Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался, что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.
Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули меня радостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но не двигался.
— Путешествие без тела — способность, присущая как тебе, так и смертным, — сказала она. — Они все время используют этот маленький трюк.
— Знаю, — угрюмо ответил я. — Пусть забирают его себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсь заняться.
Она снова рассмеялась — именно этот тихий, ласкающий смех слышал я в своих снах.
— В древние времена, — заговорила она, — для этого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам, люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.
— Знаю, — повторил я. — Я всегда считал, что они становились вроде как пьяными — или обкуренными, как сейчас принято говорить.
— Ты образец грубости, — прошептала Акаша. — Ты так быстро на все реагируешь.
— Это грубо? — От горящих на острове костров опять потянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этого нет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!...
— А полет вместе с телом тебя не пугает? — спросила она,
— Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, и существует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится за мили отсюда?
— Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как и в любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.
Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, они захлестнули меня словно приливом, а потом превратились в членораздельный гул звуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранились древнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.
Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.
Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяло мне сделать это. Я поднялся на ноги.
Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду и причесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени. Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось, ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.
Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, что застывшей статуей сидела на троне.
Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и, отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.
Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падали густые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные для поцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его из темно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появился слабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободными складками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотыми заколками.
Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, что они казались совсем древними, — жемчуга, золотые цепи, опалы и даже рубины.
На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выглядели несколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходило от нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.
Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце, который только способно создать воображение, в окружении одновременно чувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови, не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже, совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкая корка.
— Все мужчины на острове мертвы, да? — спросил я, шокированный собственным предположением.
— Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек. Из них выбрали семерых.
— А остальные трое?
— Они для тебя.
Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в иной форме — теперь я желал не только ее крови, но и крови людей — жаркой, бурлящей, ароматной, такой, что... Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущение можно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.
— Не хочешь? — С насмешливой улыбкой спросила она — Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей! Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя — задолго до того, как ты начал петь для меня песни, — мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодых мужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишься поглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твоя импульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?
— Они порочны? — спросил я. — Те жертвы, что ждут меня?
Она на мгновение прищурилась.
— Что я вижу — трусость? Тебя страшит величие плана? Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.
— О, как ты ошибаешься, — сказал я. — Убийство всегда имеет значение. Но... Да, меня приводит в ужас величие плана. Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире — это имеет огромное значение. Но разве можно назвать это трусостью?
Как хладнокровно звучал мой голос. Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.
— Позволь освободить тебя от твоей обязанности противостоять мне, — сказала она. — Тебе меня не остановить. Я люблю тебя, как и говорила. Я люблю смотреть на тебя. Это переполняет меня счастьем. Но ты не сможешь на меня повлиять. Сама мысль о такой возможности абсурдна.
Мы молча смотрели друг на друга. Я пытался подобрать слова, чтобы мысленно описать ее красоту, сказать себе, как она похожа на старые египетские изображения принцесс с блестящими локонами, чьи имена затеряны в вечности. Я пытался понять, почему от одного взгляда на нее у меня болит сердце... И при этом мне не было дела до ее красоты — меня волновало только то, о чем мы говорили.
— Почему ты выбрала этот путь?
— Ты и сам знаешь, — ответила она с терпеливой улыбкой. — Это самый лучший путь. Единственный. Это озарение после многовековых поисков решения.
— Но это неправда, я не могу поверить...
— Конечно правда. Ты думаешь, что я действую импульсивно? Я принимаю решения не так, как ты, мой принц. Я ценю твою юношескую экспансивность, но незначительные перспективы для меня давно уже не существуют. Ты мыслишь категориями отдельных жизней, категориями небольших достижений и человеческих удовольствий. Я же тысячелетиями строила планы создания того мира, который теперь принадлежит мне. Вот почему я должна продолжать так, как начала. Я не смогу превратить эту землю в сад, не смогу создать рай человеческой фантазии, пока практически полностью не сотру с лица земли мужчин.
— Значит, ты хочешь истребить сорок процентов населения? Девяносто процентов мужчин?
— Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям, жестокости?
— Но дело в том, что...
— Нет, отвечай. Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям и жестокости?
— Можно убить всех людей, и это тоже положит конец всему!
— Не играй со мной. Отвечай на мой вопрос!
— А разве это не игра? Такая цена неприемлема. Это массовое убийство — безумие, это противоестественно.
— Успокойся. В твоих словах нет ни крупицы истины. Естественно то, что было сделано. А ты знаешь, что многие народы в прошлом ограничивали число детей женского пола? Знаешь, что они миллионами убивали девочек, потому что им нужны были только мальчики, чтобы воевать? О, ты и представить себе не можешь, до каких пределов они доходили.
А теперь выбирать будут женщин, а не мужчин; и войн не будет. А как же другие преступления, совершенные мужчинами против женщин? Если бы на земле существовала нация, виновная в подобных преступлениях против другой нации, разве ее не истребили бы полностью? Но на этой земле подобные преступления совершаются ежедневно и еженощно.
— Ладно, все это правда. Без сомнения, чистая правда. Но чем твое решение лучше? Это немыслимо — полностью уничтожить мужское начало. Конечно же, если ты хочешь править... — Но даже этого я не мог себе представить. Мне вспомнились слова Мариуса, обращенные ко мне давным-давно, в эпоху напудренных париков и атласных башмаков, о том, что старая религия, христианство, отмирает и, возможно, взамен не возникнет вообще никакой религии.
«А быть может, произойдет нечто гораздо более удивительное, — сказал тогда Мариус, — мир будет идти вперед, не обращая внимания ни на каких богов и богинь, не нуждаясь ни в дьяволах, ни в ангелах...»
Разве не такова судьба этого мира? Судьба, навстречу которой он движется без нашего вмешательства?
— Ах, да ты мечтатель, мой красавчик, — резко сказала она. — Как же ты заботливо выбираешь свои иллюзии!
Взгляни на страны Востока, где племена пустыни, разбогатевшие на нефти, которую они выкачивают из песка, убивают друг друга тысячами во имя своего бога Аллаха! Религия на этой земле жива; и никогда не умрет. Вы с Мариусом все равно что шахматисты; ваши идеи не более чем шахматные фигуры. Вы ничего не видите дальше доски, на которой расставляете их в том или ином порядке, как заблагорассудится вашим мелким этичным душонкам.
— Ты заблуждаешься, — гневно возразил я. — Может быть, не на наш счет — мы здесь ни при чем. Ты заблуждаешься в собственных планах и действиях. Ты не права.
— Нет, я права, — ответила она. — И никто не сможет меня остановить — ни мужчина, ни женщина. И впервые с тех пор, как мужчина поднял дубинку на своего брата, мы увидим мир, созданный женщиной, где женщина станет обучать мужчину. И только когда мужчина усвоит урок, ему будет дозволено править этим миром вместе с женщиной!
— Должен же быть какой-то другой способ! О боги, я существо не без изъянов, слабое, не лучше большинства мужчин, когда-либо живших на свете. Не мне защищать их жизни. Я и свою не имею права защищать. Но, Акаша, ради всего живого, умоляю тебя, остановись, прекрати это поголовное убийство...
— И ты говоришь мне об убийстве? Расскажи мне о ценности человеческой жизни, Лестат. Разве она не бесконечна? И скольких ты отправил в могилу? У всех нас руки в крови, в той крови, что течет в наших венах.
— Вот именно. И не все мы мудры и всезнающи. Я умоляю тебя, прекрати, подумай... Акаша, конечно же, Мариус,.
— Мариус! — Она тихо засмеялась. — Чему научил тебя Мариус? Что он дал тебе? По-настоящему дал?
Я не отвечал. Не мог отвечать. Меня смущала ее красота. Округлость руки, крошечная ямочка на щеке.
— Милый мой, — сказала она, и ее лицо внезапно стало столь же мягким и нежным, как и голос. — Вызови в памяти свое видение Сада Зла, где единственные стойкие принципы — принципы эстетические: законы, которыми руководствуется эволюция большая и маленькая, изобилие красок и узоров и красота! Красота, куда ни посмотри. Вот она, природа, И там повсюду смерть.
Я же создам Эдем, тот Эдем, к которому стремится каждый, он будет лучше, чем природа! Это будет шаг вперед; возмездие за конечную оскорбительную и аморальную жестокость природы. Разве ты не понимаешь, что все люди лишь мечтают о мире? Но женщины могут осуществить эту мечту! Мое видение находит отклик в душе каждой женщины. Но оно не переживет огня мужского насилия! И этот огонь столь жарок, что его может не пережить сама земля.
— А вдруг ты чего-то не понимаешь, — пытался я подобрать слова. — Предположим, что двойственность мужского и женского начала — неотъемлемая часть человеческого вида. Предположим, что женщинам нужны мужчины; предположим, женщины восстанут против тебя и попытаются защитить мужчин... Мир больше, чем этот крошечный варварский островок. Не все женщины — ослепленные видениями крестьянки!
— Ты думаешь, женщинами нужны мужчины? — спросила она. Она подошла ближе, и свет почти неуловимо изменил ее лицо. — Ты это хочешь сказать? Если так, то мы пощадим немного больше мужчин, и будем содержать их, чтобы женщины могли смотреть на них, как смотрели на тебя, прикасаться к ним так, как прикасались к тебе. Мы будем содержать их там, где женщины смогут получить их, когда захотят, и уверяю тебя, что их не будут использовать так, как мужчины использовали женщин.
Я вздохнул. Спорить было бесполезно. Она была абсолютно права — и совершенно заблуждалась.
— Ты несправедлив к себе, — сказала она. — Мне известны все твои аргументы. Веками я размышляла над ними, как и над многими другими вопросами. Ты полагаешь, что я занимаюсь этим с ограниченностью человеческого существа. Это не так. Чтобы понять меня, ты должен мыслить категориями способностей, о которых ты раньше и помыслить не мог. Скорее ты постигнешь загадку распада атомов или черные дыры в космосе.
— Наверняка можно обойтись без смерти. Должен быть способ, который восторжествует над смертью.
— А вот это, прекрасный мой, действительно противоестественно. Даже я не могу навсегда отменить смерть. — Она замолчала: то ли внезапно отвлеклась, то ли ее глубоко расстроили произнесенные ею только что слова. — Отменить смерть, — прошептала она. — Казалось, в ее мысли вторглась какая-то личная печаль. — Отменить смерть... — повторила она. Она ускользала от меня. Она закрыла глаза и поднесла пальцы к вискам.
Она опять прислушивалась к голосам, впускала их в себя. Или просто не могла их остановить? Потом произнесла что-то на древнем языке, которого я не понял. Меня потрясла ее внезапная взволнованность и то, что голоса словно отрезали ее от меня. А чуть позже она обвела взглядом комнату, остановила его на мне, и глаза ее прояснились.
Я лишился дара речи, меня охватила грусть. Какими мелкими всегда были мои представления о власти! Расправиться с горсткой врагов, стать неким образом, замеченным и любимым смертными; найти свое место в драме, бесконечно более значительной, чем я сам, в драме, изучение которой заняло бы тысячу лет у одного отдельно взятого существа. А мы неожиданно оказались вне времени, вне справедливости, мы были в состоянии разрушить целые системы мировоззрений. Или это просто иллюзия? Сколько людей стремились к такой власти — в том или ином виде?
— Они не были бессмертны, любовь моя. — Ее слова прозвучали почти как мольба.
— Но мы бессмертны по чистой случайности, — возразил я. — Мы не должны были появиться на свет.
— Не смей так говорить!
— Ничего не могу с собой поделать.
— Это больше не имеет значения. Тебе не удается понять, насколько все это не важно. Я не привожу тебе возвышенных причин для моих поступков, потому что мои аргументы просты и практичны. То, как мы появились на свет, не имеет отношения к делу. Важно то, что мы выжили. Как ты не видишь? Вот в чем состоит истинная красота, красота, из которой родится все прекрасное на свете, — в том, что мы выжили.
В полном отчаянии я мог лишь покачать головой. Я представил себе музей, только что сожженный крестьянами. Почерневшие статуи на полу. Меня захлестнуло ужасающее чувство потери.
— История никому не нужна. Искусство никому не нужно. Эти вещи подразумевают бесконечность, которой в реальности не существует. Они утоляют нашу потребность в создании образца, нашу потребность видеть во всем смысл. Но в конце концов они нас подводят. Мы сами должны придавать смысл тому, что необходимо.
Я повернулся к ней спиной. Мне не хотелось оказаться в опьяняющей власти ее решимости, ее красоты, блеска ее угольно-черных глаз. Ее руки легли мне на плечи, а губы коснулись шеи.
— Когда пройдут годы, когда мой сад будет в течение долгого времени расцветать летом и засыпать зимой, когда былые волны насилия и войн останутся лишь воспоминанием и женщины будут смотреть старые фильмы, недоумевая, как такое могло произойти, когда каждый живущий на земле переймет женские обычаи таким же естественным образом, каким сейчас перенимается агрессия, — вот тогда, возможно, мужчины смогут вернуться. Постепенно их будет становиться все больше и больше. Дети будут расти в атмосфере, не позволяющей даже и помыслить об изнасиловании или представить себе войну. И тогда... тогда... пусть будут мужчины. Мир будет к ним готов.
— Так не получится. Не получится.
— Почему ты так считаешь? Обратимся к природе — ведь об этом ты просил минуту назад. Выйди в буйный сад, окружающий эту виллу, присмотрись к пчелам в ульях и к муравьям, занятым бесконечной работой. Это миллионы особей женского пола, мой принц. Каждая особь мужского пола является лишь отклонением от нормы и служит производителем. Задолго до меня они пришли к мудрому выводу о необходимости ограничения численности особей мужского пола.
А сейчас мы живем в эпоху, когда мужчины совершенно не нужны. Скажи, мой принц, какова сейчас первостепенная функция мужчин, если не защищать женщин от других мужчин?
— Зачем же я тебе? — отчаянно воскликнул я, вновь поворачиваясь к ней лицом. — Почему ты избрала меня своим конвертом? Ради Бога, почему ты не убьешь меня вместе с остальными мужчинами? Выбери другого бессмертного, какого-нибудь древнейшего, который жаждет подобной власти! Должен быть такой. Я не хочу править миром! Не хочу ничем править! И никогда не хотел.
Выражение ее лица чуть-чуть изменилось. В нем появилась легкая, мимолетная грусть, сделавшая ее темные глаза еще более глубокими. Губы дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, но не могла. И все же она ответила:
— Лестат, если бы весь мир был уничтожен, я бы не уничтожила тебя. По причинам, которых я и сама не понимаю, твоя ограниченность сияет так же ярко, как и твои достоинства. Но более вероятно, что я люблю тебя, потому что ты сочетаешь в себе недостатки всех мужчин.
Агрессивный, полный ненависти и безрассудства, ты без конца находишь красноречивое оправдание насилию, ты — суть мужественности; и в такой чистоте есть нечто восхитительное. Но только потому, что ее можно контролировать.
— И контролировать меня будешь ты.
— Да, дорогой мой. Я рождена для этого. Вот почему я здесь. Пока что мир горит мужским огнем — это пожар. Но когда все встанет на свои места, твой огонь засияет еще ярче — как факел.
— Акаша, ты только подтверждаешь мои слова! Разве ты не считаешь, что в душах своих женщины стремятся к этому самому пламени? Господи, неужели ты готова вмешаться даже в предначертание звезд?
— Да, в душе они тянутся к этому. К тому, чтобы видеть пламя факела, как я определила это, или свечи. Но не то пламя, что бушует сегодня в каждом лесу, на каждой горе и в каждой лощине. Нет такой женщины, которая захотела бы сгореть в этом пламени! Им нужен свет, мой прекрасный, свет! И тепло. Но не разрушение. Зачем оно им? Они всего лишь женщины. Они не сумасшедшие.
— Ладно. Допустим, ты достигла своей цели. Ты начала революцию, она охватила весь мир — но только не думай, будто я считаю, что так и будет! Однако, если у тебя все получится, неужели в мире не найдется никого, кто потребовал бы расплаты за смерть стольких миллионов людей? Пусть богов и богинь не существует, но разве ничто не заставит людей ответить за все — и нас с тобой вместе с ними?
— Это врата, ведущие к невинности, такими они и останутся в памяти. Никогда больше не допустят такого возрастания мужского населения, ибо кто захочет повторения подобных ужасов?
— Заставь мужчин подчиниться тебе. Ослепи их так, как ослепила женщин, как ослепила меня.
— Но, Лестат, в этом-то все и дело: они никогда не подчинятся. Чему бы подчинился ты? Они скорее умрут, как умер бы ты. Им потребуется новый повод для бунтарства. Они сплотятся, чтобы оказать сопротивление. Представь себе битву с богиней. Мы еще на это насмотримся. Они не могут ничего с собой поделать, ибо они — мужчины. А мне пришлось бы править только с помощью тирании и непрекращающихся убийств. Начался бы хаос. Но мы разорвем бесконечную цепь насилия. Начнется эра полного, идеального мира.
Я молчал. Я мог бы придумать тысячу ответов, но ни один из них не был бы удовлетворительным и убедительным. Она слишком хорошо знала, чего хочет. И, по правде говоря, она во многом была права.
И все же это чистейшей воды фантазия! Мир без мужчин! Чего бы она добилась? О нет! Нет, я и на минуту не мог смириться с этой мыслью. Даже не... Но видение вернулось, то видение, которое посетило меня в нищей деревне, — видение мира, лишенного страха. Я представил себе, как пытаюсь объяснить им, какими были мужчины. Я представил себе, как пытаюсь объяснить, что было время, когда на городских улицах могли совершаться убийства; объяснить, что значило для мужских особей изнасилование..... Я увидел обращенные ко мне непонимающие глаза женщин, пытающихся вникнуть поглубже, совершить скачок к осознанию. Я почувствовал, как до меня дотрагиваются их мягкие руки...
— Но это безумие! — прошептал я.
— Ах, как ты жестоко сопротивляешься мне, мой принц, — прошептала она, вспыхивая гневом и обидой. Она подошла совсем близко. Если она меня поцелует, я заплачу. Я думал, что разбираюсь в женской красоте, но она превосходила любое описание. — Мой принц, — повторила она приглушенным шепотом, — мои аргументы неоспоримы. Мир, в котором для разведения содержат лишь горстку мужчин, — женский мир. Этот мир не познает нашей кровавой жалкой истории, где мужчины выращивают в пробирках микробы, способные истребить целые континенты в химической войне, и создают бомбы, способные заставить Землю сойти со своей орбиты вокруг Солнца.
— А что, если женщины разделятся по принципам мужского и женского начала, как часто случается с мужчинами, если рядом нет женщин?
— Сам знаешь, что это глупое возражение. Такие разграничения поверхностны. Женщины остаются женщинами! Ты можешь вообразить себе войну, начатую женщинами? Отвечай мне правду! Можешь? Можешь вообразить группировки женщин, скитающиеся с единственной целью — разрушать? Или изнасилование? Сущая нелепица. Немногих заблудших ждет скорая расправа. Но в целом произойдет нечто абсолютно непредвиденное. Как ты не понимаешь? Перспектива мира на земле существовала всегда, как и люди, способные ее увидеть и сохранить; и эти люди — женщины. Если убрать мужчин.
Совсем как смертный, я в оцепенении сел на кровать и уткнулся локтями в колени. Господи! Господи! Почему я все время повторяю эти слова? Бога нет! Я нахожусь в одной комнате с Богом.
Она победоносно засмеялась.
— Вот именно, мой бесценный, — сказала она, взяла меня за руку, развернула и привлекла к себе. — Но скажи, разве тебя это хоть немного не возбуждает?
Я посмотрел на нее.
— О чем ты?
— Ты, такой импульсивный! Ты, превративший этого ребенка, Клодию, в вампира только лишь затем, чтобы посмотреть, что получится! — В голосе ее звучали одновременно и любовь и насмешка. — Ну же, разве тебе не интересно, что будет, когда на земле не останется мужчин? Разве тебе не любопытно? Загляни себе в душу. Разве идея не интересна сама по себе?
Я долго молчал, но потом покачал головой:
— Нет.
— Трус, — прошептала она.
Никто еще так меня не называл, никто.
— Трус, — повторила она. — Мелкое существо с мелкими мечтами.
— Наверное, не было бы ни войн, ни насилия, — сказал я, — если бы все были, как ты выразилась, мелкими существами с мелкими мечтами.
Она тихо рассмеялась. Снисходительно.
— Мы можем спорить об этом целую вечность, — прошептала она. — Но очень скоро мы все узнаем. Мир будет таким, как я захочу; и мы увидим, что из этого выйдет.
Она села рядом со мной. Мне показалось, что я схожу с ума. Ее гладкие обнаженные руки обвились вокруг моей шеи. Казалось, в мире никогда еще не было более мягкого женского тела, более податливого и ароматного. Но она оставалась такой твердой и сильной! Свет в комнате потускнел. Небо за окном стало еще более ярким, темно-синим.
— Акаша, — прошептал я, глядя на звезды за открытой террасой. Я хотел что-то сказать, что-то важное, что отмело бы в сторону все аргументы... Но мысли в голове мешались. Я расслабился — конечно, это ее воздействие, ее чары, но она знает, что они не приносят мне облегчения. Она поцеловала меня в губы, в шею. Я чувствовал прохладный атлас ее кожи.
— Да, отдыхай, мой бесценный. А когда проснешься, жертвы будут ждать тебя.
— Жертвы... — Я грезил наяву, обнимая ее.
— Но пока ты должен поспать. Ты еще молод и хрупок. Над тобой трудится моя кровь — изменяет тебя, совершенствует.
Да, уничтожает меня; разрушает мое сердце и мою волю. Я смутно сознавал, что двигаюсь, что ложусь на кровать. Я упал на шелковые подушки, шелковыми были и ее волосы, и ее пальцы, и ее губы. Кровавый поцелуй; оглушительная пульсация крови.
— Слушай море, — шептала она. — Слушай, как раскрываются цветы. Теперь ты сможешь делать это. Если постараешься, то услышишь, как двигаются крошечные морские существа. Ты услышишь песни дельфинов — знаешь, они ведь поют.
Я плыл, ощущая себя в безопасности, — могущественная... та, кого все боятся...
Забыть едкий запах горящих трупов... Слушать, как море бьется о пляж, как отрывается розовый лепесток и падает на пол... Весь мир катится в ад, я ничего не могу сделать, я лежу в ее объятиях и засыпаю...
— Разве так не было миллион раз, любовь моя? — прошептала она. — Разве ты не поворачивался спиной к страданиям и смерти, как миллионы смертных делают каждую ночь?
Темнота... Прекрасные видения — еще более красивый дворец... Жертвы... Слуги... Сказочный образ жизни паши, императора...
— Да, дорогой мой, все, что пожелаешь. Весь мир у твоих ног. Я выстрою для тебя множество дворцов — их руками; руками тех, кто боготворит тебя. Это ерунда. Это самое простое. Подумай об охоте, мой принц. Пока избиение не окончено, подумай о преследовании. Ибо они будут бежать от тебя, но ты их найдешь.
В меркнущем свете — прямо перед приходом снов — я видел все, о чем она говорила. Я видел, как перемещаюсь по воздуху, словно герои древности, над расстилающейся внизу страной, где мерцают огни лагерей.
Они будут двигаться, как стаи волков, не только в городах, но и в лесах, осмеливаясь показаться только днем, ибо только днем они будут в безопасности. Когда наступит ночь, появимся мы и выследим их по мыслям и крови, по произнесенным шепотом признаниям женщин, которые видели их и, возможно, давали им приют. Они выбегут на открытую местность, стреляя из бесполезного оружия. А мы сметем их, уничтожим одного за другим, нашу добычу, за исключением тех, кого возьмем живыми и чью кровь отберем медленно и беспощадно.
И эта война приведет к миру? Из этой мерзкой игры вырастет сад?
Я попытался открыть глаза. Она целовала мои веки.
Я находился во власти сна.
Голая равнина, расступающаяся земля. Что-то встает, отбрасывая со своего пути сухие комья земли. Это существо — я. Оно идет по равнине, над которой садится солнце. Небо еще совсем светлое. Я смотрю вниз, на грязную тряпку, прикрывающую мое тело, но это не я. Я — всего лишь Лестат. И мне страшно. Как жаль, что рядом нет Габриэль. И Луи. Может быть, Луи заставил бы ее понять. О да, только Луи — Луи, который всегда знал...
И начался знакомый сон: рыжеволосые женщины у алтаря, на котором лежит тело их матери; они готовятся съесть его; да, это их обязанность, священное право — поглотить мозг и сердце; только им не суждено это сделать, потому что случится нечто ужасное... Солдаты... Жаль, что я не знаю, что все это значит.
Кровь.
Я проснулся, как от толчка. Прошло несколько часов. В комнате стало прохладнее. Небо за открытым окном было ясным. Свет, наполнявший комнату, исходил от нее.
— Женщины ждут, и жертвы тоже, всем им страшно.
Жертвы... У меня кружилась голова. Жертвы, должно быть, полны ароматной крови. Мужчины, в любом случае обреченные на гибель. Молодые мужчины — и они в моем распоряжении.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |