Таким образом, возможно, каждый пол просто действуют из интуитивного убеждения, что другому полу нравится то же самое, что и им.
Один эксперимент, похоже, подтверждает идею, что мужчины и женщины ошибочно принимают свои собственные предпочтения за предпочтения противоположного пола.
Эйприл Фаллон и Пол Розин из Университета Пенсильвании показывали четыре простых карандашных рисунка мужских или женских фигур в купальных костюмах почти пятистам студентам.
В каждом случае фигуры отличались только стройностью. Они попросили, чтобы участники эксперимента указали свою нынешнюю фигуру, идеальную для себя фигуру, фигуру, которую они считали самой привлекательной для противоположного пола, и наиболее привлекательную, по их мнению, фигуру у противоположного пола.
Имеющиеся, идеальные и привлекательные мужские фигуры были почти одинаковыми; мужчин, в среднем, удовлетворяли их фигуры.
Женщины, как и ожидалось, были намного толще, чем те фигуры, которые они считали самыми привлекательными для мужчин, которые, однако же, были толще, чем их собственный идеал.
Но увлекательно, оба пола допускали ошибку в своей оценке того, что больше всего любит другой пол.
Мужчины думают, что женщинам наравятся более мощные формы, чем на самом деле; женщины думают, что мужчинам нравятся более стройные женщины, чем на самом деле.
Однако такая путаница не может сполна объяснить, почему женщины следуют моде, поскольку она не содействует другим привлекательным чертам.
Женщин намного больше интересует собственная молодость, чем мужчин, несмотря на то, что сами они в основном не ищут более молодых партнеров.
И все же понятие, что суть моды в статусе, вызывает у нас отвращение в век демократии.
Вместо этого мы делаем вид, что суть моды фактически в том, чтобы выставить тело напоказ наилучшим образом.
Новые фасоны носят ослепительные модели, и, возможно, женщины покупают их, потому что подсознательно приписывают красоту одежде, а не модели.
Опросы показывают то, что все знают. Мужчин привлекают женщины в открытой, облегающей или слишком откровенной одежде; женщин меньше привлекает такая одежда на мужчинах.
Большинство женских фасонов более или менее явно разработано, чтобы увеличить красоту; например, гигантский кринолин заставил талию выглядеть тонкой только в сравнении с ним.
Женщина тщательно выбрает одежду, которая "подходит" к ее индивидуальной фигуре или цвету волос.
Кроме того, так как большинство мужчин вырастает, видя одетых женщин, и проводят свои критические периоды, видя одетых женщин, их идеалы красоты включают образы одетых женщин так же как и голых.
Хэвлок Эллис рассказывал историю мальчика, которого, когда он стоял перед картиной "Суд Париса", спросили, какая богиня, по его мнению, была самой красивой. Он ответил: "Я не знаю, потому что на них нет одежды".
Но самой характерной особенностью моды, по крайней мере сегодня, является одержимость новизной.
Мы уже видели, как, по мнению Белла, это происходит: законодатели моды пытаются избавиться от своих вульгарных подражателей. Лоу считает, что ключом к женской моде служит новизна.
Любой заметный показ, сигнализирующий о способности читать модные тенденции, является индикатором статуса женщины.
Быть первой в моде - безусловно, символ статуса среди женщин.
Без способности вызывать постоянное устаревание, модельеры были бы намного менее богатыми, чем они есть.
Это возвращает нас на зыбкую почву культурных стандартов красоты.
Красота не может быть заурядной у моногамного вида, такого как человек; она должна выделяться. Мужчины видят различия, потому что они получат шанс жениться только одной или, возможно, двух женщинах, поэтому их всегда интересуют лучшие, кого они могут заполучить, а вовсе не посредственные.
В толпе женщин, одетых во все черное, единственная в красном, конечно, бросалась бы в глаза мужчины, независимо от того, какая у нее фигура или лицо.
Истинный крик моды обычно означал нечто среднее между подчинением общим нормам и индивидуальным заказом, а теперь он означает новизну и современность. Высказываясь по поводу причиняющих боль корсетов и лицемерия низких вырезов в пуританском обществе, Квентин Белл заметил: "Доводы против моды всегда сильны; почему же тогда они никогда не приводит к действенному вердикту? Почему и общественное мнение, и формальные инструкции заведомо ни во что не ставятся, тогда как обычаям в одеже, выражаемым в законах, которые навязываются без формального утверждения, подчиняются с замечательной покорностью, и это несмотря на факт, что эти законы неразумны, произвольны и весьма часто жестоки."
У меня осталось ощущение, что эта загадка, при нынешнем состоянии эволюционного и социологического мышления, неразрешима.
Мода - это изменение и устаревание, налагаемое на систему деспотичного подчинения.
Суть моды в статусе, и все же пол, одержимый модой, пытается произвести впечатление на пол, который меньше всего обращает внимание на их статус.
БЕЗУМИЕ СЕКСУАЛЬНОГО ПЕРФЕКЦИОНИЗМА
Независимо от того, что определяет сексуальную привлекательность, Красная Королева действует. Если на протяжении большей части истории человечества красавицы и доминирующие мужчины имели больше детей, чем их конкуренты - а у них, конечно, детей было больше, потому что доминирующие мужчины выбирали красивых жен, и они вместе жили за счет тяжелого труда своих конкурентов - тогда в каждом поколении женщины становились немного более красивыми, а мужчины немного более доминирующими. Но их конкуренты также становились такими, будучи потомками тех же самых успешных пар.
Таким образом, стандарты тоже повышались. Красивая женщина должна была блистать еще ярче, чтобы выделиться на новом небосводе. А доминирующий мужчина должен был запугивать или плести интриги еще более беспощадно, чтобы добиться своего.
Наши чувства легко притупляются обычными явлениями, однако необычными чувства могут казаться в другом месте или в других случаях. Как выразился Чарльз Дарвин: "Если бы все наши женщины должны были стать столь же красивыми, как Венера Медицейская, мы должны должны были быть какое-то время очарованы; но вскоре мы должны были бы захотеть разнообразия; и как только мы получили бы разнообразие, мы должны были бы хотеть видеть в наших женщинах определенные особенности, немного выходящие за рамки существующего общепринятого стандарта."
Это, между прочим, столь же лаконичное высказывание, как могло бы быть сделано в отношении того, почему никогда не увенчается успехом евгеника. Страницей позже Дарвин описывает племя Jollof в Западной Африке, известное красотой своих женщин; они сознательно продваали своих некрасивых женщин в рабство.
Такая нацистская евгеника действительно постепенно поднимала бы уровень красоты в племени, но мужские субъективные стандарты красоты повысятся столь же быстро. Так как красота - абсолютно субъективное понятие, Jollof были обречены на бесконечное разочарование.
Гнетущая сторона проницательности Дарвина состоит в том, что она показывает, что красота не может существовать без уродства. Половой отбор, в стиле Красной Королевы, является неизбежно причиной неудовлетворенности, тщетной борьбы и страданий людей.
Все люди всегда ищут большую красоту, чем они находят вокруг.
Это поднимает еще один парадокс.
Легко сказать, что мужчины хотят жениться на красавицах, а женщины хотят выйти замуж за богатых и сильных мужчин, но большинство из нас никогда не получает такой шанс.
Современное общество является моногамным, поэтому большинство красавиц уже замужем за доминирующими мужчинами.
Что происходит с мистером и миссис Посредственностью?
Они не остаются безбрачными; они довольствуются не самым лучшим.
У тетеревов самки взыскательны, неразборчивы самцы.
В моногамном человеческом обществе ни один пол не может позволить себе быть либо взыскательным, либо неразборчивым.
Мистер
Посредственность выбирает неказистую женщину, а мисс
Посредственность выбирает неудачника.
Они сдерживают свои идеалистические предпочтения реализмом.
Люди женятся на подобных себе по привлекательности. Королева выпускного вечера выходит замуж за футбольного героя; ботан женится на девочке в очках; мужчина с посредственными перспективами женится на женщине, выглядящей посредственно. Это столь повсеместно распространенный обычай, что исключения видны за версту. "Что вообще она могла в нем найти?" спрашиваем мы о сером и неуспешном муже модели, как будто должен быть какой-то скрытый секрет его достоинства, который все мы упустили.
"Как ей удавалось его подцепить?" - спрашиваем мы об успешном мужчине, женившемся на некрасивой женщине.
Ответ состоит в том, что каждый из нас инстинктивно знает нашу относительную цену, так твердо, как во времена Джейн Остин люди знали свое место в классовой системе.
Брюс Эллис продемонстрировал, как мы обходимся этой системой "спаривания с себе подобными". Он дал каждому из тридцати студентов пронумерованную карточку, приклеенную на лбу.
Каждый мог теперь видеть номера других, но никто не знал своего собственного. Он сказал им разбиться на пары с самым высоким числом, которое они могли найти.
Сразу же человек с числом 30 на лбу была окружена гудящей толпой, поэтому она установила свой прогнозируемый номер как высокий и отказалась составить пару с первым встречным, довольствуясь, в конечном счете, кем-то с числом выше двадцати. Человек с числом 1, тем временем, после попытки убедить номер 30 в своей ценности, затем понизил свой прицел и постепенно уменьшал масштаб, непрерывно обнаруживая свой низкий статус, пока не закончил тем, что взял в пару первого человека, который на это согласился, вероятно, с номером 2.
Игра показала с неловким реализмом, как мы оцениваем свою собственную относительную привлекательность с помощью реакции на нас других людей.
Повторный отказ заставляет нас понижать свой прицел; непрерывная цепь успешных соблазнений воодушевляет нас нацелиться немного выше. Но стоит сойти с беговой дорожки Красной Королевы, прежде чем вы упадете.
Готовый перевод Matt Ridley - The Red Queen / Мэт Ридли Красная королева: Chapter to (THE INTELLECTUAL CHESS GAME) - Интелектуальная шахматная игра
Глава 10
Разумные шахматы
Когда бы я (кто, к сожаленью моему
Рожден средь Доверяющих Уму)
Был вольный Дух, свободный выбирать,
Чью плоть носить, какую роль играть,
Я предпочел бы обезьяной, волком стать.
Да кем угодно - только не животным,
Что так гордится разумом холодным.
О, чувства так грубы. Оно изобретет
Шестое - первых пять с презреньем отметет.
Инстинкт долой - доверимся уму,
Что ошибается раз сорок к одному.
- Джон Вильмот, "Граф Рочестер" (пер. О. Волковой).
Время действия - 300 тысяч лет назад. Место действия - недра Тихого Океана. Событие - конференция дельфинов-афалин, посвященная вопросам эволюции их собственного интеллекта. Она была проведена в акватории площадью около 12 квадратных миль, так что между докладами участники могли половить рыбу (был как раз кальмарный сезон). Сессии состояли из продолжительных речей приглашенных лекторов и последующего обсуждения на сквике - языке тихоокеанских афалин.
Пронзительно кричащие докладчики из Атлантики ночью могли слышать увековеченные переводы.
Рассматриваемый вопрос был прост. Почему у афалин мозг настолько больше, чем у других животных? Мозг афалины был вдвое большего размера, чем мозг многих других дельфинов.
Первый докладчик утверждал, что все дело в языке. Дельфинам нужен большой мозг, чтобы обеспечить им возможность удерживать в голове понятия и грамматику, с помощью которой они высказываются. Последующие комментарии были беспощадны. Теория языка ничего не объясняет, говорили комментаторы.
У китов сложный язык, и каждый дельфин знал, насколько глупыми были киты. Всего лишь за год до этого группа афалин обманом убедила старого горбатого кита напасть на своего лучшего друга, испуская монологи о вероломстве на языке горбача. Второй визгун, самец, был принят более благосклонно, поскольку утверждал, что мозг на самом деле был резултатом умственных способностей дельфина: чтобы обманывать. "Разве мы не всемирные мастера обмана и манипуляций?"- пищал он. Разве мы не проводим все свое время, планируя как обмануть друг друга в погоне за самками дельфина? Разве мы не единственный вид, в которого известны "тройственные" взаимодействия среди альянсов индивидов? Третий докладчик возразил, что все это очень похвально, но почему мы? Почему афалины? Почему не акулы или морские свинки? Был дельфин в реке Ганг, чей мозг весил лишь пятьсот граммов.
Мозг афалины весил тысячу пятьсот граммов.
Нет, возразил он, ответ содержится в факте, что из всех существ на земле у афалин была самая разнообразная и перестраиваимая диета. Они могли съесть кальмара или ловить рыбу или...
.
.
скажем так, всевозможные различные виды рыбы. Этоо разнообразие потребовало гибкости, а гибкость потребовала большого мозга, который мог бы учиться.
Последний в этот день докладчик с пренебрежением отнесся ко всем своим предшественникам. Если именно социальная сложность потребовала интеллекта, почему ни одно из наземных социальных животных не было разумным? Докладчик слышал истории о виде человекообразной обезьяны, у которой мозг был почти столь же большой, как у дельфина; на самом деле для ее размера тела он было еще больше.
Она жила группами в африканской саванне, и использовала инструменты, и добывала охотой мясо, а так же собрала растения для еды. У нее даже был своего рода язык, хотя в нем не было многообразия Писков.
Она не ела рыбу, забавно пищал он.
ОБЕЗЬЯНА, КОТОРАЯ ДОБИЛАСЬ УСПЕХА
Приблизительно 18 миллионов лет назад были десятки видов обезьян, живуших в Африке, и множество других в Азии. За последующие 15 миллионов лет большинство из них вымерло.
Марсианский зоолог, прилетевший в Африку приблизительно 3 миллиона лет назад, вероятно, заключил бы, что бесхвостые обезьяны держали путь на свалку истории, отживающая модель животного, ставшая устаревшей благодаря конкуренции с хвостатыми обезьянами.
Даже если бы он заметил, что была одна бесхвостая обезьяна, близкий родственник шимпанзе, ходившая на двух ногах совершенно вертикально, он не предсказал бы для нее большого будущего.
Для своего размера, среднего между шимпанзе и орангутаном, у держащейся прямо обезьяны, ныне известной науке как Australopithecus
afarensi, а миру как "Люси", был "нормальный" размер мозга: приблизительно четыреста кубических сантиметров - больше, чем у современного шимпанзе, меньше, чем у современного орангутана.
Его поза было особенно человекоподобной, без сомнения, но не его голова.
Если бы не странно человеческие ноги, мы могли бы без труда считать ее обезьяной.
Однако за последующие 3 миллиона лет головы ее потомков быстро увеличились в размере.
Объем мозга удвоился за первые 2 миллиона лет и почти удвоился снова за следующий миллион, достигнув тысячи четырехсот кубических сантиметров у современных людей.
Головы шимпанзе, горилл и орангутанов остались примерно как были.
Как и у другого потомка вида Люси, так называемого robust australopithecines или народа щелкунчиков, которые стали специализироваться на питании растениями.
Что вызвало внезапное и эффектное увеличение головы той одной обезьяны, от которой произошло еще так много? Почему это случалось с одной обезьяной, а не с другой? Чем можно объяснить удивительную скорость и ускорение изменений? Эти вопросы, как может показаться, не имеют никакого отношения к теме этой книги, но ответ может иметь отношение к сексу.
Если новые теории верны, эволюция большой головы человека была результатом сексуальной борьбы Красной Королевы между особями одного и того же пола.
С одной стороны, эволюцию большеголовости человеческих предков легко объяснить.
У тех, кто имел большую голову, было больше детей, чем у других.
У детей, наследовавших большие головы, поэтому головы были больше, чем у поколения их родителей.
Этот процесс, продвигаясь скачками, в некоторых местах быстрее, чем в других, в конечном счете вызвал тройное увеличение объема мозга человека.
Это, возможно, произошло только таким образом.
Но вызывает интерес, что сделало людей с большим мозгом способными родить больше детей, чем у людей с маленьким мозгом.
В конце концов, как с сожалением отметило множество различных экспертов, от Чарльза Дарвина до Ли Куан Ю, бывшего премьер-министра Сингапура, умные люди - не заметно более плодовитые производители, чем глупые.
Марсианин, путешествующий во времени, мог бы возвратиться и исследовать трех следующих друг за другом потомков австралопитека, Homo habilis, Homo erectus и так называемого архаичного Homo sapiens.
Он обнаружил бы устойчивый прогресс в размерах мозга - о котором мы столько знаем из окаменелостей - и мог бы сказать нам, как использовали умные люди свой больший мозг.
Мы можем сделать нечто подобное сегодня, просто глядя, для чего современные люди используют свой мозг. Загвоздка в том, что каждый аспект человеческого интеллекта, который считают уникально человеческим, относится также и к другим обезьянам. Очень большая часть нашего мозга используется для визуального восприятия; но вряд ли Люси внезапно понадобилось лучшее визуальное восприятие, чем ее дальним родственникам. Память, слух, обоняние, распознавание лиц, самосознание, ловкость рук - все это занимает больше места мозге человека, чем в мозге шимпанзе, и все же трудно понять, почему любое из них скорее заставит родить больше детей Люси, чем шимпанзе.
Нам нужен некоторый качественный скачок от обезьяны к человеку, некоторое различие в характере, а не в степени, которое преобразовало человеческий мозг способами, впервые сделавшими самый большой мозг самым лучшим.
Было время, когда было легко определить, что делало людей непохожими на других животных. У людей было обучение; у животных - инстинкты. Люди использовали инструменты; животные не использовали. У людей был язык; у животных не было.
У людей было сознание; у животных не было. У людей была культура; у животных не было. У людей было самосознание; у животных не было.
Постепенно эти различия сгладились или стали казаться различиями в степени, а не в качестве. Улитки обучаются. Зяблики используют инструменты.
Дельфины используют язык. Собаки сознательны. Орангутаны узнают себя в зеркале. Японские макаки передают культурные особенности. Слоны оплакивают своих умерших.
Нельзя сказать, что все животные столь же искусны, как люди, в каждой из этих задач, но вспомните, что люди были когда-то не лучше их, и все же подверглись неожиданному давлению, становясь лучше и лучше, в то время как животные - нет.
Хорошо подготовленный гуманист уже насмехается над такой софистикой. Только люди могут делать инструменты, так же как и использовать их.
Только люди могут использовать грамматику, как и словарь. Только люди могут сочувствовать, как и испытать чувства. Но это звучит странно похоже на особые оправдания.
Я считаю инстинктивное высокомерие гуманитарных наук полностью неубедительным, потому что столь многие из их оплотов уже уступили чемпионство животным. Сдавая позицию за позицией, гуманисты просто притворяются, что вовсе не пытались удержать первое место, и переопределяют отступление как тактическое. Почти все дискуссии о сознании априорно предполагают, что это - уникально человеческая особенность, тогда как заведомо очевидно для любого, кто когда-либо держал собаку, что обычная собака может мечтать, чувствовать грусть или радость и узнавать отдельных людей; называть ее бессознательным автоматом - извращение.
МИФ ОБ ОБУЧЕНИИ
В этом месте гуманист обычно отступает к своему самому укрепленному бастиону: обучению. Человек, говорит он, уникально гибок в своем поведении, приспосабливается к небоскребам, пустыням, угольным шахтам и тундре с равной легкостью. Ведь он учится намного больше, чем животные, а полагается на инстинкты гораздо меньше.
Изучение, каков этот мир, вместо того, чтобы просто прийти в него с полностью сформированной программой выживания, является лучшей стратегией, но оно требует большего мозга. Поэтому, больший мозг человека отражает отступление от инстинкта по направлению к изучению.
Примерно как все другие, кто когда-либо думал об этом, я считал такую логику безупречной, пока я не прочитал главу в книге под названием "Адаптированая психика" Леды Космидес и Джона Туби из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре.
Они задались целью бросить вызов традиционной мудрости, которая доминировала над психологией и большинством других общественных наук в течение многих десятилетий, что инстинкт и обучение - противоположные концы спектра, и что животное, которое полагается на инстинкты, не полагается на обучение и наоборот.
Это совсем не так.
Обучение предполагает гибкость,
в то время как инстинкт предполагает готовность.
Так, например, в изучении лексики
родного языка, ребенок практически бесконечно восприимчивый.
Он может узнать, что корова обозначается словом vache, или cow, или любым другим словом.
И аналогично в знании, что он должен моргнуть или увернуться, когда мяч на скорости приближается к его лицу, ребенку не нужно обладать пластичностью вообще.
Должно быть, учиться такому рефлексу было бы болезненно.
Поэтому рефлекс моргания сформирован предварительно, а словарный запас в его мозгу пластичен.
Но его не учили, что ему нужен словарный запас.
Он родился с этим и с острой жаждой изучать названия вещей.
Более того, когда он выучил слово чашка, он знал без подсказки, что это было общее название для любой целой чашки, не для ее содержимого или ее ручки, и не для определенной чашки, которую он увидел впервые, но для целого класса объектов, называемый чашками.
Без этих двух врожденных инстинктов, "предположения о цельности объекта" и "классификационного предположения", выучить язык был бы намного тяжелее.
Дети часто оказывались бы в положении исследователя из байки, который указывает на никогда-прежде-невиданное животное и говорит своему местному проводнику: " Что это?" Проводник отвечает: " Кенгуру", - что на его языке значит: "Я не знаю".
Другими словами, трудно понять, как люди могут учиться (могут быть пластичными), не разделяя предположения (не будучи подготовленными).
Старая идея, что пластичность и подготовленность были противоположностями, является явно неправильной. Психолог Уильям Джеймс утверждал столетие назад, что у человека и больше способностей к обучению, и больше инстинктов, а не больше способностей к обучению и меньше инстинктов. Он был за это высмеян, но он был прав.
Вернемся к примеру языка. Чем больше ученых изучает язык, тем больше они понимают, что чрезвычайно важные его аспекты, в первую очередь такие как грамматика и желание говорить, не изучаются с помощью подражания вообще.
Дети просто развивают язык.
Сейчас это может показаться безумным, потому что ребенок, воспитанный в изоляции, не мог бы надеялся, как Яков I, король Англии, просто вырасти говорящим на иврите.
А как бы он мог? Дети должны изучать лексику и особые правила интонации и синтаксиса, специфичные для их языка.
Верно, но почти все лингвисты теперь соглашаются с Ноамом Хомски, что есть "глубокая структура", универсальная для всех языков, и она запрограммирована в мозгу, а не изучается. Таким образом, причина, по которой все грамматики согласуются с подобной глубокой структурой (например, они используют или порядок слов, или интонацию, чтобы показать, является ли существительное объектом или субъектом) в том, что у все мозги обладают одним и тем же "языковым органом".
У детей явно есть языковой орган в их мозгу, готовом и ждущем, чтобы применить правила.
Они выводят основные правила грамматики без инструкции, задача, которая, как было показано, была не под силу компьютеру, если компьютер не был наделен некоторыми априорными знаниями.
Приблизительно с возраста полутора лет до наступающего несколько позже периода полового созревания детей влечет к изучению языка, и они способны изучить несколько языков намного легче, чем могут взрослые.
Они учатся говорить независимо от того, насколько их к этому поощряют. Детям не нужно преподавать грамматику, по крайней мере, живых языков, которые они слышат в разговорной речи; они предугадывают ее.
Они постоянно обобщают правила, изученные вопреки примерам, которые они слышат (таким как "persons gived" вместо "people gave"). Они учатся говорить таким же образом, как учатся видеть, добавляя пластичность словаря к восприимчивости мозга, который настаивает на применении правил. Мозг нужно учить, что больших животных с выменем называют коровами.
Но чтобы видеть, что корова стоит на поле, визуальная часть мозга использует ряд сложных математических фильтров изображения, получаемого им от глаза - бессознательных, врожденных и неизучаемых.
Подобным же образом, ответственная за речь часть мозга знает без обучения, что слово для большого животного с выменем, вероятно, будет вести себя грамматически как другие существительные, а не как глаголы.
Дело в том, что ничто не могло быть более "инстинктивным", чем предрасположенность учить язык. Она фактически недоступна для изучения.
Она прошита. Этому не учатся.
Она, ужасная мысль, обусловлена генетически.
И все же ничто не могло быть более пластичным, чем лексика и синтаксис, к которым эта предрасположенность применяется. Способность изучить язык, как почти все другие человеческие функции мозга, является инстинктом обучения.
Если я прав, и люди представляют собой лишь животных с большим, чем обычно, инстинктом обучения, то может показаться, что я оправдываю инстинктивное поведение.
Когда человек убивает другого человека или пытается соблазнить женщину, он лишь верен своей природе. Какая суровая, аморальная мысль.
Неужели есть более естественная основа морали в человеческой душе, чем это? Многовековые дебаты между последователями Руссо и Гоббса - являемся ли мы развращенными благородными дикарями или цивилизованными животными - упустили самое главное. Мы - инстинктивные животные, и некоторые из наших инстинктов неприглядны. Конечно, некоторые инстинкты гораздо более моральны, и огромная способность человека к альтруизму и великодушию - клей, который всегда сплачивал общество - столь же естественна, как любой эгоизм.
Однако есть также эгоистичные инстинкты.
Мужчины, например, инстинктивно намного более способны к убийству и к сексуальной распущенности, чем женщины.
Но оправдания Гоббса ни о чем не говорят, потому что инстинкты сочетаются с обучением.
Ни один из наших инстинктов не является неизбежным или непреодолимым.
Мораль вовсе не основывается на природе.
Она вовсе не предполагает, что люди представляют собой ангелов, или что вещи, которые она побуждает их делать, возникают естественным образом.
"Не убий" - это не вежливое напоминание, а жестокое предписание людям преодолеть любые инстинкты, какие у них могут быть, или предстать перед наказанием.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |