Перри потирает пальцем то, что осталось от выдавленного прыща на кончике носа и инстинктивно поправляет запонки на рукавах, подкручивая каждую пальцами. Запонки он отродясь не носил и ни за что бы 1 страница

Перри потирает пальцем то, что осталось от выдавленного прыща на кончике носа и инстинктивно поправляет запонки на рукавах, подкручивая каждую пальцами. Запонки он отродясь не носил и ни за что бы не надевал всю жизнь, а об этих, тускло-золотых с мутной синей эмалью, подаренных сестрой на позапрошлое Рождество, вспомнил только из-за сегодняшнего вечера. Сейчас он чувствует себя как никогда маленьким и жалким — под взглядом рослого остроносого человека, сидящего перед ним за пустым столом в его же квартире, Перри хочется съёжиться и забиться под этот самый стол, хотя, казалось бы, человек ничего особенного и не делает: он сухо, но вполне дружелюбно поприветствовал Перри, повесил пальто в прихожей и теперь сидит и задаёт короткие вопросы о том, где Перри жил, да что делал, да как учился.

Ответы человек, представившийся мистером Уиллардом Стайлзом выслушивает с лёгким, почти неуловимым выражением брезгливой скуки на лице, словно он препарирует лягушку или пролистывает на чужом компьютере папку с детским порно.

Что-то подсказывает Перри, что Уиллард Стайлз — не настоящее имя. Дело не в том, что оно редкое или слишком надуманное, — в конце концов, в Англии живут тысячи Уиллардов и тысячи Стайлзов — а в том, что такое имя людям с неестественной выправкой и хриплым голосом, из-за которого каждая фраза звучит рявканьем, не подходит; Перри невольно думает о штыке, вбитом вместо позвоночника.

Уиллард долго задумчиво смотрит в одну точку, хмурит брови, а потом, словно что-то для себя решив, лезет в портфель и, достав увесистую чёрную папку для бумаг, говорит:

— Значит, Перри. Совсем как адвокат.

— Какой адвокат? — переспрашивает Перри и снова потирает нос.

— Который Перри Мейсон, — отвечает Уиллард и кладёт папку на стол. — Не бери в голову. Я тебя понимаю.

Перри сглатывает.

— Понимаете?

— А иначе зачем мне тебе помогать?

— Вы мне всё-таки поможете?

Уиллард Стайлз морщится.

— Я ведь уже сказал.

Перри так и сидит, думая только о том, каким же, наверное, выглядит идиотом: он оттёр кухню, вымыл полы, сам насквозь пропахнув хлорным отбеливателем, сгрёб в растрёпанную картонную коробку пластмассовые фигурки всех "Мстителей" и Харухи Судзумии — к нему никто не приходил в гости уже год, но почему-то Перри уверен, фигурки показывать не стоит — и теперь сидит в своей собственной квартире на неудобном стуле, отчаянно потея от желания произвести серьезное впечатление. Для верности он даже выкинул из холодильника все коробки с замороженной лазаньей и купил в супермаркете бутылку виски; Уиллард, правда, отказался, сказав, что он не глава общества анонимных алкоголиков и это не групповая психотерапия.

Уиллард подталкивает папку к Перри и поднимается из-за стола.

— Здесь есть всё, начиная от фотографий и заканчивая адресами, на которые мне можно писать. Звонить я тебе буду сам. Всё, что нужно, будет у тебя послезавтра. В твоих интересах понимать, что с этим делать.

— Я знаю, — отвечает Перри.

— В интернете посмотрел, — смеётся Уиллард. — Ну, всё. Что я тебе оставил, почитаешь на досуге. Бывай.

Перри молча провожает его взглядом; Уиллард двигается почти бесшумно, и на секунду, когда в квартире повисает тишина, Перри почему-то представляет себе кусок своего трупа в холодильнике: рука до предплечья, ступня или бедро, отпиленные ножом для резки мяса, обмерзшие и синеватые.

В себя Перри приводит гулкий хлопок входной двери.

Лестрейд ставит на стол три кружки тёмного "Гиннеса".

— С днём рождения, что ли, — говорит Джон, протягивая ему золотистую коробку.

— Сигары, — говорит Лестрейд.

— Ага, — мнётся Джон. — Я неоригинален.

— Не то, что Грег тебе в прошлом году подарил, — вставляет Донованн, и Лестрейд отмахивается.

— Да ну тебя, смешно же было!

— Куда уж смешнее.

Донованн обводит всё вокруг задумчивым взглядом; ногти у неё накрашены золотисто-коричневым, в тон помаде на губах, а глаза ярко подведены. В воздухе пахнет её духами, пивом, сигаретами и чьим-то одеколоном.

— Я не отмечаю, — говорит Лестрейд. — Когда тебе исполняется сорок восемь, это уже не...

— Не круто, — подсказывает Донованн.

Лестрейд неловко улыбается.

— Именно, не круто.

В пабе так шумно, что им приходится напрягаться, чтобы расслышать друг друга; двое толстяков и бармен смотрят матч по телевизору, издавая победный вопль после каждого гола, не обращая внимания на то, кто его забил, рыжеволосая женщина у стойки заплетающимся громко рассказывает своей подруге о бывшем и о макаронной диете, а всё это перекрывает голос спортивного комментатора и рёв толпы на трибунах где-то на другом конце Лондона.

Всё вокруг заливает тусклый желтоватый свет ламп; Джон подпирает локтем подбородок.

— А для чего мы тогда все здесь?

— Для того же, для чего и обычно, — отвечает Лестрейд, делая глоток. — Встретиться в пятницу вечером, поговорить и всё такое. Чем не повод?

— Вполне неплохой повод, — соглашается Джон, тоже отпив немного.

"Гиннес" в этот раз здесь оказывается правильным, именно таким, как надо; может быть дело в "Счастливых Пилюлях", которые Джон хранит подальше от Мэри, на полке с разноцветными мешочками специй, которые никто и никогда не использует, в раскрашенной под тартан красно-зелёной жестяной банке из-под печенья, а может, и действительно в том, что вечер удался.

Они собираются так уже третий год, каждую пятницу — сначала это были встречи, во время которых Лестрейд, вспоминал Шерлока с таким видом, словно это было нужно больше ему, чем Джону, словно от того, что он лишний раз всё повторит, всё станет ярче и свежее в памяти, а Джон молча пытался напиться так, чтобы забыть, потом Лестрейд перестал говорить о Шерлоке, а Джон его больше не просил, а вскоре они и вовсе переключились на работу, женщин и правительство. Донованн присоединилась к ним позже, окончательно разругавшись с Андерсоном, и скорее от скуки, чем по какой-либо ещё причине.

— Удобно, когда твой день рождения совпадает с Арсеналом против Манчестер Юнайтед, — говорит Лестрейд.

Джон двумя пальцами вытаскивает из маленькой плетёной корзиночки ещё одну гренку с чесноком и поднимает на Лестрейда глаза.

— Почему?

— Будем считать, что мы тут футбол смотрим, — отвечает Лестрейд, рассмеявшись. — И давайте закроем уже эту тему.

— Давайте, — быстро соглашается Донованн. — Я за Арсенал.

— Я за Манчестер Юнайтед. Ты, Джон?

— Я, — фыркает Джон, — за комментатора потому, что ни черта не понимаю в футболе.

С Лестрейдом и Донованн Джон прощается к полуночи — Донованн, уже изрядно пьяная, промахивается, целуя его в щёку, и на щеке у Джона остаётся золотисто-коричневый отпечаток помады, который он стирает мятой бумажной салфеткой уже в такси.

Дома удивительно тихо; слышны только чьи-то голоса и музыка из гостиной. Мэри валяется с ноутбуком на диване в его, Джона старом халате, волосы у неё влажные после душа, и пахнет от неё мёдом и вишней; увидев Джона, она сворачивает "Гли" и поправляет свалившийся с плеча халат.

— Как там твои друзья? — спрашивает Мэри и уточняет, как будто Джон не понял, кого она имела в виду. — Ну, эти полицейские. Грегори и кучерявая девочка.

— Неплохо, вроде, — бормочет Джон; Мэри подходит к нему и треплет его пальцами по щеке, а он в это время опускает взгляд на её босые розовые ступни.

Мэри смешно надувает губы.

— Чем это тебе вдруг так стали нравиться мои ноги?

— Мне всё в тебе нравится, — коротко отвечает Джон, и Мэри, смеясь, прижимается к нему худосочным бедром.

Опуская ладони ей на талию, Джон думает, что сегодня ему нужна одна "Счастливая Пилюля" вместо трёх, которые он пьёт обычно.

Мэдж Шефердсон живёт недалеко от Кэмдена, в маленькой квартире с розовыми обоями и пушистыми синтетическими коврами; на отпечатанных принтером фото эти обои кажутся ярко-коралловыми, и Перри на секунду удивляется, как можно жить, спать и сидеть в интернете в комнатах со стенами цвета свежего мяса, но на самом деле у Мэдж Шефедрсон светло и как-то совсем по-женски — это видно, если вглядеться в окно второго этажа через стекло бинокля. Уиллард Стайлз дал Перри даже отмычки, но стоит Перри тут же представить, как он будет греметь ими, судорожно пытаясь попасть в замочную скважину, и он сразу отказывается от мысли проникновения в квартиру.

Пока Перри подкарауливает Мэдж Шефердсон в подворотне, он трижды успевает промёрзнуть, и от тяжёлого, пусть и небольшого чемоданчика, который даёт ему Уиллард, затекает рука. Ветер дует везде, бьёт по ушам, заставляет неметь от холода пальцы на руках — Перри не удивится, если домой он вернётся уже насквозь простуженным.

Чёртова сука, кажется, опаздывает. Подворотня пустует; увидев редкого прохожего Перри делает вид, что курит, или демонстративно утыкается взглядом в свой телефон.

Когда Мэдж Шефердсон, наконец, появляется, Перри невольно отмечает: она, как и её квартира, гораздо симпатичнее в жизни, чем на фотографиях: рыжие волосы ниже плеч, крепкие бёдра, вздёрнутый нос. Истрёпанный тубус с чертежами, — она работает архитектором — новая сумка из орехово-коричневой кожи и недорогое кремовое пальто по фигуре, хотя Перри не разбирается в таких вещах.

— Эй, — окликает рыжую Мэдж он, сам удивляясь, как же его предаёт собственный голос, — у вас что-то из кармана выпало.

Она бросает в его сторону недоуменный взгляд, и дальше всё, как любит говорить Уиллард, оказывается только делом техники: выбить из неё дух и делать всё, что планировал делать. На практике дело техники оказывается не таким уж и простым — от женского визга у Перри захватывает уши, он сгребает её в охапку и бьёт головой об стену, бьёт, бьёт, пока она не затихает, а визг не сменяется хрустом костей.

Перри словно весь превращается в кого-то другого, чужого и совершенно невероятного, и это не капитан Америка и даже не Невероятный Халк: остаются только он и его желание убивать. Он колошматит повисшее тряпичной куклой в его руках тело о стену, чувствуя себя сильным, каким он никогда не был, и не беспокоясь о том, не запачкает ли он побелку на стенах кровью.

Только потом Перри понимает, что как всегда сделал всё не так: он напрочь забыл про чемоданчик, оставленный ему Уиллардом — чемоданчик так и остаётся одиноко лежать у стены, маленький, с блестящими хромированными ручками. Без него всё это ожидание в подворотне, весь этот визг, всё вообще теряет смысл. Впрочем, думает Перри, никогда не поздно исправиться.

Пуговицы кремового пальто, тоже перламутрово-кремовые, под стать, долго не поддаются; под ними, к несказанному везению Перри, оказывается блузка, а не платье, которое пришлось бы стаскивать через голову, но вот с кружевным лифчиком ему не везёт — застёжка, по-видимому, находится на спине, и всё приходится разрезать.

Кожа расходится невероятно послушно, открывая тёплое красное кровоточащее мясо. Пахнет отвратительно, солоноватым железом и чем-то ещё, именно так, как и должны по представлениям Перри пахнуть внутренности; потом, закончив, он оглядывает то, что сделал, поднимает двумя пальцами обрывок лифчика, сам не зная, почему, комкает его, засовывает в карман и бежит, не оглядываясь.

Ручка чемоданчика кажется ему холодной, как лёд. Мыски его потёртых чёрных ботинок забрызганы кровью; наверное, там, в подворотне, кровь всё ещё вытекает бордово-алой, глянцевито блестящей липкой лужей из остывающего тела, которое ещё пару часов назад дышало, носило чертежи в тубусе и лифчики с толстой мягкой поролоновой подкладкой и звалось Мэдж.

Шерил Мэлоун, семнадцать, школьная королева красоты, горло неумело перерезано ножом, труп найден в целлофановом мешке, брошенном в центральном парке Нэшвилла. Не вернулась домой после тренировки, а родители хватились только на второй день.

— Идиот, — говорит Шерлок, — просто полный идиот.

— Кто? — уточняет полицейская по другую сторону "Скайпа", судя по голосу — чернокожая, или, как здесь говорят, афроамериканка, лет сорок, много курит; теперь Шерлок никогда не включает веб-камеру, разговаривая со всеми, кого консультирует, только в микрофон.

Шерлок разрезает ножом яблоко, лежащее рядом на тарелке, на шесть бледно-зелёных долек, рассеянно отправляет одну в рот и устраивается за компьютером поудобнее.

— Тот, кто её убил, разумеется, — поясняет он, хрустя яблоком. — Ровесник, человек старше действовал бы более собранно. Единичный случай — на тех фотографиях, которые вы мне прислали, края раны на горле выглядят так, как будто у него дрожала рука. Убил в первый раз, не умел толком обращаться с ножом. Статистически такие убийства чаще всего совершают подростки-социопаты: ищите школьного изгоя. Если ему семнадцать, и у него проблемы с социализацией, соответственно, много времени проводит в интернете. Бросил труп в парке — не блещет умом и боится, но не до конца верит, что его поймают. Целлофановый, господи, мешок — пересмотрел фильмов. Рекомендую устроить обыск у этого парня на компьютере и тщательно проверить все места в Интернете, где он бывает. Учитывая то, что мы уже знаем о нём, вполне может быть, он окажется настолько туп, чтобы поделиться своими переживаниями или даже во всём признаться на анонимном форуме. Вполне может быть, что он ещё более туп, и у него хранится целый архив фотографий этой Шерил, сохранённых с Фэйсбука: купальник, пижамная вечеринка у подруги или что-то такое.

Полицейская из Нэшвилла долго молчит, видимо, пытаясь разложить по полочкам всё, что только услышала. Шерлок заталкивает в рот ещё две дольки и откидывается назад, обводя взглядом беспорядок в комнате — новые книги по судебной медицине, криминалистике, травматологии и органической химии взамен тех, что остались в Лондоне; куплены кредиткой, сделанной Майкрофтом на чужое имя. Склянка с пальцем в формальдегиде, стоящая на мониторе белого "Макинтоша", доска для дартса на стене. Менять квартиры Шерлоку приходится примерно раз в полгода, и с последней ему пришлось съехать из-за жалоб соседей на пальбу из пистолета по ночам. С тех пор Майкрофт запретил Шерлоку стрелять дома и вручил эту несчастную доску для дартса. Даже если это и выглядело шуткой, то достаточно несмешной.

— Что-то... ещё? — спрашивает полицейская из Нэшвилла.

— Скучно, — отвечает Шерлок и отключает связь.

Отправив в рот остатки яблока, он идёт на кухню, чтобы сделать себе чаю. Здесь кухня маленькая и белоснежная — ровно три раза в неделю всё приходит убирать молчаливая грузная женщина с сильным польским акцентом. Из Варшавы, перенесла инфаркт, раньше, в молодости работала на швейной фабрике — это видно по пальцам. Город врывается в открытое окно шумом, неоновым сиянием вывесок, гудением машин. Именно сейчас, в это время, там, внизу, десятью этажами ниже, собирается огромная пробка. Жёлтые такси перемежаются цветными смартами, миникуперами и чёрными машинами психоаналитиков, адвокатов и менеджеров. Психоаналитик, судя по всему, самая общественно полезная профессия: без него никто здесь не может прожить и недели. Копание в собственных комплексах Эдипа, Электры и неполноценности белые американцы с доходом выше среднего доводят до самого настоящего искусства. Что-то вроде игры на скрипке.

С чашкой чёрного чая Шерлок возвращается к ноутбуку; на сегодня интересные дела закончились. Вчера была группа студентов химического факультета из Бостона, вообразивших себя Ку-клукс-кланом. Перед тем, как расчленить и изнасиловать чёрнокожую однокурсницу с полными губами и мелкими кудрями ниже плеч, они долго подсовывали ей в сумку конверты с апельсиновыми зёрнышками, и это хотя бы было занимательно. Сегодня — кража чучела хорька, выкрашенного в шахматную клетку, стоимостью в пятьдесят тысяч долларов и двух полотен какого-то Кандинского из частной коллекции, а еще школьник.

Разгадывать преступления дистанционно невыносимо.

Шерлок делает то, что делает почти каждый вечер уже третий год: перед ним открывается блог Джона, по-прежнему бледно-зелёный, с короткими записями, парой фото с веб-камеры и медицинскими заметками.

Шерлок пролистывает: ничего нового.

В последнее время Джону почти не снятся сны, но в этот раз он видит много тела, много женского тела; тела постепенно перетекают в горы трупов, и уже не разобрать, женщины это или мужчины. Джон говорит:

— Нет.

Трупы лежат перед ним, обгорелые, искорёженные, и ничего от его "нет" не меняется.

— Я не возвращаюсь в Афганистан, — говорит Джон.

Он ждёт. Долгое время ничего не меняется. Когда и как трупы начинают складываться, сминаться в один ком плоти, когда и как всё вокруг сужается до одной-единственной человеческой головы, лежащей на полке холодильника, Джон так толком и не замечает.

Шерлок вынимает голову из холодильника и констатирует:

— Надо бы её заспиртовать.

Лучше поздно, чем никогда, хочет ответить Джон, и тут просыпается; он выныривает из сна, словно из липкой лужи, из облака сладковато-едко пахнущего газа и с трудом продирает глаза — перед ним в тёмной комнате светится только экран ноутбука. Мэри, как обычно, ушла к себе, так и оставив Джона спать в гостиной. Она знает, что он всё равно проснётся через пару часов и что будить его, когда он отключается после работы, — плохая идея.

Джон долго всматривается невидящим взглядом в последние записи своего блога, а потом, будто на автомате обновляет страницу. Четыре новых комментария. Первый спрашивает, что Джон вообще о себе думает, во втором Джона называют тупым ублюдочным мудаком, а в третьем и четвёртом почти одинаково желают ему гореть в Аду вместе с Шерлоком, с небольшой поправкой: в четвёртом всё-таки речь идёт о пожелании вариться в адском котле.

Джон вздыхает и кликает на крестик в углу, закрывая браузер. Обычное дело. К этим комментариям, как и к неизвестному человеку, оставляющему их то раз в неделю, то в два месяца, Джон уже успел привыкнуть, словно к неотъемлемой части своей теперешней жизни. Как будто этот неизвестный живёт на его кухне, в его ванной, в шкафу для полотенец, везде и сразу, ровно с того момента, как Джон переехал с Бейкер-стрит. Иногда неизвестный пропадает на полгода, а потом снова возвращается.

Не то чтобы Джон возражает.

В сущности, ему всё равно.

Кажется, ещё одна пилюля бы не помешала.

Джон обжигает язык — эспрессо в картонном коричнево-белом стакане оказывается невероятно горячим; отставив стакан подальше, Джон трёт пальцами глаза.

— Не выспался? — спрашивает Молли, поставив на стол поднос с тарелками брокколи на пару и соевого мяса.

— И это ещё мягко сказано, — отвечает Джон, отковыривая вилкой хрустящую корочку с курицы. — В последнее время напрочь сбил себе режим сна.

— Связано ли это с психотерапией? — вежливо уточняет Молли, отрезая крошечный кусочек от своей брокколи.

Дым из стаканчика с эспрессо поднимается в воздух прозрачно-белесой струйкой; по телевизору носатый ведущий ежечасовых новостей рассказывает обо всём, что успело произойти в Лондоне сегодня и вчера.

Джон отсутствующим взглядом смотрит на брокколи.

— Никак не связано. Мой психотерапевт говорит, что всё, походу, налаживается, и ради всех святых, Молли, перестань худеть.

Молли нервно облизывает губы и отрезает от брокколи ещё кусочек; брокколи — это часть её плана по становлению лучше, наряду с ежемесячными номерами "Women's Health", поиском мужчины по Интернету и новым цветом губной помады.

— А сам ты видишь, как что-нибудь налаживается?

Джон медлит; эспрессо уже успевает остыть, а голос репортёра из телевизора на стене рассказывает о том, как вчера в районе Кэмдена нашли вскрытый женский труп.

Джон складывает бумажную салфетку втрое, а потом комкает её в маленький сахарно-белый шарик.

— Понятия не имею, но думаю, вполне налаживается. Ты сама знаешь. Я переехал, женился, и... даже здесь работаю, вот.

— Тело Мэдж Шефердсон было обнаружено семейной парой, выгуливавшей собаку с утра, — вклинивается в беседу голос ведущего.

— Бедняжка, — говорит Молли и, расправившись с брокколи, говорит, — ладно, давай больше не будем об этом.

Психотерапия для Молли заключается в постоянных попытках изменить себя, самовнушении и отметании всех мыслей о своём несовершенстве, когда Молли подходит к зеркалу. Уже два года Молли учится любить себя, то выигрывая по мелочам, то проигрывая по-крупному. Психотерапевт Джона долго и много говорит о преодолении трудностей, и Джон не знает: то ли с того момента, как он перевёлся с едва найденной работы в Бартс, всё стало лучше, то ли нет. Вернитесь к своим страхам и посмотрите им в лицо, советует психотерапевт. Всякий раз, проходя про тротуару и сворачивая на перекрёстке у Бартса, Джон думает: кажется, всё уже становится вполне терпимым. Во всяком случае, ему повезло в том, что он не патологоанатом, а хирург, и ему не приходится работать в морге вместе с Молли.

Джон уверен — если бы его психотерапия тоже сводилась к несложным методам самосовершенствования для бедных, он бы чувствовал себя раза в четыре с половиной счастливее.

Он смотрит на узкие бёдра и худые ноги Мэри, а Мэри проводит пальцем по его губам и откидывается на подушку.

— И пожалуйста, — просит Джон, — перестань брить лобок.

— Почему? — спрашивает она; грудь у неё маленькая, высокая, с острыми тёмно-розовыми сосками.

— Я и так чувствую себя педофилом, — поясняет Джон, и Мэри заливается смехом.

Они познакомились в Бартсе, полтора года назад — Мэри привела на приём к Джону своего племянника, противного лопоухого паренька, заработавшего на футболе разрыв мениска. Мэри была на шесть лет моложе, чем Джон, преподавала школьникам литературу и смеялась так же заразительно, как сейчас — помнится, именно это и сыграло решающую роль. Может быть, дело в том, что Джону просто органически был необходим кто-то, кто заразительно смеялся, редко лез в душу, увлечённый собственными рассказами, а если и рассуждал, то о чём-нибудь безопасном, вроде Уордсворта в школьной программе и глупостях, которые ученики пишут в сочинениях.

Через два дня Джон пригласил Мэри поужинать вместе в индийском ресторанчике недалеко от Бейкер-стрит, ещё через два Мэри пригласила его к себе; кажется, на следующее утро Джон так и не пошёл на работу, позвонив и сказав, что свалился с ужасным гриппом.

— У меня ещё сочинения непроверенные лежат, — произносит Мэри, хотя Джон знает, что на самом деле это её не слишком волнует.

— Плевать, — говорит он и тянет её на себя. — Ты всё равно никогда ничего не проверяешь дома.

Дома она действительно занимается чем угодно, кроме работы — смотрит "Гли" и дурацкие телешоу, ходит по кухне в одних пижамных шортах, так и не смыв косметику, а раньше даже всё время пыталась заглядывать Джону через плечо, пока он пишет в блоге. К счастью, хотя бы от этого Джону удалось её отучить.

Мэри сегодня даже проявляет довольно смешную заботу — пока Джон одевается в прихожей, она всё пытается повязать ему шарф; Джон смеётся и отмахивается, Мэри в ответ надувает губы. Уходя, Джон целует её, а потом минуты две стирает с лица пахнущий мёдом бальзам для губ.

На улице оказывается на удивление тепло; Джон даже думает, что это должен быть первый за весь месяц не дерьмовый понедельник.

Он покупает себе двойной латте в "Старбаксе" рядом с Бартсом и выпивает его одним махом, вежливо кивает коллегам — тридцатилетней доктору Макгроу, похожей со своими светлыми волосами и пухлыми щеками на мышку, и сутулому доктору Карпентеру.

Несмотря на кофе, весь день Джон проводит словно во сне — не замечает ни глупостей, которые говорят пациенты, ни сообщения с просьбой купить молока от Мэри, ничего. Только под вечер, взглянув на календарь, Джон вспоминает: сегодня то, что Донованн называет круглой датой, и о чём он сам, Лестрейд и Молли предпочитают молчать.

Могила Шерлока поросла плющом — помнится, Джон и миссис Хадсон сами заплатили кладбищенскому сторожу, чтобы он высадил там этот плющ; Джон не знает, зачем, но ему кажется, так, с плющом выходит спокойнее. Обычно плющ немного помогает ему забыть о том, что это надгробие они заказали по каталогу всего три года назад, но сегодня у Джона не получается думать ни о чём, и ему кажется, что чёрная плита с золотыми буквами стоит здесь чёрт знает сколько, ровно столько, сколько он себя помнит.

Где-то неподалёку какие-то парадно одетые люди со скучными лицами хоронят старушку, и до Джона долетают обрывки речи о долгой и счастливой жизни и долге жены, матери и бабушки.

— Привет, — почему-то говорит Джон.

Когда он кладёт цветы — жуткий бело-голубой веник, но других здесь сегодня не продают — на землю, он по-прежнему думает о работе, Мэри, Лестрейде, пилюлях и о том, что снова хочет кофе.

Шерлок всхлипывает и зажимает рот, чувствуя во рту солоноватый, металлический кровяной привкус — ему кажется, его губы превратились в два куска сырого мяса, а его волосы, насквозь пропитавшиеся потом, липнут к затылку, шее, лбу.

Шерлок впивается в ладонь зубами, чтобы не кричать, и подаётся вперёд, к Джону, ближе; пальцы Джона впиваются в его бёдра так сильно и так судорожно, что на утро на коже совершенно точно останутся маленькие тёмные синяки. Шерлок приподнимается и снова падает, обхватывая Джона сильнее.

Джон глубоко и рвано дышит, часто-часто вздрагивает, беспомощно толкаясь бёдрами, и когда он кончает, он только говорит:

— Странно.

— Странно? — переспрашивает Шерлок; он всё ещё возбуждён так, что всё темнеет в глазах, каждое слово Джона отдаётся глухой пульсацией в висках и каждый дюйм тела сводит ноющей болью. Со стороны Джона просто нечестно оставить Шерлока вот так, но в этот раз Джон почему-то не обращает на член Шерлока никакого внимания.

— Здесь должен быть кто-то другой, — бормочет Джон. — Не мы, например.

— Глупости, — хочет было произнести Шерлок, но пол вместе со всем — диваном, черепом на комоде, фотографиями с мест преступления, столиком с чашками — словно проваливается вниз, и всё превращается в бесконечную круговерть из чьих-то лиц, гула, кусков обоев на Бейкер-стрит, апельсиновых зёрнышек и трупов с перерезанным горлом. Тут Шерлок различает семнадцатилетних девочек из Нэшвилла, случайных полицейских и ещё много тех, кого стёр из своей памяти в целях экономии пространства.

Проснувшись, он понимает — у него всё ещё стоит, и он не помнит, когда ему в последний раз снились сны, особенно такие бестолковые. Шерлок выдыхает и долго смотрит то вверх, то в окно, мысленно отсчитывая время, которое нужно ему, чтобы окончательно проснуться.

Обычно справляться со своими проблемами самому раз в неделю для Шерлока более, чем достаточно; смазку без цвета, вкуса и запаха он хранит под кроватью, в маленькой стеклянной банке мутного цвета. Проникая в себя пальцами, Шерлок не думает ни о чём — он никогда не понимал то упорство, с которым люди пытаются представить себе что-то несуществующее, когда мастурбируют.

Он кончает, пачкая себе ладонь и живот липкой белесой спермой, а потом, встав, идёт в ванную, чтобы принять ледяной душ и побриться.

От бритья Шерлока почти одновременно отрывают громкий сигнал звонка по "Скайпу" и две новые смс.

Уиллард звонит Перри с неизвестного номера только для того, чтобы сказать:

— Молодец. А теперь достань всё, что написано про эту бабу, и сожги.

— Сжечь? — спрашивает Перри.

Голос Уилларда приобретает раздражённые нотки.

— Сожги, порви, да хоть съешь. Что хочешь, но чтобы этих записей не было.

Перри вертит в пальцах пластмассовую фигурку Капитана Америки, теребя то его красно-бело-синий щит, то шлем с идиотскими крылышками.

— И это всё, что мне нужно сделать?

— Это всё, что ты должен сделать, пока я не скажу тебе, что дальше, — отрезает Уиллард и кладёт трубку.

Перри почему-то на секунду думается, что его обманули, и что всё идёт не так, совсем не так, но он одёргивает себя: никто не обещал ему, что ему позволят сделать маленький чёртов музей всех, кого он убил и убьёт, у себя в квартире.

— Ты ведёшь себя глупо, — бормочет он себе под нос, пока ищет в папке фотографии, адреса и советы, вытаскивает их на стол и складывает в стопку.

Перри тоскливо смотрит на фотографии Мэдж Шефердсон. Можно представить, что она была его девушкой, или он подцепил бы её в пабе на одну ночь, но Перри не бывает в пабах, и как подцепить там кого-то, он уж точно понятия не имеет. Он вспоминает остывающую липкую кровь, медленно вытекающую из тела, размозжённый череп, обрывки рыжих волос в своих руках, собственные перепачканные буро-красным каплями ботинки и на секунду перестаёт чувствовать себя слабым и беспомощным.

Только потом Перри понимает, что чуть не отвернул Капитану Америке голову.

— Тубус в стороне, — говорит Лестрейд, — сумка рядом валяется, а тело вскрыто, и аккуратно так, знаешь ли, вскрыто. Вот так мы тело и нашли.

— Лучше бы ты себе подружку нашёл, — недовольно вставляет Донованн.

Лестрейд фыркает.

— Предлагать такое старому разведённому копу — отличная идея, Салли.

Джон подпирает щёку ладонью; Донованн пожимает плечами.

— Когда у тебя в последний раз были отношения после того, как жена от тебя свалила?

— У меня романтические отношения с моим пивом, — отвечает Лестрейд. — Самые романтические, которые ты только можешь представить. А теперь угомонись.

Дата добавления: 2015-10-21