Рецидив старого — так он квалифицировал критический «наезд» на молодого композитора.
Сталин откликнулся немедленно и у них (в последний раз) завязалась оживлённая переписка. Генеральному секретарю по-прежнему не хватало времени приглядывать за всем сложным государственным хозяйством. Иосиф Виссарионович спрашивал, как идёт лечение. Рекомендовал насчёт Шостаковича обратиться в «Правду» — написать статью в защиту молодого композитора. А что? Партийная газета обязана поддерживать дискуссионный тон. Напоследок Вождь деликатно поинтересовался, когда можно ждать писателя в Москву.
Весной, холодной и дождливой, возвращаться на север не годилось. Алексей Максимович решил дождаться устойчивого тепла.
Зимой в Крыму выдавались тихие голубые дни. Солнце не пекло, а грело. Алексей Максимович усаживался на веранде и подолгу завороженно глядел в морскую даль. Вечное не умирающее море, древний Понт Эвксинский, катило свои волны на берега Тавриды совершенно так же, как и во времена аргонавтов. На губах писателя возникала меланхолическая улыбка человека, завершающего свой жизненный путь.
Гибель сына оставила его в полнейшем одиночестве. «Тимоша», жена Максима, вела себя безобразно. Е. П. Пешкова занималась подрастающими внучками. В доме распоряжался «вечный» Крючков, научившийся, в конце концов, не мозолить без нужды глаза.
В эти часы тихого созерцания бескрайнего сверкающего моря усталого писателя одолевали несвоевременные мысли — в очередной раз. Окружавшая его действительность давала для таких мыслей обильный материал.
Он сильно хотел поехать на Парижский конгресс культуры и уже начал работать над текстом выступления. Его волновала судьба мировой литературы. Упадок наблюдался повсеместно. Давно ли человечество восхищалось Диккенсом и Байроном, Гюго и Бальзаком, Гете и Шиллером? А кого из нынешних корифеев можно с ними сравнить? Время гигантов миновало. Они вымерли, как динозавры. Буржуазные нравы убивают великую культуру.
Искусство превращается в развлекаловку, литература — в занятное чтиво. Капитализм несовместим с развитием человеческого духа. Только социализм с его государственной заботой о нравственном облике общества способен пресечь это позорное оскудение и не позволить Человеку превратиться в двуногое животное.
Он чувствовал, что силы на исходе, больше ему за границей не бывать — поэтому собирался пропеть настоящий гимн своему великому народу (перед оскаленной мордой западного зверя — фашизма). Ему хотелось рассказать о жутких годах голода и разрухи. Страна томилась в очередях, унижалась перед мешочниками, меняла картины и драгоценности на селёдки — и всё же ломилась на поэтические вечера. Духовный голод у русских преобладал над голодом утробным. Есть ли ещё другой такой народ? И вот это народ, давший человечеству величайшие творения человеческого духа, должен исчезнуть с лица планеты стараниями каких-то озверелых подонков общества, называемых фашистами!
В Париж он не поехал. Болезни и упадок сил не позволили тронуться в дальнюю дорогу. Пришлось ограничиться приветственной телеграммой.
Согреваясь теплом последней осени, он не мог не задуматься о том, как прожита долгая и, в общем-то, достаточно бурная жизнь. Он никогда не запирался в «башню из слоновой кости» (как это было модно) и считался, пожалуй, самым политизированным писателем. Достаточно того, что он многие годы вёл борьбу плечом к плечу с большевиками. И это ему, а не кому-то другому удалось написать программную книгу для свержения самодержавия — роман «Мать». Не боясь ничего, он не отсиживался в холодке, а лез в самую бучу тогдашней политической борьбы… Но вот скинули самодержавие, скинули никчемного царя… а ему, Буревестнику русской Революции, пришлось убегать из родного дома!
В памяти писателя всплыли ненавистные хари Свердлова, Зиновьева, Троцкого…
Какой безжалостный народ!
А ведь он искренне боролся за их права в России!
Права… А обязанности?
Свои обязанности (и права!) они продемонстрировали в годы «красного террора».
Алексей Максимович вспомнил сына Максима, его шуточно-напыщенную декламацию:
Евреи сидят на конях вороных.
Былинники песни слагают о них!
Со своей наивностью он ещё совсем недавно уговаривал Сталина простить Каменева и дать ему пост директора издательства «Академия» (а затем и руководителя Института мировой литературы).
На его взгляд, внезапный выстрел в Смольном прозвучал погромче, нежели знаменитый выстрел «Авроры»!
Они, это они лишили его сына, единственной опоры в жизни (невольно вспомнились душераздирающие строки давнишнего письма Ивана Шмелёва). Вокруг образовалась убийственная пустота. Умирать придётся в полном одиночестве, под приглядом волосатого угрюмого Крючкова. Ну и врачей, неизбежных спутников старого больного человека…
На днях в Тессели приезжали Маршак и Никулин. Рассказали последние новости. В Москве идут аресты. Поговаривают о большом судебном процессе, совершенно открытом, в большом зале. Говорят, пригласительные билеты будут распределяться по предприятиям, по организациям: хотят, чтобы в судебном зале побывали многие и своими ушами услышали признания преступников… После встречи с гостями осталось тягостное впечатление. Алексей Максимович так и не понял, зачем они приезжали. Осведомиться о его здоровье? Рассказать московские новости? Странно…
Сталин однажды назвал ОГПУ печенью государства. Обязанность этого важнейшего органа — выводить из организма державы всевозможные яды. Однако «печень» в Советской России изначально оказалась нездоровой. «Отвратительное ведомство!» — считал Горький. Перед его глазами постоянно находились нахальнейший Ягода, сожитель «Тимоши», и несменяемый Крючков…
Вспоминался второй год советской власти, дни работы VIII съезда партии. Республика находилась в сплошном окружении фронтов, недавно пала Пермь, на юге готовилось победное наступление Деникина. Но даже в этой обстановке В. И. Ленин обратил внимание делегатов съезда на опасность пролезания в партию чужих людей. Он говорил:
«К нам присосались карьеристы, авантюристы, которые назвались коммунистами и надувают нас, которые попали к нам потому, что коммунисты теперь у власти, потому что более честные „служилые“ элементы не пошли к нам работать вследствие своих отсталых идей, а у карьеристов нет никаких идей, нет никакой честности. Эти люди, которые стремятся только выслужиться, пускают на местах в ход принуждение и думают, что это хорошо».
Ленин подчеркнул, что эти «присосавшиеся» страшней и Колчака и Деникина вместе взятых.
С тех пор миновало полтора десятка лет. Алексей Максимович видел — и близко видел! — бездну таких присосавшихся паразитов.
Когда-то великий Гоголь показал миру бюрократическое Кувшинное Рыло, дремучего чиновника из канцелярии.
Не видел он советского Свиного Рыла!
В те времена не существовало Комиссии Партийного Контроля.
В наши дни присосавшиеся, прилипшие, проникшие правдами и неправдами в ряды партии проявляют живучесть клопов: ничем не вытравишь! Мало-помалу образовывается целый материк чиновников, только уже советских. Они пронырливей, хитрей, нахрапистей, а, следовательно, и опасней тех, гоголевских Кувшинных Рыл.
(Советские Свиные Рыла в конце концов и погубят СССР, первую на планете страну трудящихся).
Рабочий класс… Диктатура пролетариата…
Что сталось с несокрушимым и бесстрашным Павлом Власовым? (Здесь мысли старого писателя стали несвоевременными до предела.)
При советской власти Павел, простой рабочий без образования и подкованный лишь политически, непременно потянулся бы к учёбе — хотя бы в техникум. Казалось бы, диплом — большое достижение. Однако, став дипломированным специалистом, Павел переставал считаться пролетарием, и превращался… в кого?.. да едва ли не в антагониста самому себе!
А если он, не дай Бог, окончит институт и станет инженером?
Выходило, что Павлу Власову, рабочему передовому, никак не следовало стремиться к образованию, — иначе он моментально терял титул пролетария и право осуществлять так называемую диктатуру пролетариата. Он уже не мог именоваться «гегемоном».
Диктатура… Гегемония…
Алексей Максимович вспомнил расстрел рабочей манифестации 5 января 1918 года, спустя всего два месяца после выстрела «Авроры». С тех пор о гегемонии что-то не слышно. Рабочие огромных предприятий потеряли представление о классовой борьбе. Впрочем, как их за это судить? Хозяйчиков не стало, они в хозяев превратились сами. И потекло безмятежное существование с пивнушками и футбольными страстями. И навсегда позабыт оказался могучий, волнующий кровь «Интернационал».
Незаметным образом рабочие превратились в благополучных городских обывателей, в советское мещанство. Стали жирными Гагарами.
Так Павел Власов со своею диктатурой оказался мифом.
Может быть, правильнее было говорить не о диктатуре пролетариата (рабочего класса), а о диктатуре работающего класса? «Кто не работает, тот не ест»…
И снова о «присосавшихся»…
Они стали настоящим бедствием советской власти. Всяк мерзавец в СССР стремится во что бы то ни стало обзавестись партийным билетом. Коммунистом такой пробойный ловчила не станет никогда — не та порода. Но, став обладателем заветной красной книжечки, он пускается во все тяжкие, напрягает все свои способности и силы грызуна и старается пролезть всё выше, выше, выше. И страшно представить, каких высот достигнет эта тварь и, следовательно, какой вред она причинит государству трудящихся, пока единственному на планете.
* * * Из Крыма Алексей Максимович отправил в редакцию «Правды» две статьи. Обе были напечатаны одна за другой: «О формализме» (в защиту Шостаковича) и «От врагов общества — к героям труда» (писательское восхищение трудовым порывом, вдохновлённым рекордом забойщика Стаханова).
Весной его потянуло в Москву.
Ехать было необходимо ещё и потому, что намечался пленум Правления Союза писателей.
В вагоне Горький подолгу простаивал у окна. В то лето по стране гремела музыка композитора Исаака Дунаевского из кинофильмов «Цирк», «Вратарь», «Дети капитана Гранта». Чудесные мелодии западали в память сразу и навсегда. Народ распевал «Эй, вратарь, готовься к бою», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер» и особенно — «Широка страна моя родная».
В Москве Горького заждались. Намеченный писательский пленум требовал его активного участия.
На дачу в Барвиху приехал поэт Алексей Сурков с подготовленными документами. Предстояло «подкорректировать» ошибочные оценки некоторым поэтам, прозвучавшие на Первом съезде писателей. Речь, в частности, шла о Пастернаке. Старинный друг Маяковского, поэт Николай Асеев писал довольно жёстко: «Скрываясь за вершины своего интеллекта, поэт занимается обскурантистским воспеванием прошлого». «Литературная газета» предлагала Пастернаку «задуматься, куда ведет его путь индивидуализма, цехового высокомерия и претенциозного зазнайства».
Снова угодил под каток зубодробильной критики Михаил Булгаков. О его новой пьесе «Мольер» редакционная статья «Правды» отозвалась так: «Внешний блеск и фальшивое содержание».
О рабочей атмосфере аппарата Правления Союза писателей А. Сурков рассказывал с кислым видом. Анне Ахматовой удалось добиться освобождения с Лубянки и сына и мужа… П. Васильев по-прежнему буйствует… Николаю Островскому правительство выделило квартиру в центре Москвы и дачу в Сочи. Недавно ему вручен писательский билет № 616.
Сурков заметил, что в кабинет заглядывает профессор Левин, и стал прощаться. В следующий раз он обещал привезти список мероприятий, связанных с приездом французского писателя Андрэ Жида. Гость непременно хочет встречи с Горьким…
Запасов крымского здоровья Горькому хватило ненадолго. В Москве, попав в руки столичной профессуры, писатель стал быстро угасать.
Художница Валентина Ходасевич многие годы прожила в семье Горького. Они вместе уехали в эмиграцию, вместе вернулись. У неё было домашнее прозвище «Молекула». Узнав о тяжёлом состоянии «Дуки», художница помчалась в Барвиху. Её встретил суровый неразговорчивый Крючков и не пустил дальше ворот.
Горький умирал в полнейшем одиночестве.
Наступили критические дни. Суетились люди в белых халатах. Горький задыхался. Доктор Левин многомудро изрёк, что наступает момент, когда медицина становится бессильной. Внезапно молоденькая медсестра на свой страх и риск ввела умиравшему камфару и заставила его выпить бокал шампанского. Алексей Максимович почувствовал себя лучше и попросил поднять его повыше. Он сам подбил себе под спину измятую подушку.
Несанкционированное, дерзкое вмешательство медсестры продлило жизнь писателя на два дня.
В последний вечер к воротам дачи подъехал автомобиль. Из него вышли Луи Арагон и Эльза Триоле. Привёз их Михаил Кольцов. Усиленная охрана во главе с Крючковым остановила приехавших. Крючков сбегал позвонить по телефону и, вернувшись, грубо бросил: «Нельзя!»
Из распахнувшихся ворот дачи вылетело несколько автомашин, набитых людьми в белых халатах…
* * * Гроб с телом умерщвленного писателя был выставлен в Колонном зале.
Людской поток был нескончаем.
Возле гроба скончавшегося классика неотлучно находились три женщины, делившие с ним жизнь: Е. П. Пешкова, М. Ф. Андреева и М. И. Будберг (Закревская-Бенкендорф).
Николай Иванович Ежов к тому времени достаточно уверенно держал в руках кончики, вылезшие из хорошо организованного антигосударственного заговора. Машина следствия набирала ход. Два месяца оставалось до основного судебного процесса над Зиновьевым и Каменевым (оба уже были доставлены во внутреннюю тюрьму из политизолятора, где они отбывали сроки по приговору прошлогоднего суда). Аресты не прекращались. В череде подозреваемых обозначились фигуры медиков, согласившихся стать палачами-исполнителями злодейских планов.
Ежов много времени проводил в Колонном зале, где москвичи прощались с Горьким. Оставаясь незаметным, он всматривался в грузную одышливую баронессу Будберг. Обращала на себя внимание громадная кожаная сумка, с которой она не расставалась. Эта женщина казалась Ежову хранительницей больших международных тайн. Он уже знал, что два года назад Е. П. Пешкова, едва похоронив сына, отправилась в Лондон вместе с «Тимошей», женой Максима. Москвички встретились с Е. Кусковой и Л. Дан (обе крупные масонки). Они уже собирались уезжать, как вдруг интерес к ним проявила Мура, баронесса Будберг. И встреча состоялась. После этого Мура отправилась в Вену, где встретилась с Брюсом Локкартом (старый разведчик, знаток России, занимал там пост директора Секретного отдела англо-австрийского банка). В прошлом году уже не Мура, а Е. П. Пешкова искала с нею встречи, приехав в Лондон. Первая жена Горького просила третью жену вернуть архив писателя. Мура ответила решительным отказом. И вдруг сама привезла доверенные ей документы в Москву, хотя распоряжений на этот счёт от Горького не поступало. Удивительно при этом, что она ухитрилась приехать точно к дню похорон (будто знала заранее!).
Ежов изводился от подозрений. Что скрывалось за первой встречей Муры и Екатерины Павловны в Лондоне? И почему Мура тотчас поспешила в Вену? Ведь вскоре после этого последовало убийство Кирова!
Вовсе не исключено, что Мура получила сведения о политической обстановке в СССР и отправилась докладывать Локкарту.
В том, почему Мура отказалась вернуть архив Горького, никаких сомнений не возникало. Но почему она почти тут же привезла этот архив сама? Кто ей приказал? Не Локкарт же! А не поступил ли приказ… с Лубянки? От того же, скажем, Петерса?
Разбираясь в Ленинграде, Ежов открыл, что в 1918 году, перед тем, как попасть в дом Горького, Мура сидела на Гороховой. На все расспросы чекистов она твердила одно: «Позвоните Петерсу!» Над ней потешались, не веря в столь высокие знакомства. Через две недели пришлось всё-таки позвонить. Последовал грозный разнос «железного» Петерса — в итоге Мура вскоре очутилась в писательской квартире на Кронверкском проспекте.
С тех пор прошло много лет[11]. Встречи Локкарта и Муры не прекращались. Но почему вдруг к ним с какого-то боку прислонилась и Е. П. Пешкова? Что за странная цепочка связей? Куда она ведет? В Лондон? Или…
Ежов никак не мог найти объяснения последнему поступку умирающего Горького: он вдруг сжёг все письма Андреевой.
Выходит, в них что-то содержалось тайное?
Ежов подозревал, что тайна Горького заключалась в деньгах, на которые он основал свою независимую газету «Новая жизнь». Эти деньги он получил не от банкиров (как уверял), а от немцев — конкретно, от промышленника Стиннеса (2 миллиона марок). Скорей всего писателя угнетала его вынужденная неискренность.
Впрочем, могли быть и совсем другие мотивы…
* * * Похороны великого писателя состоялись на Красной площади.
Урну с прахом Горького несли члены правительства во главе с Вождём. Лицо Сталина было мрачным, со следами неподдельной скорби.
Алексей Толстой, выступая на траурном митинге, пророчески сказал, что у великих нет даты смерти, а есть только дата рождения. Неистовый Буревестник не в состоянии навсегда улететь из России, он обречён жить со своим народом вечно.
Часть II
ВИХРИ ВРАЖДЕБНЫЕ…
Уроки отца Гурама
Съедобны абсолютно все грибы, но некоторые только один раз.
Народный юмор В Тифлисской духовной семинарии о. Гурам преподавал историю религий.
С детства искалеченный тяжёлою болезнью, он передвигался на костылях. Каждый шаг давался старику мучительно. Выкинув обе ноги вперёд, он, напрягая плечи, подтягивал их, волоча по полу. Особенно трудными были крутые семинарские лестницы.
Прежде чем начать урок, о. Гурам долго устраивался на кафедре и переводил дух. В этом изломанном человеке жила только голова: седая, курчавая, переполненная поразительными знаниями по истории. Своей учёностью о. Гурам был известен всему Тифлису. Его комната на первом этаже, заваленная книгами, напоминала келью схимника. Время от времени к нему приезжали гости и среди них глазевшие в окна семинаристы всегда узнавали И. Чавчавадзе, знаменитого поэта, издателя газет «Иверия» и «Квали», человека большой учёности, известного в Петербурге и Москве. Почтенного поэта неизменно сопровождал князь И. Абашидзе.
Калечество с детских лет сильно ограничивало подвижность о. Гурама. Однако неугомонный дух заставлял преодолевать физическую слабость. Влача своё тело на костылях, он сумел облазить всю Грузию, избирая места, где в давние века находились, по его представлению, центры национальной грузинской культуры: монастыри и храмы.
История древних веков не являлась для о. Гурама закрытой книгой. Его знаний хватало, чтобы сделать вывод: судьба любимой Грузии соприкасалась и даже пересекалась с судьбой еврейского народа. Скорей всего, считал о. Гурам, жители Иудеи, рассеянные по лицу земли после гибели Первого храма, в своих скитаниях проникли сначала в Персию, а затем и на Кавказ. Здесь, в благодатной земле Грузии, они нашли вторую родину.
Широкую известность о. Гураму принесла работа из истории Макковеев. Он добрался до событий, о которых чрезвычайно сжато повествовалось на страницах Книги книг — Библии (второй век до Рождества Христова). Тогда строптивая Иудея испытала очередную ярость римских легионов. Император Антиох разрушил стены Иерусалима и поставил в покорённом городе сирийский гарнизон. Местным жителям под страхом смертной казни запрещалось совершать обрезание младенцев и праздновать субботу. В храме Соломона на месте скинии был воздвигнут жертвенник Зевсу Олимпийскому. Такое неслыханное оскорбление религиозных иудеев вызвало сначала глухой ропот, а затем и восстание. Возглавил мятежников отчаянный Иуда Макковей.
Завершение труда не принесло желанного удовлетворения. Воображению о. Гурама открывались новые горизонты. Древность приоткрывала свои секреты и соблазняла открытиями, каких не знали даже известные историки Грузии. Старого исследователя захватил азарт археолога, почуявшего свою Трою.
Сознавая ограниченность своих сил, о. Гурам решил побывать в Крыму. Туда, так же, как и на Кавказ, устремлялись несчастные беженцы из разгромленной Иудеи. Кроме того, оттуда, из Херсонеса, двинулось на Север, в Киевскую Русь, раннее христианство. И получилось так, что на земле Тавриды, как и в Палестине, стали соседствовать иудаизм, ислам и христианство.
Несмотря на отговоры почитателей, пугавших его трудностями дороги, о. Гурам отправился в Крым.
Полуостров, омываемый тёплыми водами Понта Эвк-синского, увиделся о. Гурамом таким, каким ему представлялась земля, на которой родился Спаситель: цветущее побережье и сухой, испепеляемый солнцем материк.
Паломнику из Грузии довелось застать в живых Фирковича, патриарха местных караимов, человека дряхлого возраста, большой учёности и аскетического жития. Ветхий праведник обитал в замшелом городишке Чуфут-Кале, считавшемся столицей крымских иудеев.
Караимы — одна из ветвей библейского иудаизма, сохранившаяся на самой окраине еврейской Ойкумены, в Крыму. Как выяснил о. Гурам, караимы решительно не признавали Талмуда и, отрицая его божественное происхождение, почитали только Пятикнижие Моисея — священную Тору. Основоположником вероучения караимов считался Анан бен Давид, протестант, своего рода иудейский Лютер. Особенно рьяно он восставал против устного толкования таинств Талмуда — целого учения, внушённого якобы Моисею самим Иеговой на горе Синай.
Великие столетия пролетели над знойной землёй Тавриды, оставив, как и всюду, молчаливые каменные надгробия. На могильных плитах о. Гурам необыкновенно часто видел изображение змеи. По древней мифологии именно Змей соблазнил легкомысленную Еву. Проклятый Вседержителем, коварный Змей был низвергнут на землю и обречён на вечное обитание среди рода человеческого.
В ветхозаветные времена, как знал о. Гурам, евреи вели кочевой образ жизни и, как всякие кочевники, в своей религиозной символике отдавали дань изображениям львов, быков, баранов, рыб. Впоследствии эта символика исчезла, евреи вдруг стали поклоняться Змею, недавнему небожителю, низвергнутому с небес на землю. Затем, по мере укрепления кастового вероучения, Змей, как грозный образ Иеговы, уступил место Золотому Тельцу.
Жизнь еврейского племени складывалась так, что бывшим кочевникам приходилось разрешать две задачи разом: с одной стороны, выжить и не исчезнуть, не раствориться среди соседей, с другой же — завоевать мир, как того требовал Иегова, беседуя с Моисеем на горе Синай. Справиться с обеими задачами было нелегко — приходилось изворачиваться из последних сил.
Из бесед с патриархом о. Гурам составил представление о религиозном мировоззрении караимов. Маленькая колония евреев, обосновавшаяся в Крыму, держалась убеждений мирного сосуществования, добрососедства. Мир Божий создан для всех, а не для одних избранных. Исповедывать эти убеждения крымских евреев заставила суровая действительность. По соседству с Чуфут-Кале находился православный Успенский монастырь, с кельями, вырубленными в скалах. От времён турецкого владычества сохранилось несколько старинных минаретов — всё, что осталось от мечетей.
Караимы отвергали нетерпимость и насилие. (Фиркович нелестно отзывался о хасидах, непримиримых идеологах еврейского сопротивления). Но вот что поразило гостя из Грузии: среди непримиримых врагов крымских иудеев патриарх постоянно называл… чеченцев. Да, чеченцев, столь, казалось бы, далёких от Крыма.
Влияние старости, немощи?
Нет, тут угадывалось что-то иное.
Однажды старец поведал о каком-то корабле, который бурей принесло к мысу Херсонес. На берег сошли воины, закованные в греческие латы. Они принялись расспрашивать о стране «необрезанных людей». Им указали на кавказское побережье. Корабль снова поднял паруса… По ряду признаков о. Гурам заподозрил, что Фиркович рассказывал легенду об аргонавтах, направлявшихся в Колхиду. Но почему они спрашивали о «необрезанных»? Не оттого ли, что сами относились к «обрезанным»? Но тогда кто же они были?
Кроме того, заставляла задуматься и цель их долгого и опасного плавания. Вроде бы они поплыли в Колхиду за золотым руном, т. е. за поживой. Но таких плаваний предпринималось великое множество (мореплаватели тех времён обогнули даже Африку!), однако в летописях сохранился один колхидский рейс. Что тому было причиной? Какая исключительность? Ещё в те крымские дни о. Гурам допустил предположение: а точно ли, что аргонавты ехали за золотом? Не связано ли их путешествие с чем-то секретным и этот секрет имеет самое прямое отношение к истории Грузии?
Отрицание караимами Талмуда невольно возбуждало подозрение, что крымские иудеи появились на земле Тавриды до нападения Навуходоносора на Иерусалим, т. е. до разрушения Первого храма. Но что, в таком случае, привело их сюда, по какой причине они оказались так далеко от земли обетованной?
Бегство во имя сохранения жизни исключалось совершенно.
Но если не бегство, то… что?
Ответ на этот вопрос позволял разрешить о. Гураму и многие загадки Грузии.
Избежав испытаний вавилонского пленения, крымские иудеи подверглись ужасам иных нашествий: скифов, печенегов, турок. А в 1392 году в Крым нагрянули латники литовского князя Витовта, разгромили ханское войско и в качестве трофеев увели в полон целые селения караимов. На земле Литвы крымские иудеи поселились в Луцке, Галиче и Троках.
Поездка в Крым только добавила загадок. Гость из Грузии узнал довольно много, однако ни на шаг не приблизился к ответам на свои вопросы.
Жажда знаний оставалась единственной страстью о. Гурама. Поездка в Крым убедила его в том, что знает он ничтожно мало.
Он решил совершить паломничество туда, где, как ему казалось, находятся ответы на все непостижимые вопросы — на Святую Землю.
* * * Князь Амилахвари остановил коня и, не слезая с седла, постучал рукояткой плетки в окошко жалкой лачуги сапожника Виссариона. Затем в нетерпении ударил в раму ногой. Он был по обыкновению пьян. Из хибарки выскочил хозяин, узнал князя и, подобострастно кланяясь, приблизился. Высвободив ногу из стремени, всадник протянул её сапожнику прямо в лицо. На грязном сапоге отстала подошва. Виссарион бережно стащил сапог. Князь, не сказав ни слова, поехал прочь.
Он приехал вечером и также не сошёл с седла. Виссарион натянул сапог на протянутую ногу. Князь поехал, а сапожник так и застыл в полупоклоне. Амилахвари остановился и бросил на землю несколько монет. Виссарион подбежал и жадно их подобрал… Вечером он напился в духане и ввязался в драку. В крови, в разорванной рубахе, он заявился поздно ночью домой и принялся избивать жену. Маленький Coco со страхом наблюдал за безобразной сценой, не имея сил помочь несчастной матери.
Понадобилось время, чтобы Coco понял: мать была единственным живым существом, на ком сапожник имел возможность отвести свою озлобленную душу. Задавленный безысходной бедностью, он находил отдушину в вине и в издевательствах над домашними. Он и смерть нашёл в духане, в пьяной драке.
Унижения, связанные с бедностью, грязь и убожество детских лет, навсегда наложили отпечаток на впечатлительную душу грузинского подростка. Семья, задавленная нуждой, не согревала его родительской любовью. Время, которое счастливая детвора всю жизнь вспоминает, как зелёную лужайку, залитую ярким солнцем, в памяти Coco закрепилось пьяными выходками отца и слезами терпеливой матери. Тёмное голодное детство было началом его трудного жизненного пути.
* * * Похоронив непутёвого мужа, Екатерина Джугашвили все силы положила на воспитание единственного ребёнка. Она зарабатывала мытьём полов в домах богатых евреев. Скудные копейки шли на пропитание, на одежду. В душу маленького Coco навсегда вошёл образ матери, великой бессловесной труженицы, задавшейся целью вывести его, сына сапожника, в люди.
Бесплатное образование в те годы давала лишь грузинская православная церковь. Мать, религиозная женщина, добилась, чтобы его приняли в Горийское духовное училище. Она мечтала сделать своего сына служителем Бога, священником.
Годы учёбы в родном городе пролетели быстро. Мальчик учился жадно, поражая своих наставников. Сердце матери радовалось. Она постоянно видела своего Иосифа в чёрном одеянии служителя старинного Горийского храма.
Летом мать съездила в Тифлис, нашла там земляка, о. Гурама, и униженно попросила его о помощи. Изломанный старик, известный своей учёностью, принял земляков ласково. Подраставший Coco стал учащимся Тифлисской духовной семинарии. Ему исполнилось 15 лет.
В первый год учёбы Coco совсем не видел о. Гурама. Старик отправился в Крым и лекции по истории религий читал новый ректор семинарии о. Мераб. Семинаристы старших курсов с нетерпением ожидали возвращения о. Гурама. О его лекциях они рассказывали чудеса. По их словам, послушать старого преподавателя приезжали учёные люди из Кутаиса и Телави.
Трёхэтажное каменное здание семинарии со спальнями на 30 человек напоминало солдатскую казарму. В обычае были частые обыски. У семинаристов старших курсов постоянно находили (и отбирали) запрещённую литературу. Это свидетельствовало о том, что бурливая жизнь проникала и в стены семинарии, казалось бы наглухо изолированной от влияния улицы. Начальство, оставляя воспитанникам много времени для самоуглубления, рассчитывало, что мысли молодых людей будут заняты Богом и промыслом Его на земле. Поняв свою ошибку, воспитатели принялись ужесточать режим.
Паренёк из Гори отличался среди сверстников угрюмой нелюдимостью. Он был вспыльчив, невоздержан, но в потасовках ему мешала покалеченная левая рука. Несколько лет назад пьяный извозчик врезался в толпу у церкви — пять человек, в том числе маленький Coco, оказались под колёсами пролётки.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |