Да, богов придумал ее народ, сказали духи. Нет, имена, упоминаемые в молитвах не имеют значения. Духам нравится сама музыка и ритм языка — форма слов, так сказать. Да, есть плохие духи, им нравится обижать людей — а что в этом такого? И есть хорошие духи, они людей любят. Будут ли они говорить с Акашей, если нам дадут покинуть царство? Никогда. Они уже говорят, а она их не слышит. Так чего же еще она от них ожидает? Но в ее царстве тоже есть ведьмы, которые могут их слышать, и, если она пожелает, они скажут этим ведьмам, чтобы те немедленно явились ко двору.
Но по мере продолжения разговора настроение Акаши резко изменилось к худшему.
От ликования она перешла к подозрениям и в конце концов почувствовала себя несчастной. Ведь духи говорили ей то же самое, что и мы.
«Что вам известно о жизни после смерти?» — спросила она.
И когда духи объяснили, что души мертвых либо парят над землей, смятенные и страдающие, либо поднимаются и навсегда исчезают, ее постигло горькое разочарование. Взгляд ее потускнел, и она потеряла всякий интерес к происходящему. Когда она спросила, делается ли какое-то различие между теми, кто прожил дурную жизнь, и теми, кто вел жизнь добродетельную, духи ничего не смогли ответить. Они ее просто не поняли.
Но допрос продолжался. Мы чувствовали, что духи устают от него и уже играют с ней, давая все более и более идиотские ответы.
«Какова воля богов?» — спрашивала она.
«Чтобы вы не прекращали петь, — отвечали духи. — Нам это нравится».
Неожиданно злой дух Амель, гордый своим трюком с ожерельем, швырнул перед Акашей еще одну длинную связку драгоценных камней. Но на этот раз она пришла в ужас.
Мы сразу же поняли, в чем заключалась ошибка. Это было ожерелье ее матери, оно покоилось вместе с телом матери в гробнице под Уруком, и, конечно же, Амель, будучи всего лишь духом, не мог догадаться, какое странное, отвратительное впечатление произведет появление этой вещи. Он даже сейчас ничего не понял. Когда Акаша говорила о первом ожерелье, он видел в ее мыслях и это. Почему же оно ей не нужно? Ей что, не нравятся ожерелья?
Мекаре сказала Амелю, что это не доставило ей удовольствия. Это было плохое чудо. Не будет ли он добр подождать ее указаний — ведь она понимает эту царицу, а он — нет.
Но было уже слишком поздно. Того, что произошло с царицей, было не исправить. В доказательство возможностей духов она получила две материальные улики, услышала как правду, так и чепуху, но ничто не шло в сравнение с красотой мифологии ее богов, в которых она всегда заставляла себя верить. Но духи разрушали ее хрупкую веру. Как же ей скрыться от мрачного скептицизма души, если эта цепь доказательств не прервется?
Она нагнулась и подняла ожерелье, принесенное из могилы матери.
«Откуда оно взялось?» — вопросила она.
Но сердце ее уже знало ответ и то, что он превзойдет все, что она услышала прежде. Она боялась.
Тем не менее я объяснила, и она внимательно вслушивалась в каждое мое слово. Я говорила о том, что духи способны читать наши мысли, что они могущественны, а их размеры огромны, однако каковы они в действительности, сложно себе представить; они могут передвигаться со скоростью мысли. Когда Акаша вспомнила о втором ожерелье, дух увидел это и отправился его искать — ведь если ей понравилось одно ожерелье, то должно понравиться и другое. И он нашел его в гробнице ее матери — вероятно, вскрыл гробницу и достал его. Ибо, несомненно, оно не могло проникнуть через камень. Это невероятно.
Но не успела я закончить свои объяснения, как до меня дошла правда. Скорее всего, ожерелье было похищено с тела матери Акаши, и, вполне возможно, сделал это ее отец. Оно находилось не в гробнице. Вот почему Амелю удалось его найти. Возможно даже, что ожерелье было украдено жрецом. Так, во всяком случае, думала Акаша, сжимая ожерелье в руке. Она возненавидела духа за то, что он открыл ей столь страшную истину.
Итак, все иллюзии этой женщины оказались полностью разрушенными, и она осталась наедине с чистой правдой, которую знала всю жизнь. Задавая вопросы сверхъестественным силам, она поступила весьма опрометчиво, ибо сверхъестественные силы дали ей ответы, с которыми она не могла смириться, но и опровергнуть которые не могла.
«Где души мертвых?» — прошептала она, не сводя глаз с ожерелья.
«Духи не знают», — мягко, как только могла, произнесла я.
Страх и ужас обуяли царицу. Но потом ее ум, как всегда, заработал над созданием пышной теории, позволяющей найти объяснение всему, что причиняет боль, — своего рода грандиозного способа принять и смириться с очевидным. Потаенный темный уголок в ее душе увеличивался в объеме и угрожал поглотить ее изнутри, этого она допустить не могла. Жизнь продолжается. И она, Акаша, — царица Кемета.
И в то же время ее переполнял гнев. Она была сердита на всех — на родителей, учителей, на жрецов и жриц, окружавших ее в детстве, даже на своих богов, а также на всех остальных, кто когда-либо утешал ее или говорил, что жизнь прекрасна.
Возникла пауза, и в наступившей тишине выражение ее лица изменилось: исчезли страх и удивление, во взгляде появились холодность, разочарование и, наконец, злоба.
С ожерельем в руках она встала и объявила, что все наши слова — ложь. Те демоны, с которыми мы разговаривали, намеревались свергнуть ее и ее богов, благосклонных к ее народу. Чем больше она говорила, тем больше верила в свои слова, тем больше захватывало ее изящество собственных верований, тем больше поддавалась она их логике. В конце концов она расплакалась и принялась поносить нас, тем самым отрицая мрак собственной души. Она вызывала в памяти образы своих богов, вспоминала свой священный язык.
Но тут ее взгляд снова упал на ожерелье, и тогда злой дух Амель, разъяренный тем, что она недовольна его подарком и снова гневается на нас, велел нам передать ей, что если она только посмеет причинить нам хоть малейший вред, то он станет швырять в нее все предметы, о которых она когда-либо спрашивала, вспоминала, мечтала, которые представляла себе или искала — будь то драгоценности, кубки, зеркала, расчески или что-либо иное.
Не грози нам такая серьезная опасность, я бы от души посмеялась. В представлении духа это было прекрасное решение, а с человеческой точки зрения — абсолютно нелепое. Но, разумеется, такая перспектива едва ли могла кого-то обрадовать.
Мекаре в точности передала Акаше слова Амеля.
«Тот, кто смог достать это ожерелье, может утопить тебя в предметах, ассоциирующихся с несчастьями, — добавила сестра уже от себя. — Случись такое, не представляю, что сможет его остановить».
«Где он? — вскричала Акаша, — Пусть он покажется, этот демон, с кем вы разговариваете!»
Услышав это, Амель, переполняемый тщеславием и гневом, собрал все силы и с криком: «Я — Амель, злой дух, который пронзает!» — ринулся на Акашу.
Он вихрем носился вокруг царицы — все происходило так же, как когда-то с нашей матерью, только на этот раз атака была в десять раз мощнее. Никогда я не видела подобной ярости. Казалось, все покои содрогнулись, когда огромный дух сжался и устремился в столь тесное пространство. Кирпичные стены трескались. Прекрасное лицо и руки царицы покрылись крошечными ранками, кровавыми точками, похожими на следы укусов.
Она беспомощно кричала. Амель был в восторге от собственной способности творить чудеса. А мы с Мекаре в ужасе застыли.
Мекаре приказала ему остановиться. Она осыпала его словами лести и благодарности, сказала ему, что он просто-напросто самый могущественный из духов, но теперь он должен ее послушаться и проявить равную своей силе мудрость. Как только наступит подходящий момент, она позволит ему совершить новое нападение.
Тем временем царь кинулся на помощь Акаше; к ней подбежал Хайман; примчалась охрана. Но стоило стражам выхватить мечи, как она приказала всем оставить нас. Мы с Мекаре смотрели на нее, безмолвно угрожая воспользоваться силой духа, ибо больше нам ничего не оставалось. А злой дух Амель витал над нами, издавая самый жуткий и сверхъестественный звук — громкий хохот духа, грозящий заполнить собою весь мир.
Оставшись вдвоем в своей камере, мы не могли придумать, что нам делать и как воспользоваться небольшим преимуществом в лице Амеля.
Что касается самого Амеля, то он нас не покидал. Он веселился и бушевал: шелестел камышовыми циновками, заставлял колыхаться и трепетать на ветру наши волосы и одежды — в общем, надоедал нам как мог. Но больше всего меня пугали его хвастливые речи. Он заявлял, что любит высасывать кровь, что, насытившись ею, он становится менее подвижным, но на вкус она очень приятная; а когда люди совершают жертвоприношения, он спускается к алтарям и слизывает с них кровь. Ведь в конце концов эта кровь предназначается для него, с хохотом добавлял он.
Остальные духи питали отвращение к тому, о чем говорил Амель. Мы обе это ощущали. За исключением нескольких духов, которые смутно завидовали ему и хотели знать, какова кровь на вкус и почему она так ему нравилась.
А потом присущая злым духам извечная ненависть, зависть по отношению к плоти прорвалась наконец наружу — ведь они всегда испытывали к нам отвращение за то, что мы обладаем и телом и душой, а это, по их мнению, недопустимо. Амель напыщенно болтал о временах, когда на земле были только горы, океаны и леса. Он сказал, что иметь дух, заключенный в смертном теле, — это проклятие.
Мне уже приходилось выслушивать подобные жалобы от духов, но я никогда не придавала им значения. Впервые они заставили меня задуматься именно там, в темнице, когда я вспоминала о зарубленных мечами людях. Я думала о том же, о чем испокон веков думали очень многие: наверное, это действительно проклятие — сочетание бессмертного духа и смертного тела.
Как ты сегодня сказал, Мариус, жизнь утратила всякую ценность, она походила на издевательство. В тот момент вся моя жизнь состояла из мрака и страдания. Все, чем я жила, потеряло смысл; ничто не могло вернуть мне желание жить.
Но Мекаре снова заговорила с Амелем, объяснив, что она предпочитает быть собой, а не такой, как он, — вечно парящий над землей без пользы и дела. Ее слова вновь привели Амеля в ярость. Он звонил, что erne покажет ей, на что способен.
«Когда я прикажу тебе, Амель! — предупредила она. — Позволь мне выбрать подходящий момент. И тогда все узнают, на что ты способен».
Тщеславие духа было удовлетворено, и он взлетел в темное небо.
Три дня и три ночи держали нас в заключении. Стражи на нас не смотрели и не приближались к нам. И рабы тоже. Фактически мы могли умереть от голода, если бы не Хайман, царский управляющий, который собственноручно приносил нам пищу.
Потом он рассказал нам то, что мы уже узнали от духов. Начались великие распри и раздоры: жрецы требовали нашей казни, но царица боялась убивать нас, опасаясь, что мы нашлем на нее духов, и некому будет их тогда остановить. Царя случившееся заинтриговало: он считал, что от нас можно узнать больше; способности духов возбудили его любопытство, и он размышлял, как можно их использовать. Но царица боялась духов — с нее было достаточно и того, что она уже видела.
В конце концов нас привели на большой открытый атрий, где собрался весь двор.
Был полдень, царь с царицей, согласно обычаю, сделали подношения богу солнца Ра, а нас заставили на это смотреть. Нас не волновала торжественность церемонии — мы боялись, что доживаем свои последние часы. Я представляла себе нашу гору, наши пещеры; представляла себе детей — красивых сыновей и дочерей, которые могли бы у нас родиться и унаследовать наши способности; я думала о той жизни, которой нас лишили, о почти полном истреблении наших родных и близких. Я благодарила высшие силы, какими бы они ни были, за то, что вижу над головой синее небо и что мы с Мекаре до сих пор вместе.
И царь заговорил. Он выглядел печальным и утомленным и, несмотря на то, что был еще достаточно молод, в тот момент больше походил на старика. Он сказал нам, что мы обладаем великим даром, но мы плохо использовали его и уже никому не можем быть полезны. Обвинив меня и Мекаре в лживости, поклонении демонам и приверженности черной магии, он заявил, что собирался сжечь нас, дабы доставить тем удовольствие своему народу, но им с царицей стало нас жаль. Царица особенно просила пощадить нас.
Это была очевидная ложь, но одного взгляда на ее лицо хватило, чтобы понять: она сама себя убедила в том, что говорила правду. Конечно же, царь ей поверил. Но какая разница? Что же скрывается за такой милостью, недоумевали мы, стараясь глубже проникнуть в их души.
И царица ласково объяснила нам, что своей великой магией мы достали ей два ожерелья, о которых она мечтала больше всего на свете, — за это, и только за это, она сохранит нам жизнь. Таким образом, сплетенная ею паутина лжи разрасталась и все плотнее опутывала зерно истины.
Потом вновь заговорил царь: он пообещал, что освободит нас, но прежде должен доказать всему двору, что мы не обладаем никакой силой, и таким образом умиротворить жрецов.
Если же злой демон вдруг проявится и пожелает оскорбить почитателей Ра или Озириса, то прощение будет отозвано и нас немедленно предадут смерти. Ибо сила наших демонов умрет вместе с нами. А мы утратим право на милосердие царицы, которое и без того вряд ли заслужили.
Разумеется, мы сознавали, что сейчас произойдет: мы прочли это в сердцах царя и царицы. Был достигнут компромисс, и теперь нам предлагали сделку. А когда царь снял свою золотую цепь с медальоном и надел ее на шею Хаймана, мы поняли, что нас изнасилуют на глазах всего двора, изнасилуют как обычных пленниц или рабынь во время войны. А стоит нам позвать духов, и мы умрем. Вот в какой мы оказались ситуации.
«Но ради моей возлюбленной царицы, — сказал Энкил, — я по праву наслажусь этими двумя женщинами. Я сделаю это при вас и покажу, что они не ведьмы и их не следует бояться — они самые обыкновенные женщины. И моему главному управляющему Хайману, моему возлюбленному Хайману будет дарована привилегия воспользоваться этим правом вместо меня».
Двор застыл в ожидании, пока Хайман, безотрывно глядя на нас, готовился к исполнению царского приказа. Мы пристально смотрели на него, мысленно призывая не делать этого — не трогать беспомощных женщин, не совершать над нами насилие на глазах у бездушных зрителей.
Мы чувствовали его боль и смятение. Мы понимали, что и ему грозит жестокая опасность, ибо ослушание каралось смертью. Но он собирался обесчестить нас, осквернить, растоптать, а мы, проведя всю жизнь в спокойных солнечных горах, ничего толком не знали о том акте, который он собирался совершить.
И все же, пока он медленно приближался к нам, я думала, я надеялась, что он не в силах будет это сделать, что мужчина, испытывающий такие страдания, какие в тот момент испытывал он, не сможет распалить свою страсть для грязного дела. Но тогда я плохо знала мужчин и не понимала, что они прекрасно умеют сочетать плотские наслаждения с ненавистью и злобой и что, совершая тот акт, который женщины, как правило, совершают во имя любви, они способны причинять боль.
Наши духи шумно протестовали против того, что должно было случиться; но ради спасения своих жизней мы просили их успокоиться. Я молча сжала руку Мекаре, давая ей понять, что нужно найти в себе силы пережить это, что потом мы получим свободу; в конце концов, это не смерть, и мы, оставив этих жалких жителей пустыни вместе со всей их ложью и иллюзиями, с их идиотскими обычаями, вернемся домой.
И тогда Хайман приступил к исполнению царского приказа. Он развязал нас и первой привлек к себе Мекаре, бросил ее на спину поверх циновок и поднял подол ее платья... Я же стояла как пригвожденная к месту, не в состоянии предотвратить неизбежное, а потом и меня постигла та же участь.
Но в своих мыслях Хайман насиловал не нас. Дрожа душой и телом, но желая, чтобы они были заодно, он разжег огонь своей страсти фантазиями и полузабытыми воспоминаниями о безымянных красавицах.
А мы, отводя в сторону глаза, закрыли свои души как перед ним, так и перед злобными египтянами, которые подвергли нас столь ужасным испытаниям; наши души остались нетронутыми; и повсюду разносился ужасный, скорбный плач духов, а в отдалении слышался тихий раскатистый грохот Амеля:
«Какие же вы глупые, что терпите это, ведьмы!»
Близилась ночь, когда нас оставили на краю пустыни. Солдаты дали нам немного пищи и воды. В глубоких сумерках пустились мы в долгий путь на север. Переполнявшие нас гнев и ярость были неизмеримы.
Амель насмехался над нами и злился, не понимая, почему мы не позволяем ему отомстить.
«Нас догонят и убьют! — сказала Мекаре. — А теперь убирайся отсюда».
Но это не помогало. И в результате она попробовала заставить Амеля сделать что-нибудь полезное:
«Амель, мы хотим добраться до дома живыми. Принеси прохладный ветер; покажи нам, где найти воды».
Но такого рода просьбы не для злых духов. Амель потерял к нам всякий интерес и умчался прочь, а мы побрели рука об руку навстречу холодному ветру пустыни, стараясь не думать о том, сколь долгий путь ждет нас впереди.
Слишком много выпало на нашу долю во время путешествия, чтобы рассказывать сейчас обо всем.
Но добрые духи нас не покинули; они поднимали прохладный ветер и вели нас к источникам, где можно было найти воду и немного фиников; когда удавалось, они устраивали «дождик». Однако в конце концов мы забрели слишком глубоко в пустыню, где нас ждала неминуемая смерть. А я уже тогда знала, что ношу в чреве ребенка Хаймана, и хотела, чтобы мой ребенок выжил.
И тогда духи привели нас к бедуинам, которые приняли нас к себе и стали о нас заботиться.
Я была больна, и целыми днями лежала, напевая песенки растущему в чреве ребенку, надеясь с их помощью отогнать болезнь и самые дурные воспоминания. Мекаре лежала рядом и обнимала меня.
Лишь через несколько месяцев я окрепла достаточно, чтобы мы могли покинуть лагерь бедуинов. Я хотела, чтобы ребенок родился в нашей стране, и умоляла Мекаре продолжить путешествие.
Наконец, имея в запасе пищу и воду, которыми нас снабдили бедуины, ведомые духами, мы добрались до зеленых холмов Палестины, где у подножия горы встретили пастухов, внешне похожих на людей из нашего племени, — они спустились вниз, чтобы воспользоваться пастбищами, когда-то принадлежавшими нашему народу.
Они знали нас, знали нашу мать и весь наш род; они назвали нас по именам и сразу же приняли к себе.
Мы снова были счастливы, оказавшись среди знакомых зеленых холмов, деревьев и цветов; в моем чреве рос ребенок. Он был жив, пустыня его не убила.
Так на своей родине я родила дочь и назвала ее Мириам, в честь нашей матери. У нее были черные волосы Хаймана, но мои зеленые глаза. Лучшего лекарства, чем моя радость и любовь к ней, нельзя было пожелать. Нас снова стало трое. Мекаре, прошедшая со мной через родовые муки, принявшая ребенка, часами носила Мириам на руках и пела ей, совсем как я. Ребенок был не только мой, но и ее. И мы старались забыть ужасы, пережитые в Египте.
Мириам быстро росла. Наконец, мы с Мекаре дали клятву взобраться на гору и найти пещеры, в которых родились. Мы еще не знали, как будем жить на таком расстоянии от наших новых соседей. Но мы хотели вернуться вместе с Мириам в то место, где были так счастливы, чтобы вызвать духов и попросить их сотворить для нас дождь и таким образом благословить мою новорожденную дочку.
Но ничему этому не суждено было случиться.
Ибо, прежде чем мы смогли покинуть пастухов, вернулись солдаты, возглавляемые главным царским управляющим Хайманом. Преследуя нас, солдаты направо и налево раздавали золото, осыпая им любого, кто слышал о рыжеволосых близнецах и знал, где их искать.
И снова в полдень на залитых солнцем полях увидели мы египетских солдат с обнаженными мечами. Люди бросились врассыпную. И тогда Мекаре выбежала вперед, упала перед Хайманом на колени и умоляла его не причинять больше зла нашему народу.
После этого Хайман пришел вместе с Мекаре туда, где скрывались мы с дочерью, и я показала ему ребенка — его ребенка — и воззвала к его милосердию и справедливости; я просила, чтобы он ушел с миром.
Но одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять: если он не приведет нас обратно, его предадут смерти. Его искаженное горем лицо вытянулось, исхудало — оно даже отдаленно не напоминало то гладкое и светлое бессмертное лицо, которое вы видите сегодня за этим столом.
Враждебное время стерло присущее ему выражение страдания. Но в тот давний день оно проявлялось очень отчетливо.
«Ужасное зло обрушилось на царя и царицу Кемета, — тихим, приглушенным голосом заговорил он с нами. — И в нем повинны ваши духи, которые день и ночь изводили и меня за то, что я сделал с вами, пока царь не попытался изгнать их из моего дома».
Он вытянул руки и показал мне крошечные шрамы, покрывавшие его кожу в тех местах, где дух высасывал кровь. Шрамы были и на лице, и на горле.
«Вы даже не представляете себе, в каком ужасе я жил, — сказал он, — ибо ничто не могло защитить меня от этих духов; вы не знаете, сколько раз я проклинал вас, проклинал царя за то, что он заставил меня сделать, и проклинал свою мать за то, что родился на свет».
«Но мы же здесь ни при чем! — воскликнула Мекаре. — Мы сдержали слово. В обмен на свои жизни мы оставили вас в покое. В этом повинен Амель, злой дух! О злой дух! Подумать только, он изводил тебя вместо царя и царицы! Мы не можем остановить его! Умоляю тебя, Хайман, отпусти нас».
«Хайман, что бы ни делал Амель, — добавила я, — ему это надоест. Если царь и царица проявят твердость, он в конце концов уйдет. Хайман, ведь перед тобой мать твоего ребенка. Оставь нас. Ради дочери скажи царю и царице, что ты не смог нас найти. Отпусти нас, если ты веришь в справедливость».
Но он смотрел на ребенка, как будто не понимал, кто перед ним. Он был египтянином. А разве этот ребенок — египтянин?
«Хорошо, вы не присылали этого духа, — вновь обратился он к нам. — Я вам верю. Ибо ясно вижу, что вы даже не имеете представления о том, что сделал этот дух. Он прекратил мучить нас. Он проник в царя и царицу Кемета! Он — в их телах! Он изменил саму суть их плоти!»
Мы долго смотрели на него, обдумывая услышанное, и наконец поняли, что он говорит не об одержимости. И поняли также, что ему довелось увидеть нечто такое, что оставалось только самому прийти за нами и ценой своей жизни привести нас обратно.
Но я не поверила его словам. Как может дух обрести плоть?!
«Вы даже не догадываетесь, что произошло в нашем царстве, — прошептал он. — Вы должны прийти и посмотреть своими глазами. — Он замолчал, явно желая рассказать намного больше, но не решаясь. И наконец горько произнес: — Вы обязаны исправить то, что произошло, даже если это и не ваших рук дело!»
Однако весь ужас ситуации состоял в том, что не в наших силах было исправить что-либо! Даже тогда мы это сознавали, мы это чувствовали. Мы вспомнили, как наша мать стояла у пещеры, разглядывая ранки на руке.
Мекаре запрокинула голову и воззвала к злому духу Амелю, приказывая ему прийти и исполнить ее волю. На нашем языке, на языке близнецов, она вскричала:
«Выходи из царя и царицы Кемета и иди ко мне, Амель! Подчинись моей воле. Ты сделал это без моего приказа».
Казалось, все духи мира смолкли и прислушались; то был зов могущественной ведьмы; но ответа не последовало; и тогда мы почувствовали, как отшатнулись и бросились прочь от нас духи, как будто открылось нечто неподвластное их пониманию. Они умчались, а потом нерешительно вернулись, грустные и растерянные, они искали нашей любви и в то же время испытывали отвращение.
«Но в чем дело? — вопрошала Мекаре витавших над ней духов, своих избранников. — В чем дело?»
Повисла тишина. Пастухи застыли от страха, солдаты стояли рядом в ожидании, Хайман смотрел на нас усталым, остекленевшим взглядом... И наконец мы услышали ответ — удивленный и неуверенный:
«Амель получил то, что хотел. Амель получил плоть. Но Амеля больше нет».
Что это могло означать? Мы ничего не понимали. Мекаре снова потребовала от духов ответа, но их неуверенность постепенно перерастала в страх.
«Скажите мне, что случилось! — воскликнула Мекаре. — Поведайте мне обо всем, что известно вам! — Этот старинный приказ использовали многие ведьмы. — Поделитесь со мной своими знаниями».
И духи снова неуверенно ответили:
«Амель попал в плоть; но Амель — не Амель; он больше не может нам ответить».
«Вы должны пойти со мной, — сказал Хайман. — Должны! Вы нужны царю и царице!»
Молча, не выражая никаких чувств, следил он, как я поцеловала свою девочку и передала ее женам пастухов, которые обещали заботиться о ней как о собственной дочери. И тогда мы с Мекаре отправились с ним; но на сей раз мы не плакали. Мы словно уже пролили все отпущенные нам слезы. Краткий год счастья после рождения Мириам закончился — и ужас, пришедший к нам из Египта, опять настигал нас, чтобы поглотить навсегда.
Маарет закрыла глаза и коснулась пальцами век, а потом взглянула на погруженных в раздумья слушателей. Никто не хотел, чтобы рассказ прервался, хотя все знали, что этого не миновать.
Молодежь выдохлась и устала; выражение лица Дэниела уже не было таким восторженным. Луи осунулся, его снедала потребность в крови, хотя он и не обращал на нее внимания.
— Я больше не могу продолжать, — сказала Маарет. — Уже почти утро; и молодым необходимо уйти под землю. Мне нужно подготовить им путь.
Завтра ночью мы соберемся здесь и продолжим. Если, конечно, нам позволит царица. Сейчас ее поблизости нет — я не улавливаю ни единого свидетельства ее присутствия, не вижу ни проблеска ее отражения в чьих-либо глазах. Либо она знает, чем мы заняты, и не имеет ничего против, либо находится далеко и ей не до нас, и нам придется ждать, пока она не выразит свою волю.
Завтра я расскажу вам, что мы увидели по прибытии в Кемет.
Пока что можете спокойно отдыхать внутри горы. Все. С незапамятных времен хранит она мои тайны от любопытных глаз смертных. Помните, что даже царица не доберется до вас до заката солнца.
Мариус поднялся вслед за Маарет. Он перешел к самому дальнему окну, в то время как остальные выходили из комнаты. Голос Маарет все еще звучал в его ушах. Наибольшее впечатление произвели на него воспоминания об Акаше и ненависть, которую испытывала к ней Маарет, ибо Мариус тоже ее ненавидел. Никогда еще он так остро не ощущал, что должен был положить этому кошмару конец, пока это было в его власти.
Но эта рыжеволосая женщина явно к этому не стремилась. Они хотели умереть не больше, чем он. А Маарет жаждала жизни, вероятно, еще более неистово, чем любой из встреченных им бессмертных.
Но ее рассказ, казалось, подтверждал всю безнадежность их положения. Что восстало в тот момент, когда царица поднялась со своего трона? Какое существо держит Лестата в своих когтях? Он не мог даже вообразить этого.
Мы меняемся, не изменяясь, подумал он. Мы набираемся мудрости, но подвержены ошибкам! Сколько бы мы ни существовали, мы остаемся людьми — в этом и наше чудо, и наше проклятие.
Он опять увидел, как она улыбалась, когда обвалился лед. Мог ли он сохранить свою любовь одновременно с ненавистью? Неужели в момент величайшего унижения от него напрочь ушла ясность мысли? Честно говоря, он не знал.
Он вдруг понял, что устал, что стремится уснуть, стремится к комфорту; к мягкому, чувственному наслаждению — оказаться в чистой постели, растянуться на ней, расслабиться, чтобы тело само выбрало наиболее удобное и естественное положение, и зарыться лицом в подушку.
Небо на востоке за стеклянной стеной наполнялось мягким бледно-голубым светом, но звезды не утратили своего блеска, хотя и казались совсем маленькими и далекими. Как обычно бывает перед рассветом, темные стволы секвой обрели очертания, по дому распространялся приятный запах лесной зелени.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |