Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости 62 страница

до раздражения. Разумеется, Чевел выиграл последний раунд и

заставил меня почувствовать, что я остался в дураках,

потому что, услышав, что я уезжаю, он приехал вместе с

Годвином и открыто поблагодарил меня за помощь в разрешении

его трудностей. И все же положение в госпитале улучшалось

само собой. Пятьдесят военнопленных очистили внутренний

двор и сожгли завшивленное обмундирование. Вторая бригада

выкопала в саду еще одну большую могильную яму, а когда

возникла необходимость, проявив большое усердие, заполнила

и ее. Другие отправились по палатам, вымыли каждого

больного, одели всех в чистые рубахи и перевернули матрацы

более чистой стороной вверх. Мы разыскали продовольствие,

пригодное для всех, кроме некоторых особых случаев, и в

каждой палате появился говоривший по-турецки санитар,

находившийся всегда в пределах слышимости вызова пациента.

Одну палату мы освободили, тщательно вычистили и

дезинфицировали, намереваясь перевести в нее более легких

больных, после чего их палату также тщательно обработать.

За три дня было сделано очень много. У меня имелись все

основания гордиться и другими достижениями, когда ко мне

подошел какой-то майор медицинской службы и кратко спросил

меня, говорю ли я по-английски. Насупив брови от

отвращения, которое у него вызывали мой подол и сандалии,

он спросил: "Вы дневальный?" Глупо улыбнувшись, я скромно

ответил, что в некотором роде да, и тогда он разразился

тирадой: "Скандал, позор, это возмутительно, за такое

расстреливать мало..." В ответ на эту стремительную атаку

я что-то пропищал, как цыпленок, давясь от дикого смеха.

Мне показалось страшно забавным быть так обруганным как раз

тогда, когда я больше всего гордился тем, что наладил почти

безнадежное дело.

Этот майор не побывал накануне в доме-кладбище, не понюхал,

чем там пахло, не видел, как мы, давясь от отвращения,

закапывали разложившиеся тела, воспоминание о которых

заставило меня всего несколько часов назад вскочить ночью с

кровати, обливаясь потом и дрожа всем телом. Он глянул на

меня, злобно сверкнув глазами: "Скот паршивый!" Я опять

проглотил смешок, и тогда он ударил меня по лицу и зашагал

прочь, оставив меня с ощущением скорее стыда, чем злости,

потому что сердцем-то я чувствовал, что он был прав и что

любому, кто приложил бы столько усилий, чтобы привести это

плохо организованное восстание к успеху вопреки воле его

хозяев, пришлось бы уйти из него с такой запачканной

репутацией, что впоследствии никакая сила на свете не

позволила бы ему почувствовать себя чистым. Однако

восстание было почти окончено.

Когда я вернулся в отель, его осаждали толпы людей, а у

подъезда стоял серый "роллс-ройс", в котором я узнал

машину Алленби. Я вбежал внутрь и нашел Алленби вместе с

Клейтоном, Корнуоллисом и с другими знатными людьми. Он

десятью словами выразил свое одобрение моему дерзкому

навязыванию арабского правления здесь и в Дераа, посреди

хаоса победы. Он утвердил назначение Али Реза Рикаби своим

военным губернатором под юрисдикцией Фейсала, командующего

его армией, и урегулировал вопрос о компетенции арабов и

Чевела.

Он согласился взять на себя мой госпиталь, а также

восстановление движения по железной дороге. За десять минут

были устранены все сводившие нас с ума трудности. Я смутно

понимал, что суровые дни моей одинокой борьбы миновали.

Игра в одиночку против странностей жизни была выиграна, и я

мог дать расслабиться своим членам в этой призрачной

уверенности, твердости и доброте, воплощением которых был

Алленби.

Потом нам сказали, что из Дераа только что прибыл

специальный поезд Фейсала. С устным приветственным

посланием к нему был срочно направлен Янг, и мы ожидали его

появления, прислушиваясь к бившим в наши окна приливным

волнам бурной радости горожан. Было давно определено, что

оба лидера впервые встретятся в средоточии их победы, как

всегда в моем присутствии в качестве переводчика.

Алленби вручил мне телеграмму из Форин офис, подтверждавшую

признание за арабами статуса воюющей стороны, и попросил

перевести ее на арабский язык для эмира, но ни один из нас

не знал, что это значило даже на английском, не говоря уже

об арабском языке. А Фейсал, улыбаясь сквозь слезы, которых

не смог сдержать, растроганный встречей со своим народом,

просто отложил телеграмму в сторону, чтобы поблагодарить

главнокомандующего за доверие, оказанное ему и его

движению. Они являли собой странный контраст --

большеглазый, бледный, усталый Фейсал, похожий на изящный

кинжал, и громадный рыжий оживленный Алленби, представитель

могущественной державы.

Когда Фейсал уехал, я обратился к Алленби с последней

(впрочем, как я полагаю, и первой) личной просьбой --

позволить мне уехать. Поначалу он не хотел и слушать об

этом, но я напомнил ему о данном год назад обещании и

подчеркнул, насколько легче будет принят новый порядок,

если над арабами не будет тяготеть мое присутствие. В конце

концов он согласился, и именно в этот момент мне стало

понятно, насколько я несчастен.

ЭПИЛОГ

Дамаск не казался ножнами для моего меча, когда я высадился

с корабля в Аравии, но его захват обнаружил полное

истощение главных движущих сил моей деятельности.

Сильнейшим мотивом на всем протяжении этого времени был

личный мотив, не упоминавшийся в этой книге, но

присутствовавший в моем сознании каждый час этих двух лет.

Настоящие страдания и радости могли приходить и тут же

покидать меня, но этот побудительный мотив, возвращавшийся,

как воздух под действием циркуляции, преобразовывался в

постоянный элемент жизни, пока не приблизился к концу. Он

умер еще до того, как мы вошли в Дамаск.

Следующим по силе было упрямое желание выиграть войну,

вполне вписывавшееся в убежденность в том, что без арабской

помощи Англия не сможет оплатить цену выигрыша на своем

турецком театре. С падением Дамаска Восточная война -- да,

вероятно, и вся война вообще -- подошла к концу.

Кроме того, мною двигало любопытство. Трактат "Super

flumina Babylonis" ("О реках Вавилонских"), прочитанный

мною, когда я был еще мальчиком, поселил во мне страстное

желание ощутить и испытать на себе исток национального

движения. Мы взяли Дамаск, и я устрашился. Трех с небольшим

дней собственной автократии оказалось достаточно для того,

чтобы вызвать у меня интерес к власти.

Осталась историческая амбиция, иллюзорная, как и сам мотив.

Я мечтал в оксфордской городской школе о том, чтобы успеть

при жизни придать нужную форму новой Азии, которую время

неумолимо и все теснее связывало с нами. Мекка должна была

привести в Дамаск, Дамаск в Анатолию и затем в Багдад, а

там был рядом и Йемен. Казалось бы фантазии, но именно они

подвигнули меня на вполне реальную, прочувствованную и

телом, и духом борьбу.

Дата добавления: 2015-10-21