, что отныне на моих самолетах будет перевозиться наличность одной фирмы, я повторяю его слова в точности. Так вот, на моих самолетах будет перевозиться наличность одной фирмы, и перевозить ее будет Бакштейн, пользуясь своей дипломатической неприкосновенностью. Деньги мне пришлось все-таки взять — у уголовников с честными людьми разговор короткий, что бы могло произойти с моей семьей в случае моего отказа, я даже представить боюсь. И больше я в эти дела не вмешивался, но, судя по тому, что плату за услуги мне доставляли регулярно, перевозки тоже были достаточно регулярными. Насчет контейнеров и миллиарда я могу вам поклясться: я был не в курсе. Какая фирма и фирма ли стояла за этими операциями — я тоже не знаю. — Халилов закончил и с видимым облегчением снова принял непринужденную позу.
Куда честный человек Халилов девал отвратительные ему до глубины души деньги, он не сказал.
То, что половина из сказанного, особенно насчет его удивления, шокированности и справедливого возмущения есть сказка про белого бычка, сомнений не вызывало, но если Халилов методично валит все на Бакштейна и Гвоздя (какого Гвоздя?!), то у него наверняка нет резона покрывать и тех двоих, испарившихся из самолета.
— Могу я посмотреть списки пассажиров за последние месяцы, скажем, за год? — справился Турецкий.
— Разумеется, мне скрывать нечего.
Черт возьми!!! Сознательный какой!
Но списки пассажиров ничего не дали: если даже «худой-толстый» и появлялись ранее, то летали они под другими фамилиями. Грузы «W. А. Motor» тоже до того не перевозились.
Причину внезапной перемены в Халилове объяснил Турецкому Меркулов, когда тот вернулся в родные стены и заглянул в кабинет начальства в надежде произвести фурор количеством и качеством добытой информации.
— Ему позвонил зять Президента, причем прямо из моего кабинета, — как всегда спокойно сказал Костя. Грязнов на его месте устроил бы целый спектакль, преподнес бы все как величайшую тайну, разжевал бы каждую подробность, каждую мелочь и тонкость, а Костя будничен до отвращения.
— В каком смысле? — справился Турецкий.
— В прямом. Пришел поговорить. Его ситуация, видимо, достала окончательно: каждый же репортер норовит хоть намеком, хоть полунамеком упомянуть, что Халилов-де не просто так, а что особа приближенная.
— Ну и?
— Я ему объяснил, что мы работаем и что в данный конкретный момент следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий как раз беседует с его товарищем и другом Халиловым. А он тут же ему позвонил.
— И что говорил? Или ты, как человек сугубо интеллигентный, не прислушивался?
— Это было бы проблематично. Он так орал.
— Ну, что, что он орал? Ты бы видел, как бледнел, краснел и голубел Халилов.
— Пересказываю очень коротко и самую суть…
Турецкого с каждой минутой все сильнее разбирало любопытство: может, он какие-то особые слова знает?
— С авторскими интонациями, пожалуйста.
— Отстань, я вообще не склонен извращаться подобным образом, но если ты так настаиваешь, пожалуйста: «Я не позволю трепать на каждом углу имя Президента, лучше застрелись сразу. Никто тебя покрывать не станет. Если прокуратуре нужно что-то про тебя знать, пусть узнают об этом незамедлительно и от тебя лично». Ну, и все в этом духе.
— Что, серьезно? — все не мог поверить Турецкий.
— Абсолютно. Кстати, вполне нормальный, порядочный, гм, оказался человек. С Халиловым он, конечно, сидел за одной партой в первом классе, но ради сохранения светлой детской дружбы он ни на какие ухищрения идти не намерен. И потому попросил меня на Президента и его семью не оглядываться, а работать спокойно.
— Согласен. Но что будем делать с фальшивыми паспортами и причастностью Халилова к этому делу?
— Ничего, — ответил Меркулов не задумываясь. — Это разработка ФСБ и к нам никакого касательства не имеет. Пусть все и остается на их совести, посадят — поаплодируем, не посадят — их тоже понять можно, да, собственно, ничего существенного у них на него нет. Он ведь даже как посредник никогда официально не светился, а знакомить людей друг с другом — это у нас законом пока не запрещено. По самолету есть соображения?
— В багаже Бакштейна, насколько я понимаю, денег не обнаружено, значит, либо Халилов врет, либо деньги все-таки были, но в той части, которая пропала. Короче, по сути ничего он нам не дал.
— Но из всего, что мы знаем на сегодняшний день, уже можно делать выводы, кому принадлежал упавший миллиард?
— Выводы делать можно и на пустом месте, — философски заметил Турецкий. — Поскольку никто до сих пор не потребовал его назад, можно предположить, что деньги эти добыты незаконным путем…
— Глубокая мысль.
— Ты сам говорил, что глубокая мысль есть утверждение, обратное которому тоже есть глубокая мысль. А у нас все вполне однозначно. Если деньги добыты преступным путем, значит, нужно вычленить некую преступную структуру, которая в последнее время как раз сколотила такую сумму. Причем никакие пирамиды, пирамидки, эмэмэмы и прочие подобные организации нам не подходят — не тот масштаб. Народ в последнее время стал недоверчивый, и таких денег на халяву им не собрать. И я лично не вижу на сегодняшний день ничего другого, кроме пресловутой «Кремлевской команды» с ее пресловутым же Мефистофелем. А подтвердить или опровергнуть мою смелую гипотезу мы сможем, исключив все промежуточные звенья между деньгами и их хозяевами. А значит, нужно брать за жабры этого Гвоздя.
Кстати, кто такой Гвоздь и существует ли таковой в природе, Турецкий понятия не имел и, как обычно, в таких ситуациях, позвонил своему приятелю в МУР.
Брать Гвоздя было не на чем. Хотя фактически он оставался уголовным «авторитетом», формально он был чист и уже довольно давно занимался совершенно легальным бизнесом — держал сеть ресторанов и частных клубов в столице и зарабатывал на этом очень неплохие деньги.
Грязнов решил пойти по пути наименьшего сопротивления: не пытаться ловить его на горячем — очередную партию денег он будет переправлять еще не скоро, если вообще будет, и не фабриковать против него дело — это тоже было весьма обременительным. Сыщик решил просто встретиться и поговорить тет-а-тет. Если Гвоздь не боится Мефистофеля, никакой шантаж и никакие уговоры не помогут развязать ему язык. Зато если боится, а особенно если чувствует свою вину за гибель самолета, тогда, может статься, он и сам будет не против посодействовать уничтожению столь одиозной фигуры.
…Частный клуб «Крепость», владельцем которого являлся Гвоздь, представлял собой бывший бассейн «Олимпия», который отремонтировали по последнему слову техники. Помимо непосредственно бассейна, наполненного водой из Атлантического океана(!), сауны и настоящей русской парилки, клуб также славился рестораном с хорошей европейской кухней, баром, игорным и бильярдным залами, а кроме того, тем, что дамам вход туда был заказан, зато обслуживание осуществляли исключительно юные красавицы, на которых из одежды были только туфли и прозрачные фартучки с кармашками для денег. По слухам, Гвоздь каждое утро объезжал с ревизией свои владения и любил иногда задержаться в «Крепости», попариться, позавтракать. Там решили его и подождать.
Выяснилось, однако, что утро Гвоздя начиналось гораздо раньше, чем утро Грязнова. Когда Грязнов подъехал к клубу, внутри уже кипела работа. Группа барышень под присмотром четверых дюжих молодцов наводила лоск: пылесосили, натирали дубовый паркет, протирали искусственный развесистый плющ. Лимузин хозяина стоял у входа, и из-за ветрового стекла на прохожих злобно косился совершенно зверского вида питбуль.
На всякий пожарный случай несколько оперативников во главе с Витькой Глобой перекрыли заднюю дверь и взяли под присмотр окна первого этажа. Грязнов с честным лицом вошел внутрь и скромно попросил провести его к Георгию Григорьевичу (в миру Гвоздь именовался Георгием Григорьевичем Рогозиным, а кличку свою он получил в колонии за то, что демонстрировал умение забивать гвозди всеми частями тела).
— Хозяин занят, — мрачно ответствовал один из амбалов и попытался оттереть ранних визитеров за дверь.
— Для меня освободится, — подмигнул Грязнов.
— Не велено пускать. После трех приходите. Приемные часы с трех до пяти в офисе на Сретенке.
— Ты че, мужик, — завелся Грязнов, — глазки протри. Перед тобой сам начальник МУРа стоит, увянь. Метнулся быстренько, доложил.
— Не велено. — Амбал продолжал настойчиво прижимать их к двери, и ему на помощь подоспели еще двое. — Ходят тут всякие. Сказано, после трех.
Сыщик достал свою корочку.
— Это что, облава? — тупо поинтересовался амбал. — У нас честный бизнес, все законно. Ордер у вас есть?
— Достал ты, родной! Я же хотел по-хорошему… А теперь будет по-плохому. Тебя вот лично я помню, сел ты примерно в 97-м за вооруженный разбой. Предъяви-ка справочку о досрочном освобождении. А заодно разрешение на ношение оружия.
Амбал опешил и резво задернул полу пиджака, из-под которой виднелась рукоятка пистолета.
— Да ладно, мужики, ошибся я на ваш счет. Пойдемте. Только хозяин, он — человек строгий. Сказал не беспокоить — закон. Я же…
— Опоздал ты, брат, со своей вежливостью хреновой. Вызываю наряд, пойдешь по новой лес косить, с бумагой в стране напряженка.
— Что за шум? — В дальнем конце холла возникла долговязая фигура Гвоздя, раскрасневшегося после баньки и эротического массажа, завернутого в белый махровый халат. Он благодушно улыбался, но в момент, когда увидел Грязнова, вдруг как бы спал с лица и с неожиданной для его возраста резвостью метнулся в какой-то коридор. Грязнов рванул с места и, просочившись в щель между амбалами, которые лихорадочно раздумывали, что им предпринять в сложившейся ситуации, бросился следом за убегавшим «авторитетом», которому их возможная беседа, совершенно очевидно, была заранее неприятна.
Из холла выходил длинный коридор, по одну сторону которого располагались многочисленные двери. Другая стена была стеклянная, и сквозь нее просвечивала бирюзовая толща океанской воды бассейна. Лестница, ведущая на верхние этажи, была пуста, равно как и открытый лифт, служивший, очевидно, для подъема посетителей прямо в ресторан и бар, расположенные в стеклянной галерее на крыше здания.
Гвоздь, без сомнения, скрылся за одной из закрытых дверей, и сыщики стали ломиться поочередно в каждую. Грязнов влетел с пистолетом на изготовку. Хорошо, что он выбрал для посещения столь ранний час, когда клуб еще закрыт для посетителей. Судя по размаху, с которым Гвоздь оборудовал свои тренажерные, массажные и релаксационные залы, от клиентов у него отбоя не было, и, прийди они к вечеру, пришлось бы с боем продираться сквозь толпы голых и полуголых новых русских.
Когда они добрались до толстенной, обитой дубовыми досками двери в парилку, как бы предупреждая вторжение, изнутри раздались выстрелы и вопль Гвоздя:
— Живым не дамся!
Грязнов, вдохновленный мрачной перспективой потерять такого ценного знакомого, подналег плечом, и дверь со скрипом, но поддалась. Как ни странно, амбалы, стоявшие грудью у входа, до сих пор не пришли на помощь своему хозяину.
Гвоздя в парилке не было. Путаясь в плотных облаках пара, густо настоянного на запахе полыни и меда, и поминутно натыкаясь друг на друга, сыщики обшарили все уголки, и единственной их одушевленной находкой оказалась молоденькая перепуганная обнаженная девушка, которая забилась в уголок на полатях и ни в какую не желала слезать.
На вопрос, где Гвоздь, она только мотала головой из стороны в сторону и усиленно прикрывала руками то грудь, то лицо.
— Вячеслав Иваныч, дверь! — окликнул Грязнова Виктор Глоба.
Дверь, которую не сразу удалось разглядеть сквозь густой пар, вела во внутренний служебный коридор, который заканчивался совершенно непрезентабельной грязной железной лестницей. Мокрые следы на ступеньках доказывали, что Гвоздь пробежал именно здесь.
Лестница вывела их в еще один коридор — теперь уже на втором этаже. Гвоздь отступал к бассейну и, похоже, сам загнал себя в ловушку. Он лихорадочно озирался в поисках выхода, но его не было, дверь, через которую он вошел, оккупировали сыщики, а до второй бежать было добрых сто метров.
— Не подходи, начальник, застрелю! — Выставив перед собой пистолет, он пятился задом, путаясь в полах длинного халата.
— Опусти пистолет, Рогозин, — мягко говорил Грязнов. — Давай сядем, поговорим спокойно. Смотри, вот мой «Макаров», видишь? Я ставлю его на предохранитель, а теперь медленно без всяких фокусов кладу на пол. Ты меня знаешь, никто тебя убивать не хочет, даже брать тебя не собирались, пока ты сам пальбу не открыл.
— На понт берешь? — недоверчиво следил Гвоздь за манипуляциями Грязнова, продолжая отступать. На Глобу он не обращал внимания, а тот, в свою очередь, контролировал каждое его движение, готовый в любой момент прикрыть Грязнова. — Сказал, живым не дамся.
— Да чего ты завелся или грешок какой чувствуешь? — продолжал увещевать Слава, осторожно приближаясь к «авторитету», но, когда их разделял всего один шаг, Гвоздь вдруг отпрыгнул, как ужаленный, и оказался в воде.
Пистолет пошел ко дну первым, а вслед за ним упорно стремился Гвоздь, отягощенный тяжелым, разбухшим от воды халатом.
— Спа-а-асите! — вопил он, отчаянно пытаясь выбраться из халата и судорожно хватая ртом воздух. Голова его то погружалась, то выпрыгивала, как поплавок, глаза расширились от ужаса.
— По-моему, он не умеет плавать, — высказал предположение Глоба.
— Согласен, — откликнулся Грязнов и быстро огляделся вокруг в поисках спасательного круга или чего-нибудь в этом роде: нырять прямо в костюме не хотелось, а раздеваться явно не было времени.
На стойке у кромки бассейна лежали готовые к применению надувные матрасы самых причудливых форм: от огромной бейсбольной перчатки до плоской надувной женщины с подставкой для стаканов в самых интимных местах. Грязнов принялся сбрасывать их в бассейн, но Гвоздь уже не подавал признаков жизни. С широко раскрытыми глазами он, раскинув руки, опускался на дно, а к поверхности подымались последние пузыри воздуха.
— Твою мать! — Глоба кое-как сковырнул ботинки и, сбросив пиджак, нырнул следом.
Грязнов, не опуская пистолета, бегал у бортика, в любой момент ожидая появления большого количества злодеев с автоматами. Где-то в коридоре слышались отдельные выкрики и шум потасовки.
Глоба прямо на дне раздел Гвоздя и, схватив его за волосы, поволок вверх. Вынырнули они одновременно. Глоба подхватил «авторитета» под мышки и выволок на мраморный пол.
Грязнов давил Гвоздю на грудь, а Глоба, с трудом преодолевая отвращение, через носовой платок делал искусственное дыхание изо рта в рот.
То ли у Глобы получилось дышать, то ли Гвоздь решил еще пожить пока, но из горла его выплеснулся щедрый мутный фонтан и он, закашлявшись, попытался вырваться из крепких объятий сыщиков.
— За что? — Он снова натужно закашлялся и, перевернувшись на живот, застонал: — Суки.
Оперативники завернули Гвоздя в первый попавшийся плед и на руках отнесли в машину — идти самостоятельно он не мог. Поговорить на месте не получилось, да и после оказанного сопротивления Грязнов просто не мог себе позволить роскоши не арестовать его.
Рогозина допрашивали в тот же день. Самый пристальный осмотр дежурного врача ГУВД не выявил ни одной серьезной патологии в его организме. Для своих пятидесяти семи лет он прекрасно сохранился: имел вполне здоровое сердце, хорошие легкие, а купание в довольно теплой воде бассейна не смогло вызвать у него даже обострения радикулита.
Грязнов решил ковать железо, пока горячо, и, даже не заводя в камеру, сразу поволок Гвоздя к себе в кабинет.
Беседа планировалась отнюдь не для протокола, потому все формальности вроде выяснения анкетных данных были опущены. Грязнов с Гвоздем давно знали друг друга. Грязнов брал его за ограбление сети ювелирных магазинов еще лет двадцать назад, будучи сопливым оперативником, а после внимательно следил за карьерой своего подопечного, для которого «грязновская» ходка была третьей, и, собственно, последней. После того он не попадался ни разу — стал большим человеком, «авторитетом», и сроки за него мотали другие.
Гвоздь был мрачен и зол, хотя в спортивном костюме с чужого плеча (оперативники, унося его из клуба завернутым в плед, прихватили по дороге чью-то одежду, но она оказалась не гвоздевской) выглядел скорее смешно, чем злобно. Костюм был ему широк и короток, длинные, поросшие густыми седыми волосами руки чуть ли не по локоть торчали из рукавов, но особенно комично смотрелись мягкие, лимонного цвета тапочки с помпонами. Он кусал губы и поминутно приглаживал свои и без того прилизанные редкие с проседью волосы.
Турецкий по умолчанию передал инициативу Грязнову, а сам уселся в уголке и молча изучал Гвоздя. Грязнов не стал ходить вокруг да около:
— Назови нам фамилию Мефистофеля, и ты свободен как ветер, — предложил он арестованному без предисловий. — Ты ведь не мелкий воришка какой-нибудь, в колонии будешь жить не хуже, чем на воле. Так что нет нам никакого резона тебя по этапу гнать. Тем более ты у нас гарант порядка, посадишь тебя, опять на Москве война начнется. На твой кусок немало охотников. Ну что, убедил?
Гвоздь хмуро взглянул на Грязнова, повернулся и сплюнул сквозь щель в зубах под ноги Турецкому.
— Не на того напал, начальник. Не знаю я никакого Мефистофеля.
— Да брось ты свои блатные замашки, давно ведь уже окультурился: на лимузинах ездишь, в ресторанах кушаешь, с большими людьми общаешься. Или в салонах художественных тоже на пол плюешь?
— Ты мне, начальник, зубы не заговаривай. Ничего не знаю, никого не видел, бизнес у меня легальный, налоги плачу вовремя. Обвинение предъяви по всей форме, тогда и спрашивай, я свои права знаю.
— Зачем ты, Рогозин, нас недооцениваешь? Мы что, устроили облаву по всей Москве, ловили каждого встречного поперечного и у каждого спрашивали: скажи, дорогой друг, кто такой Мефистофель? Слышал ты про такую облаву?
— Не помню. — Гвоздь открыто смотрел в глаза Грязнова, откровенно демонстрируя, что в гробу он его видел со всеми вопросами.
— И не можешь помнить, потому что не было ее. Мы конкретно к тебе шли, конкретно тебя и хотели спросить. Как думаешь, почему?
— Не знаю.
— Да что ты заладил: не помню, не знаю! Стар ты уже в несознанку играть.
— Сказал не знаю, значит, не знаю.
Турецкому показалось, что Гвоздь даже веселится, издевается и получает от этого полное моральное удовлетворение.
Собственно, Грязнов и не ожидал, что Рогозин так вот просто расколется и сдаст Мефистофеля просто по старой дружбе. Скорее, наоборот, именно по старой дружбе он будет доводить его, Грязнова, до белого каления и станет либо тянуть волыну, либо симулировать атеросклероз в критической стадии.
— Ладно, давай по-другому. То, что ты организовал перевозку денег на самолетах «Глобуса», мы знаем. То, что деньги это не твои были, — тоже знаем. Кишка у тебя тонка со всеми твоими стриптизами миллиард баксов собрать. А самолет-то упал, и денежки теперь в полиции под большим амбарным замком хранятся. А кому-то это наверняка не понравилось. — Грязнов сделал паузу, оценивая, какое впечатление произвела на Гвоздя его речь. Пока никакого — Гвоздь нагло ухмылялся, понимая, что доказать его личное участие в этом деле будет весьма проблематично. Но Грязнов и не собирался ничего доказывать. — Теперь мы делаем вот что: тискаем во все газеты и на телевидении, что арестован, мол, известный уголовный «авторитет» Рогозин, который под грузом улик, против него собранных, согласился чистосердечно во всем признаться и назвать всех своих сообщников и заказчиков. А еще пускаем слушок, что Гвоздь хотел кинуть своих хозяев и, если бы не трагическая случайность (полицейские не вовремя подоспели), кинул бы.
— Да кто вам поверит? — возразил Гвоздь, но как-то не очень уверенно.
Грязнов продолжал давить:
— А нам и не нужно, чтобы верили. Мы информацию пробросим и будем ждать. Рот тебе заткнуть они захотят обязательно, не могут не захотеть. Даже если знают тебя как облупленного и уверены в тебе на все сто. Мало ли чем мы тебя достали, а мертвый ты точно уж никому ничего не скажешь. Так что, — потер руки Грязнов, — сажаем мы тебя в Лефортово или вообще выпускаем под подписку о невыезде и ждем, когда тебя придут убивать. Потом следим за убийцами и, глядишь, выходим если не на самого Мефистофеля, то на его связи. А там клубочек потихоньку разматывается, и он уже у нас в каталажке. Только путь этот тернист и кое для кого вообще может оказаться последним. Хотя я тебе клятвенно обещаю, что на твоих похоронах поприсутствую и даже цветы принесу. Гвоздики. Желтые. Ты любишь желтые гвоздики?
Гвоздь молчал, раздумывая. Наглости у него явно поубавилось.
— Гвоздики, говорю, любишь?!
— Нет.
— Ладно, тогда ромашки полевые, согласен? Представь, гроб черного дерева с золочеными ручками… мавзолей, как у Тамерлана, с почетным караулом и надписью «Дорогому Гвоздю от почитателей и соратников»… Только лажа это все, похоронят тебя, может, и с почестями, а потом забудут через неделю, и порастет твоя могилка бурьянами и елками.
— Отстань, начальник, не трави душу. В камеру хочу, голова у меня болит. И адвоката хочу.
— Насчет адвоката это ты зря. Он же у тебя наверняка давно Мефистофелем перекупленный. Он тебя еще быстрее нас сдаст. И в камеру я тебя тоже пока не пущу, а то прибьют тебя прямо сегодня и не получится у меня насладиться последним с тобой разговором. Ты, кстати, почему убегал?
— Инстинкт, — буркнул Гвоздь.
— Надо же, какие ты слова знаешь! Что, от каждого постового шарахаешься на улице? — насмешливо поинтересовался Грязнов. — Или это только на меня у тебя такая реакция?
— Отстань, начальник. Все одно умирать, а сукой не буду.
— Ты неверно реагируешь. Во-первых, Мефистофель этот, как я понимаю, не кореш твой блатной и на него ваши общаковские законы не распространяются. А во-вторых, не обидно тебе, что дружок твой Халилов тебя сдал, ты страдать будешь, а он, как прежде, жизни радоваться.
— Сука!
— Кто сука? Курить хочешь?
— Здоровье берегу.
— Здоровье, Гвоздь, тебе теперь ни к чему. Тебе бы жизнь поберечь.
— А на хрена мне жизнь без здоровья? Вы мне жизнь все равно не сохраните. Поматросите и бросите.
— А вот это ты зря, договоримся.
— Только не надо мне грузить. Знаем мы ваши обещания. От него никуда не спрячешься, этот везде достанет.
— От кого? От Мефистофеля?
— Угу.
— То есть ты его все-таки знаешь?
— Нет.
— Опять двадцать пять! Слушай: ты нам его называешь, никто, кроме меня и вот его, — Грязнов кивнул на Турецкого, — ничего не узнает. Могила. Меня ты знаешь, а его — я знаю, он не продается. Мы берем твоего Мефистофеля и сажаем его на долгие годы вплоть до высшей меры. Причем на тебя никаких даже намеков: Халилов проболтался, мы помудрили, сам Мефистофель где-то прокололся, и тебе в этой цепочке места нет. Веришь?
— Ладно, предположим, дам я вам наводку на Мефистофеля, только как вы это на Халилова вешать будете? У Халилова с ним вообще никаких контактов не было. А кого, кроме меня, в ментовку тягали? Никого. Значит, тут всей вашей логике конец: только я и есть сука.
— Да что ты причитаешь, как баба в токсикозе! Когда мы его возьмем, ему уже не до тебя будет. Он о своем здоровье беспокоиться начнет. Только, чтобы все у нас вышло гладко, рассказывать тебе придется подробно, с мельчайшими деталями и, главное, все, что знаешь.
— Не знаю я его!
Грязнов сделал вид, что сдался и этот разговор его окончательно утомил. Он достал сигареты, угостил Турецкого, закурил сам и потянулся к кнопке на столе, чтобы вызвать конвоира.
— Ну, шагай в камеру. Прессу тебе доставлять будем оперативно, своевременно. Почитаешь, порадуешься…
Теперь Гвоздь по-настоящему испугался:
— Ты… не понял, начальник. Я ведь в натуре его не знаю.
Грязнов с явной неохотой снял палец с кнопки, как бы демонстрируя, что дает задержанному последний шанс.
— А деньги ты дядины переправлял?
— Нет, деньги его, Мефистофеля, — живо согласился Гвоздь. — Только с ним я никогда не встречался.
— То есть он тебе волны посылал телепатические?
— Кончай, начальник. Он мне звонил, а может, и не он даже, говорил, где и что нужно забрать и куда отправить. Я делал, он мне платил. Все.
— Неужели так-таки никогда и не видел? А как докладывал, как связывался, если вдруг срывалось что-нибудь?
— А никогда ничего не срывалось. Водички дай попить. — Гвоздь жадно осушил стакан воды и без спросу потянулся за сигаретой. — Прижал ты меня начальник, раскололся я, как на духу, все сказал.
— Ну, хоть предположения у тебя были, кто он может быть? — смягчился Грязнов, видя, что Рогозин говорит правду. — Бывший сиделец, нувориш, партиец старой закалки, военный, гэбист — кто?
— Не было у меня никаких предположений, себе дороже вычислять. Я его разъясню, а он меня похоронит.
— Так уж прямо и похоронит? Что, были прецеденты? — недоверчиво переспросил Грязнов.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |