Однако в моих ушах звучали проклятия; нас объявляли пожирателями плоти, каннибалами, дикарями, которых следует зарубить мечом.
Но нам никто не причинил вреда. Нас, кричащих, сопротивляющихся, связали и удерживали, пока на наших глазах лилась кровь наших знакомых и родных. Солдаты топтали тело нашей матери, топтали ее сердце, мозг и глаза. Они утрамбовывали золу, пока остальное войско пронзало мужчин, женщин и детей.
И тогда сквозь хор криков, сквозь чудовищный вопль сотен людей, умирающих на склоне горы, до меня донесся голос Мекаре, взывающей к духам о мести, о каре для солдат.
Но что значат для таких людей ветер или дождь? Деревья сгибались до земли; казалось, сама земля содрогнулась; в воздухе летали листья, как прошлой ночью. С горы катились камни; в небо поднимались тучи пыли. Но солдаты заколебались лишь на мгновение, прежде чем сам царь Энкил не выступил вперед и не сказал своим людям, что это всего лишь трюки, и что наши демоны на большее не способны.
Это замечание было абсолютно верным, и резня продолжалась. Мы с сестрой приготовились к смерти. Но нас не убили. В их намерения не входило убивать нас, и, пока нас тащили прочь, мы видели, как горит деревня, как горят поля дикой пшеницы, видели трупы мужчин и женщин из нашего племени и знали, что их трупы будут оставлены на милость диких зверей и земли, что их отвергли, что ими пренебрегли.
Маарет замолчала. Она развела сложенные вместе ладони, приложила кончики пальцев ко лбу и передохнула, перед тем как продолжить. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал чуть-чуть резче и тише, но по-прежнему ровно.
— Что такое одна маленькая нация, живущая в деревнях? Что такое один народ — или даже одна жизнь?
В земле погребена тысяча таких народов. Включая наш.
Все, что мы знали, все, чем мы жили, было загублено в течение часа. Профессиональная армия перерезала простых пастухов, женщин и беспомощных детей. Деревни лежали в руинах, хижины были разрушены; сгорело все, что могло сгореть.
Я чувствовала, что над горой и над деревней, лежащей у ее подножия, витают духи мертвых, некоторые из них были так взволнованы из-за пережитого насилия, что от ужаса и боли устремлялись к земле; остальные поднялись над плотью и были избавлены от страданий.
А что могли сделать духи?
Всю дорогу в Египет они преследовали нашу процессию; они мучили тех, кто связывал нас и тащил на носилках — нас, двух плачущих женщин, в ужасе и горе льнущих друг к другу.
Каждую ночь, когда войско разбивало лагерь, духи насылали ветер, срывавший палатки и относивший их в сторону. Но царь советовал своим солдатам не бояться. Царь говорил, что египетские боги сильнее наших демонов. А поскольку духи действительно делали все, на что были способны, обстановка не ухудшилась, и солдаты повиновались.
Каждую ночь царь приказывал привести нас к себе. Он говорил на нашем языке, в то время достаточно распространенном во всем мире — на нем говорили в долине Тигра и Евфрата и на склонах горы Кармел. «Вы — великие ведьмы, — говорил он ласковым и раздражающе искренним голосом. — Из-за этого я сохранил вам жизнь, несмотря на то, что вы — пожиратели плоти, и мы с моими людьми поймали вас с поличным. Я пощадил вас, потому что хочу воспользоваться вашей мудростью. Я буду учиться у вас вместе с моей царицей. Скажите, чем я могу облегчить ваши страдания, и я это сделаю. Теперь вы находитесь под моим покровительством; я — ваш царь».
Мы плакали, отводили глаза, молчали и стояли перед ним до тех пор, пока ему это не надоедало, и он не отсылал нас спать назад в маленькие тесные носилки — деревянный прямоугольник с крошечными оконцами.
Оставшись наедине, мы с сестрой разговаривали либо мысленно, либо на нашем языке, языке близнецов, состоящем из жестов и аббревиатур, который понимали только мы. Мы вспоминали, что духи говорили нашей матери; мы припомнили, что, получив письмо от царя Кемета, она занемогла и так и не оправилась. Но страшно нам не было.
Мы были слишком охвачены скорбью, чтобы бояться. Мы словно уже умерли. Мы видели, как лилась кровь нашего народа, как осквернили тело нашей матери. Что могло быть хуже? Мы оставались вместе; возможно, хуже была бы только разлука.
Но в ходе долгого путешествия в Египет у нас появилось небольшое утешение, которого мы не забыли. Хайман, царский управляющий, смотрел на нас с состраданием и втайне делал все возможное, чтобы уменьшить нашу боль.
Маарет опять замолчала и взглянула на Хаймана, который сидел, сложив руки на столе и опустив глаза. Казалось, он погрузился в воспоминания. Он принял эту похвалу, но она явно его не успокоила. Потом он ответил на взгляд Маарет. У него, видимо, появилось много вопросов, но он их не задавал. Он обвел глазами остальных, отвечая и на их взгляды — на пристальные взгляды Армана и Габриэль, но ничего не сказал.
Маарет продолжала:
— При каждой возможности Хайман ослаблял наши путы; он позволял нам гулять по вечерам; он приносил нам мясо и питье. Он был так добр, что не говорил с нами, не требовал благодарности. Он делал все это от чистого сердца. Он просто не любил смотреть, как страдают люди.
Кажется, мы добрались до Кемета через десять дней. Может быть, прошло больше времени, а может, и меньше. В какой-то момент духам надоело устраивать свои выходки; а мы, удрученные, лишенные мужества, к ним не взывали. К концу пути мы погрузились в молчание и только изредка смотрели друг другу в глаза.
Наконец, мы прибыли в страну, равной которой никогда еще не видели. Вместо иссохшей пустыни мы оказались на богатой черной земле долины реки Нил — от этой черной почвы и происходит слово Кемет; потом на плоту мы вместе с армией пересекли могучую реку и очутились в бурлящем городе, состоявшем из кирпичных домов с травяными крышами, огромных храмов и дворцов, построенных из тех же простых материалов, но очень красивых.
Это было задолго до каменной архитектуры, прославившей египтян, — задолго до пирамид фараонов, которые сохранились до наших дней.
Но уже в то время присутствовала любовь к вычурности и украшениям, стремление к монументальности. Необожженный кирпич, камыш, рогожа — из этих простых материалов воздвигались высокие стены, которые впоследствии белили и разрисовывали красивыми узорами.
Перед дворцом, куда нас привели в качестве царских пленниц, возвышались колонны из высоченной африканской травы, высушенной, связанной и скрепленной речным илом; в закрытом дворике был выкопан пруд, наполненный бутонами лотосов и окруженный цветущими деревьями.
Никогда не доводилось нам видеть более богатых людей, чем эти египтяне, людей, украшенных таким количеством драгоценностей, людей с красиво заплетенными в косы волосами и обведенными краской глазами. Их подведенные глаза действовали нам на нервы. Они создавали иллюзию глубины там, где, вероятно, глубины не было; мы инстинктивно шарахались от этой неестественности.
Все, что представало нашим глазам, лишь усугубляло наше горе. Как же мы ненавидели все, что нас окружало! И мы чувствовали, хотя и не понимали их странного языка, что эти люди тоже ненавидят нас и боятся. Казалось, их смущают наши рыжие волосы; а то, что мы — близнецы, вызывает еще большие опасения.
Ибо у них существовал обычай убивать детей-близнецов; а рыжеволосых неизменно приносили в жертву богам. Считалось, что это приносит удачу.
Об этом мы узнали из часто посещавших нас проблесков озарения; находясь в заключении, мы мрачно ожидали уготованной нам участи.
Хайман по-прежнему был нашим единственным утешением в эти первые часы. Хайман, главный царский управляющий, следил, чтобы нам было удобно. Он принес нам свежее белье, фрукты и пиво. Он принес даже гребни для волос и чистые платья. И тогда впервые он заговорил с нами; он сказал, что царица ласкова и добра и нам нечего бояться.
Мы не сомневались, что он говорит правду; но что-то нас настораживало. Наши испытания только начинались.
Мы также боялись, что духи отвергли нас; может быть, они не хотят появляться в этой стране даже ради нас. Но мы не звали духов; потому что боялись, что не получим ответа, — нет, этого мы бы не пережили.
Наступил вечер, и царица прислала за нами; нас привели ко двору.
Вид Акаши и Энкила на троне, как бы мы их ни презирали, произвел на нас впечатление. Царица тогда была точно такой же, как сейчас, — женщина с прямыми плечами и крепкими руками, с лицом слишком точеным, чтобы в нем светился ум, создание пленительной красоты с тихим высоким голосом. Что касается царя, то мы впервые увидели в нем не солдата, а суверена. Ему заплели волосы, он надел официальный наряд и украшения. Его черные глаза, как всегда, были необычайно серьезными; но с первой минуты стало ясно, что страной всегда правила именно Акаша. Она была очень красноречива и прекрасно владела языком.
Она сразу же сказала, что наш народ был поделом наказан за свои чудовищные деяния, что с ними обошлись милосердно, так как все пожиратели плоти — дикари и заслуживают медленной, мучительной смерти. Она объяснила, что по отношению к нам проявили снисхождение, потому что мы — великие ведьмы, и египтяне хотят учиться у нас; они хотят знать, какой мудростью невидимого царства мы можем с ними поделиться.
И немедленно, как будто эти слова ничего не значили, она перешла к вопросам. Кто наши демоны? Если они демоны, то почему не все они злые? Боги ли они? Как нам удается вызывать дождь?
Нас слишком напугала ее бессердечность, чтобы отвечать. Нас ранило ее бездушие, и мы опять заплакали. Мы отвернулись от нее и укрылись в объятиях друг друга.
Но мы поняли и кое-что еще — поняли по ее манере говорить. Быстрота ее речи, легкомыслие слов, ударение, которое она делала на том или ином слоге, — все это ясно доказывало, что она лжет, сама о том не подозревая.
И заглянув в ложь поглубже, закрыв глаза, мы узрели истину, которую она, несомненно, стала бы отрицать.
Она уничтожила наш народ, чтобы привести нас сюда! Она послала своего царя и своих солдат на эту «священную войну» просто потому, что мы отвергли ее приглашение, а она хотела получить нас в свое распоряжение. Ее снедало любопытство.
Вот что увидела наша мать, взяв в руки письмо царя и царицы. Возможно, и духи по-своему предвидели это. Мы же поняли всю чудовищность ее замысла только сейчас.
Наш народ погиб, потому что мы возбудили интерес царицы, как возбуждали интерес духов; мы сами навлекли на нас зло.
Почему же, недоумевали мы, солдаты просто не похитили нас у беспомощных сельчан? Зачем они уничтожили весь наш народ?
Но в этом-то и ужас! Царица обволокла свои устремления пеленой морали, пеленой, сквозь которую сама видела не больше, чем все остальные.
Да, она убедила себя в том, что наши люди должны умереть, что их дикарские обычаи заслуживают этого, пусть даже они не египтяне и живут далеко от ее дома. Ох, как же это удобно — пощадить нас и привести сюда, чтобы наконец-то удовлетворить ее любопытство. А мы, конечно, должны быть ей благодарны и отвечать на ее вопросы.
А за способностью к обману мы увидели разум, в котором вполне могли уживаться подобные противоречия.
Эта царица не обладала настоящей моралью, у нее не было этической системы, которой она могла бы руководствоваться в своих поступках. Эта царица принадлежала к числу людей, которые чувствуют, что, вероятно, ни в чем нет никакого определенного смысла. Но смириться с этим они не могут. Поэтому она день за днем создавала свою этическую систему, отчаянно стараясь в нее поверить, в то время как ее этика служила лишь для прикрытия чисто прагматических поступков. Ее война с каннибалами, например, основывалась главным образом на ее неприязни к подобным вещам. Народ Урука не питался человеческой плотью, поэтому она не потерпит, чтобы в ее присутствии совершалась подобная непристойность, — и в этом главная причина. Ибо в ее душе всегда существовал уголок, в котором царило отчаяние. И великое желание казаться более значительной, чем она была на самом деле.
Поймите, мы почувствовали в этой женщине не низость. Это была юношеская убежденность в том, что при желании она способна зажечь звезды, что она может переделать мир ради своего удобства, а также отсутствие интереса к чужим страданиям. Она знала, что люди страдают, но задумываться над этим не умела.
Наконец, не в состоянии смириться с масштабами этой очевидной двойственности, мы повернулись и получше рассмотрели ее, ибо теперь нам предстояло с ней соперничать. Ей не исполнилось еще и двадцати четырех лет, этой царице, и в стране, ослепленной обычаями Урука, она обладала абсолютной властью. Она была слишком хорошенькой, чтобы считаться настоящей красавицей, потому что ее приятная красота затмевала все признаки величия или глубокой тайны; а голос ее все еще был по-детски звонким — такие голоса инстинктивно пробуждают в людях нежность и придают музыкальность самым простым словам. Этот звенящий голос сводил нас с ума.
Ее вопросы, казалось, никогда не иссякнут. Как мы творим чудеса? Как мы читаем в людских сердцах? Откуда взялась наша магия, почему мы утверждаем, что разговариваем с невидимыми существами? Мы сможем таким же образом поговорить с ее богами? Мы сможем углубить ее познания или помочь ей лучше понять божественное? Она готова простить нам наши дикарские обычаи, если мы проявим благодарность; если мы станем на колени перед ее алтарями и поведаем ей и ее богам все, что знаем.
Она излагала различные вопросы с однобокостью, которая рассмешила бы человека мудрого.
Но Мекаре пылала гневом. Она всегда была лидером и теперь заговорила.
«Прекрати свои расспросы. Ты говоришь глупости, — объявила она. — В твоем царстве нет богов, потому что их вообще нет. Единственные невидимые жители нашего мира — духи, и они играют с тобой посредством жрецов и религиозных обрядов, как играют со всеми остальными. Ра, Озирис — это выдуманные имена, с помощью которых вы заигрываете с духами, и, когда им заблагорассудится, они дают вам знак, чтобы вы с еще большим усердием продолжали льстить им».
Царь с царицей в ужасе уставились на Мекаре. Но она продолжала:
«Духи реальны, но они капризны, как дети. И опасны. Они восхищаются нами и завидуют, ибо мы обладаем и плотью, и душой; это привлекает их, поэтому они исполняют наши желания. Такие ведьмы, как мы, всегда знали, как ими пользоваться; но для этого требуются великое мастерство и большие способности; мы ими обладаем, вы — нет. Вы глупцы, вы совершили злодейство, захватив нас в плен. Это нечестно, вы живете во лжи! Но мы вам лгать не будем».
А потом, наполовину плача, наполовину задыхаясь от ярости, Мекаре обвинила царицу перед лицом всего двора в том, что они перебили наш мирный народ просто для того, чтобы привести нас к себе. Она объяснила, что наш народ не охотился за человеческой плотью больше тысячи лет, что, когда нас захватили в плен, была осквернена погребальная трапеза, и все это зло свершилось лишь ради того, чтобы царица Кемета могла поговорить с ведьмами, чтобы она могла задать им вопросы и, получив в свое распоряжение ведьм, попытаться воспользоваться их властью.
Двор охватило волнение. Никогда еще никто не слыхал о подобном неуважении, о подобном богохульстве. Но благородные египтяне, которых до сих пор раздражали запреты на священный каннибализм, пришли в ужас от упоминания об оскверненной погребальной трапезе. А те, кто все еще боялся гнева Небес за то, что не поглотил останки своих родителей, остолбенели от страха
Но в основном двор находился в смятении. За исключением царя и царицы, которые почему-то молчали и почему-то были заинтригованы.
Акаша нам не ответила; было очевидно, что часть нашего объяснения нашла отклик в потайных уголках ее разума. На миг у нее в голове вспыхнуло неподдельное смертельное любопытство. Духи, притворяющиеся богами? Духи, завидующие плоти? Что до обвинения в том, что она зря принесла в жертву наш народ, она о нем даже не думала. Ее это не интересовало. Ее волновали духовные вопросы, и в своем любопытстве она отделяла душу от плоти.
Позвольте привлечь ваше внимание к тому, о чем я только что упомянула. Ее волновали духовные вопросы — можно сказать, абстрактные идеи; и в ее любопытстве абстрактная идея стала всем. Не думаю, что она поверила в детские капризы духов. Но, что бы то ни было, она вознамерилась выяснить все до конца, выяснить у нас. А избиение нашего народа ее не волновало!
Тем временем верховный жрец храма Ра требовал нашей казни, как и верховный жрец храма Озириса, ибо мы порочны, мы ведьмы и по обычаю народа Кемета обладателей рыжих волос нужно сжигать. Собравшиеся присоединились к этим обвинениям. Они требовали нашего сожжения. Через несколько минут обстановка накалилась настолько, что казалось — вот-вот начнется бунт.
Но царь велел всем замолчать. Нас отвели обратно в тюрьму и поместили под охрану.
Разъяренная Мекаре шагала взад и вперед, а я умоляла ее молчать. Я напомнила ей слова духов: если мы попадем в Египет, царь с царицей станут задавать вопросы, а если мы ответим правду, то царь с царицей рассердятся и нас уничтожат.
Но с тем же успехом я могла бы обращаться сама к себе. Она ходила от стены к стене, и время от времени ударяла себя кулаком в грудь. Я чувствовала, как ей плохо.
«Проклятие, — говорила она. — Зло».
А потом умолкала, ходила, и опять повторяла эти слова.
Я знала, что она вспоминает о предостережениях злого духа Амеля. И знала, что Амель где-то недалеко; я слышала его, ощущала его присутствие.
Я знала, что Мекаре испытывает искушение позвать его; и чувствовала, что этого делать не стоит. Что будут значить для египтян его дурацкие выходки? Сколько смертных пострадает от его булавочных уколов? То же самое, что порывы ветра и летающие предметы. Но Амель услышал эти мысли — и разволновался.
«Успокойся, демон, — сказала Мекаре. — Подожди, пока ты мне не понадобишься!»
Впервые Мекаре заговорила со злым духом; и у меня по спине пробежал холодок.
Не помню, когда мы заснули. Но вскоре после полуночи меня разбудил Хайман.
Подумав, что это проделки Амеля, я чуть не обезумела. Но Хайман жестом приказал мне успокоиться. Он был в ужасном состоянии. На нем был только простой ночной халат, ноги босые, волосы растрепаны. Очевидно, он плакал. У него покраснели глаза
Он сел рядом со мной и спросил:
«Скажи мне, то, что ты говорила о духах, — правда?»
Я не стала объяснять, что это сказала Мекаре. Нас всегда путали или принимали за единое целое. Я просто ответила, что это правда
Я объяснила ему, что такие невидимые создания существовали всегда; они сами сказали нам, что не знают ни богов, ни богинь. Они часто хвастались своими проделками в больших храмах Шумера, Иерихона или Ниневии. Иногда они заявляли, что действительно являются тем или иным богом. Но мы знали каждого из них и называли старыми именами; тогда они сразу же отказывались от новых.
Но я не сказала, что жалею о том, что Мекаре вообще рассказала подобные вещи. Какой теперь в этом смысл?
Он был сражен и слушал меня, слушал, как будто ему лгали всю жизнь, а теперь он увидел правду. Ибо его потрясло, когда духи устроили на горе ветер, а на солдат обрушился ливень листьев. Именно в этом и кроется корень веры — в смеси истины и ее материального подтверждения.
Но я почувствовала, что на его совести — или, скорее, на его рассудке — лежит еще более тяжкое бремя.
«Но избиение твоего народа — это священная война; это не был эгоистичный поступок, как ты говоришь».
«О нет, — ответила я. — Это был обычный эгоистичный поступок, по-другому я его назвать не могу».
Я рассказала ему о присланной ранее табличке, о словах духов, о страхах матери и ее болезни, а также о моей способности слышать правду в словах царицы, правду, с которой она сама не смогла бы смириться.
Не успела я закончить, как его надежды рухнули. Основываясь на собственных наблюдениях, он понимал, что я говорю правду. Он воевал на стороне царя в ходе нескольких кампаний против иноземцев. Он привык к тому, что войны ведутся из корысти. Он видел кровопролития и сожженные города, видел, как людей угоняют в рабство, как возвращаются солдаты, нагруженные добром. Сам не будучи солдатом, он тем не менее многое понимал...
Но в наших деревнях нечего было брать; там не было земли, которая могла бы понадобиться царю. Да, он сознавал, что все было затеяно, чтобы захватить нас в плен. Он тоже испытывал отвращение к ложной священной войне против пожирателей плоти. И печаль его была сильнее поражения. Он происходил из древнего рода, он ел плоть своих предков, а теперь он должен был карать за эти традиции тех, кого знал и любил. Мумификацию мертвых он считал отвратительным деянием, но еще большее неприятие в нем вызывала сопутствующая ей церемония, ибо она только усугубляла местные суеверия. Мертвых заваливали несметными богатствами; разлагающимся трупам уделялось неестественное внимание — и все для того, чтобы люди не чувствовали себя виноватыми в отказе от старых обычаев.
Эти мысли вконец его извели; он к ним не привык, больше всего его преследовали смерти, казни, кровопролития, свидетелем которых ему пришлось быть. Как царица не могла понять такие вещи, так он не мог забыть о них; и теперь он терял выдержку, его затягивало в трясину, в которой можно было утонуть.
Наконец он оставил меня. Но перед уходом пообещал, что приложит все усилия ради нашего освобождения. Он не знал, как это сделать, но обещал попытаться. Он умолял меня не бояться. В тот момент я очень его любила. Тогда он был так же красив лицом, как и сейчас; но кожа у него была темнее, а волосы, доходившие до плеч, заплетены в косы; он выглядел как придворный, как человек, привыкший приказывать, как человек, пользующийся искренней любовью своего повелителя.
На следующее утро царица снова прислала за нами. На этот раз нас провели в ее личные покои, где не было никого, кроме царя и Хаймана.
Это было еще более роскошное помещение, чем большой зал во дворце, заполненное красивыми вещами, резной диван с ручками в виде леопардов, кровать с пологом из тонкого шелка, зеркала, настолько идеально отполированные, что они казались волшебными. Сама царица выглядела настоящей искусительницей — богато одаренная природой, украшенная драгоценностями и надушенная благовониями, она была не менее красива, чем любое из окружавших ее сокровищ.
Она опять принялась за расспросы.
Держась вместе, со связанными руками, мы были вынуждены слушать все ту же, что и накануне, чепуху.
И снова Мекаре говорила с царицей о духах; она объяснила ей, что духи существовали всегда, описала, как они хвастались своими играми со жрецами-чужеземцами. Она рассказала, как духи утверждали, что им нравятся песнопения египтян. Для духов это не больше чем игра.
«Но эти духи! Значит, они боги, судя по вашим словам? — сказала Акаша с великим трепетом — И вы разговариваете с ними? Я хочу увидеть, как вы это делаете! Сейчас же поговорите с ними».
«Но это не боги, — сказала я. — Это мы и пытаемся вам втолковать. В отличие от ваших богов, как вы их описываете, духи не питают отвращения к пожирателям плоти. Им этот безразлично».
Я стремилась показать разницу: у духов нет принципов, с точки зрения морали они стоят ниже, чем мы. Но я понимала, что эта женщина не может постичь смысл моих слов.
Я чувствовала, как в ней происходит война между служительницей Инанны, которая хотела считать себя благословенной, и темной неспокойной душой, которая в конечном счете ни во что не верит. Холодной была ее душа, а религиозное рвение попросту служило огоньком, которым она пыталась растопить этот холод.
«Все, что вы говорите — ложь, — заключила она. — Вы — злые, порочные женщины! Зачем я вообще тратила на вас свое время?»
Она приказала казнить нас. На следующий день нас должны были сжечь заживо, причем вместе, чтобы мы видели мучения и смерть друг друга.
Царь поспешил возразить ей. Он сказал, что своими глазами, как и Хайман, видел способности духов. Что сделают духи, если с нами так поступить? Может быть, лучше отпустить нас?
Но во взгляде царицы появилось что-то неприятное и жестокое. Слова царя не оказали на нее никакого действия — у нас все равно отнимут жизнь. Что мы могли сделать? Такое впечатление, что она злилась на нас, потому что мы не сформулировали свои истины таким образом, чтобы она могла воспользоваться ими или хотя бы получить удовольствие. Ах, как же мучительно было иметь с ней дело! Но мыслила она совершенно заурядно. Впрочем, очень и очень многие думают и чувствуют так же, как и она, и, судя по всему, с тех пор мало что изменилось.
Наконец Мекаре воспользовалась моментом и совершила то, чего я сделать не посмела. Она вызвала духов — назвала каждого по имени, но так быстро, что царица никак не смогла бы запомнить нужные слова. Она кричала, чтобы они явились к ней и исполнили ее приказ; она велела им показать свое недовольство тем, что происходит со смертными, с теми, кого они, по их словам, любят, — с Маарет и Мекаре.
Это был риск. Но если бы ничего не случилось, если бы они оставили нас, как я опасалась, — что ж, тогда она могла вызвать Амеля, который затаился неподалеку и выжидал. И в любом случае это был наш единственный шанс.
Через секунду поднялся ветер. Он завыл во дворе и просвистел по дворцовым коридорам. Он срывал занавеси, хлопал дверьми, разбивал хрупкие сосуды. Почувствовав, что ветер кружит вокруг нее, царица пришла в ужас. Потом по воздуху начали летать небольшие предметы. Духи собрали украшения с туалетного столика царицы и начали швырять их в нее. Царь встал рядом, стараясь защитить ее, а Хайман застыл от страха.
Дело в том, что это был предел возможностей духов; долго они так продолжать не могли. Но еще до конца демонстрации Хайман стал умолять царя и царицу отменить смертный приговор. И они тут же согласились.
Мекаре, чувствуя, что силы духов на исходе, торжественно приказала им остановиться. Наступила тишина. Повсюду сновали перепуганные рабы, наводя порядок.
Царица была вне себя. Царь пытался объяснить ей, что видел это зрелище и раньше, и ничто не причинило ему вреда. Но что-то больно затронуло самые потаенные глубины сердца царицы. Она никогда еще не видела ни малейшего доказательства существования сверхъестественных сил и теперь была сражена наповал. В темной, лишенной веры душе мелькнул проблеск света, истинного света. Ее тайный скептицизм был настолько застарелым и укоренившимся, что это маленькое чудо стало для нее открытием чрезвычайной важности; она как будто взглянула в лицо своим богам.
Заявив, что будет говорить с нами наедине, она отослала прочь царя и Хаймана. И со слезами на глазах принялась умолять нас поговорить с духами вслух.
Это был момент чрезвычайной важности, ибо теперь я почувствовала то же самое, что и несколько месяцев назад, когда прикоснулась к глиняной табличке, — смесь добра и зла, еще более опасную, чем само зло.
Конечно, мы не могли заставить духов говорить так, чтобы она это поняла, объяснили мы. Но, вероятно, у нее есть вопросы, на которые мы могли бы получить ответ. Она сразу же начала спрашивать.
Это были те же самые вопросы, которые традиционно задают ведьмам, колдунам и святым: «Где ожерелье, которое я потеряла в детстве? Что хотела сказать моя мать в ночь своей смерти, когда уже не могла говорить? Почему моя сестра не выносит моего общества? Дорастет ли мой сын до зрелости? Будет ли он храбр и силен?»
Стараясь отстоять свои жизни, мы терпеливо задавали эти вопросы духам, привлекая их внимание увещеваниями и лестью. И их ответы буквально изумили Акашу. Духи знали имя ее сестры; знали имя ее сына. Обдумывая эти несложные трюки, она, казалось, вот-вот сойдет с ума.
Затем появился злой дух Амель и, очевидно завидуя происходящему, швырнул к ногам Акаши потерянное ожерелье, о котором она говорила, ожерелье, пропавшее в Уруке. Это был последний удар. Акашу словно молния поразила.
Сжимая в руках ожерелье, она разрыдалась. И взмолилась, чтобы мы задали духам действительно важные вопросы, ответы на которые она непременно должна знать.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |