Караулов Юрчи Николаевич 8 страница

Объем всех разновидностей иитериоризованной речи в дискурсе Шохова по приблизительной оценке занимает более 50%, что само по себе (даже с учетом того, что он главное лицо среди действую­щих) может квалифицировать данного индивида как человека, веду­щего интенсивную внутреннюю духовную жизнь, насыщенную интел­лектуальной и эмоциональной рефлексией, заполненную нрав­ственными переживаниями. Иное дело, каково содержание этой рефлексии, какова иерархия ценностей в "картине мира" героя. Об этом будет сказано ниже. Пока же еще несколько слов о других параметрах интериоризованного дискурса Шохова.

Если обратиться к приведенным выше примерам его разновид­ностей — внутреннего монолога, внутреннего диалога, переклю­ченной несобственно-прямой речи и речи условно иитериоризованной, ^то можно увидеть, что в каждом из отрезков текста преобладающим является не плавный тон свободного эпического сказа (даже в пос­леднем их типе, проникнутом созерцательной тональностью и потому тяготеющем скорее к логической структуре неторопливого и как бы незаинтересованного изложения), а динамичная логика направленного, ориентированного развертывания цепочки запрограммированных суж­дений. Подобное превалирование в иитериоризованной речи логики рассуждения над логикой изложения может быть свойственно только целеполагающей и целеориентированной личности, которая четко знает, чего хочет, и какой на деле является "все знающий про себя Шохов" (N 1, с. 74). Недаром поэтому самым частотным в его дис­курсе оказывается глагол "знать".

Далее, для интериоризованного дискурса Шохова, особенно для внутреннего диалога, показательным является прием аргументиро­вания за противника, т.е. прорисовывание, очерчивание образа оп­понента; ср. его рассуждения по поводу документов горисполкома о самостоятельной застройке в городе в первой части романа (N 1, с. 78-79) или внутреннее продолжение спора с Макаром Ивано­вичем по поводу его дома, по сути дела спора, касающегося способа иерархизации жизненных ценностей каждого из собеседников (N 1, с. 146—147).

Одной из особенностей иитериоризованной речи Шохова является на­личие самооценок действий и речевых поступков: "— А сюда надолго? Или дальше побежите? Вопрос был чисто риторический, оба — и спра­шивающий и отвечающий понимали это. Шохов знал, что говорят обычно в таких случаях и какого ответа от него ждут. Но по­казалось более уважительным для себя промолчать. Ведь все равно никаким заверениям не поверят. А молчание даже могут счесть за серьезность характера" (N 1, с. 73);

"Шохов отвечал предельно коротко, не стараясь перекричать шум в комнате, он и голосом своим и коротким ответом старался пред­ставить себя с лучшей стороны — этакий милый парняга, умеющий выслушать и не произносить лишних слов. Болтливых на стройке не любят" (там же).

Иногда самооценка, вклиниваясь в диалог, практически совпадает с упомянутой выше "репликой в сторону" (в приводимом ниже при­мере, как и во многих других случаях, эта реплика дана в скобках), а затем переходит в обычную интериоризованную речь (в данном случае тоже с самооценкой):

"— Риточка, — тотчас же сказал Шохов проникновенно, — у меня мало времени. И в то же время мне чрезвычайно важно выяснить ваш государственный взгляд на такие проблемы, как индивидуальная застройка в нашем городе, и все аспекты (вот выкопал словцо, сам удивился!), касающиеся решения этого вопроса.

Произнеся подобную белиберду, Шохов и сам усомнился, не пере­борщил ли, наводя тень на плетень, вместо того, чтобы спросить прямо, где тут застраиваются люди и каким путем получают на это разрешение" (N 1, с. 77).

Самооценка собственных речевых произведений, соседствуя, а в ряде случаев переплетаясь, с оценкой текста или поведения собеседника, чаще проявляется в диалоге, т.е. во взаимодействии интериоризо- ванной речи с внешней речью персонажа. В качестве одной из форм косвенной самооценки (а отчасти и оценки партнера по диалогу) следует признать использование говорящим дефиниций, разъяснение смысла употребляемых им слов там, где он ощущает такую необ­ходимость. В романе около полутора десятков дефиниций, и добрая половина их относится к текстам Мурашки, что в общем соответствует его роли "учителя жизни" в судьбе и формировании личности Шохова. Однако дефиниции встречаются и в дискурсе самого Шохова, сигна­лизируя не только о самооценке, ио и служа также способом само­утверждения личности, подкрепления, обоснования каких-то моментов ее жизненной позиции:

"— Откуда?

— Отовсюду. Надо тормознуться, то есть, говоря флотским язы­ком, закинуть якоря до пенсии. Хочу свои двести получать. А когда ездишь, все теряешь" (N 1, с. 83);

«Коменданту же, хоть воротило от него, от его сытой, нахальной морды, он, как было обещано, поставил "прописку", то есть бутылку коньяка, но пить с ним не стал, не мог себя пересилить» (N 1, с. 84);

"... потому что поверил в свою идею и понял, что если сам до нее допер, то не последний он, Шохов, человек на земле, может кое-чем еще блеснуть. Хоть иа вид пока лезный, как называли таких в деревне, то есть одинокий и безземельный бобыль" (N 1, с. 121);

"Но пофартить может раз или два. Ну, от силы три раза. А вот когда везло непрерывно, когда все, чего бы он ни касался, превращается в непрерывную удачу, иначе как фортуной не назовешь" (N 1, с. 150).

Другим показателем самооценки, или стремления к самооценке, но уже не речевого своего поведения, а социально-жизненных ус­тановок и идеалов становится употребление персонажем в иитерио­ризованной речи собственного имени в 3-м лице, когда, думая о себе, он называет себя "Шохов". Это, очевидно, тоже один из приемов самоотстранения и объективации индивидуума, приема, который харак­теризует достаточно высокую степень рефлективности данной язы­ковой личности.

До сих пор речь шла скорее о формальных характеристиках ии­териоризованной речи Шохова, но уже их беглое рассмотрение сви­детельствует о широком диапазоне языковых готовностей самых вы­соких уровней, которыми располагает данная личность. Этот пред­варительный вывод подтверждается аналогичным анализом других аспектов языковой личности Шохова, в частности, характеристикой его внешней речи и тех "видов словесности" (видов текстов), кото­рыми он оперирует.

III

В заключение, коротко коснувшись упомянутых параметров дис­курса Шохова, сопоставим их с результатами содержательного анализа принадлежащих ему текстов, чтобы сделать выводы о соотноситель­ности, взаимосвязанности "языковой личности" и "художественного образа" данного персонажа.

Участие анализируемой языковой личности в диалогах интересно прежде всего возможностью оценить степень владения ею высшими уровнями аудирования, предполагающими адекватное понимание текста партнера по диалогу, соответствующее восприятие всей ситуации, умение на этой основе прогнозировать дальнейшее речевое (и шире — вообще всякое) поведение собеседника и т.п. Приводимыми ниже от­рывками иллюстрируются не только названные языковые готовности Шохова, но выявляется и известная его риторическая искушенность, умело проводимая им в разговоре установка на воздейственность своих реплик, что не может показаться странным для этого человека как руководителя рабочего коллектива (вспомним хотя бы бегло обри­сованные в первой части романа сцены разговоров с рабочими и подбора им людей на строительство водозабора).

"Кстати, у тебя избушка-то застрахована? —поинтересовался Шохов. Намеренно безразличным тоном спросил, чтобы услышать голос Пет- рухи и убедиться, что он уже не таит обиды.

— Чего тут страховать? — удивился тот.

И Шохов с облегчением услышал именно те интонации, которые хотел услышать. Но, может, лишь чуть-чуть натянутым был голос Петрухи.

— А когда изба в деревне горит, знаешь, что мужики делают, а? — произнес Шохов, вовсе не рассчитывая на какое-то любопытство дружка. — Во время пожара мужики печь ломают. Вот чего они делают.

— Почему? — удивился Петруха.

Ах, какой он был все-таки беззащитный, он и обижаться не мог долго, все в нем наружу. Надо с ним поосторожнее в будущем, так решил Шохов.

— А потому что печка в иэбе самая ценность. Это по стоимости, значит, страховки. Если изба сгорела, а печь стоит, так мужику копейки могут выплатить. Вот и происходит дикость: пожар, надо избу тушить, а мужики ломами орудуют, кирпичи крушат. Я однажды увидел, страшно стало" (N 1, с. 125).

Как эта, нарисованная им сценка, так и последующий рассказ Шохова риторически запрограммированы им в этом диалоге, ориен­тированы на определенную цель, на то, чтобы вызвать адекватную реакцию слушателя, смягчить, а в итоге изменить его отношение к поступку Шохова, послужившему причиной первой трещины в их отношениях с Петрухой. Здесь Шохов явно занимает активную, ве­дущую в разговоре позицию. Зато в сценах столкновения с другой языковой личностью — Макаром Ивановичем — читатель явно ощу­щает неадекватность шоховского анализа реплик собеседника, недоста­точность шоховского аудирования, неразвитость языковых готов­ностей, связанных с восприятием и пониманием, так сказать, макро­ситуации и тех "идеологем", которые являются доминирующими в "картине мира" деда Макара.

"—А чего ж? — опять спросил старик вежливо и почти сочув­ственно. — В доме-то небось мебель красивую поставите, да? Ковры заведете?

— И мебель и ковры будут, — подтвердил Шохов. И, будто по­чуяв неуловимый подвох, подозрительно посмотрел на старика. К чему все-таки он спрашивает и не пора ли оборвать его да и начать работать? Как говаривали в деревне, от шаты и баты не будем богаты. Говорителей много в наше время развелось, а дома-то они точно не построят, одни идеи у них, как за твой счет позабавиться да прожить. Он уже не о старике, он вообще подумал" (N 1, с. 146);

"... Я хотел бы с вами еще встретиться, если не возражаете.

— Не возражаю, — сухо произнес Шохов, засомневавшись в чем-то.

Старик явно наводил тень на плетень. Над этим стоило пораз­мыслить. А вот тогда действительно можно и встретиться и уже со своей стороны пощупать старикашку, чего он сам-то хочет, что ищет и почему так настойчиво лезет в душу со своим зоологическим деле­нием всех на виды" (N 1, с. 146).

Одной из важных характеристик языковой личности является спо­собность использовать разные подъязыки и свободно переключаться в диалоге — в соответствии с изменением ситуации, цели и участника коммуникации — с одного подъязыка на другой. Однако специфика построения романа такова, что развитие его сюжета и соответ­ственно диалоги действующих лиц протекают в основном на уровне бытовых взаимодействий людей, тогда как все другие сферы об­щественных отношений находят в повествовании лишь косвенное отражение. Поэтому нет нужды в отчетливом выделении и дифферен­циации подъязыков, обслуживающих разные сферы. Тем не менее, в дискурсе Шохова можно отметить определенные регистры употреб­ления языка, свидетельствующие о его способности учитывать в своей речи образ слушателя и переключаться на разные подъязыки в зависимости от темы, цели общения, социального и психологи­ческого облика собеседника: например, в разговорах с секретарем Ритой в горисполкоме, с продавщицей в магазине, с Петрухой на темы строительства дома, с Наташей и др.

Кроме названных параметров внешнюю речь можно было бы охарак­теризовать по отношению к внутренней также с точки зрения раз­личий в синтаксических конструкциях, используемых стилистических средствах, словаре. Но на этом мы здесь останавливаться не будем, посвятив лексикону языковой личности специальный раздел.

Второе крупное деление дискурса Шохова (наряду с вычленением в нем иитериоризованной и внешней речи) накладывается на первое, пересекается с ним и связано с анализом и оценкой тех "видов сло­весности", т.е. тех типов целостных текстов (суб дне курсов), кото­рыми на протяжении романа оперирует этот персонаж. Способность использовать как автономные единицы большие и разнообразные тексты, сама форма в которых до известной степени обусловлена их содержанием и целью говорящего, представляет собой одно из высших языковых умений, владение которым позволяло бы строить относительно данной языковой личности самые высокие ожидания: по поводу рассуждающей и рефлектирующей силы его интеллекта, ра­боты воображения, глубины и значимости этических переживаний, степени эстетизации речевых поступков и т.д. Однако дискурс Шо­хова оказывается очень беден "видами словесности": по сути дела здесь представ пены лишь связный рассказ-описание разного of ьема (причем, как в интериоризованней речи, например, вообрар U мая картина безрадостного будущего продавщицы обувного магазина, так и во лнешнеЯ речи), два письма Тамаре Ивановне и клишированные тексты притчи и притчи-загадки. Естественно, что есть модоло­гическая внутр! нняя речь, но нет публичных речей — ьыс уПлений. Что касается менее крупных текстов, т.е. малых зицов словесности, занимающих промежуточное положение между собственно текстом и chojom, го их в дискурсе Шохова тоже о.сазывае ся немного: очень мало, как отмечалось выше, дефиниций, практически нет сеитенций и собственных афоризмов (единственный афоризм трижды повторяемый Шоховым- "без дома человек пуст"), полностью отсутствуй г анекдот, нет языковой игры, шуток, тостов, не используются лозунги, нет стихов. Лишь дважды Шохов вспоминает строчки из песен: "Ах ты речка Ангара, ты зачем течешь туда, -де Ледовый окиян и студеный ураган? Поверни на юг под Сочи, мы довольны будем очень, ГЭС в nt-латках мы построим, обойдемся без жилстпоеь..." (N 1, с. 75, см. также N 1, с. 212). Зато поражает обилие в ин.ериоризованной и внеш­ней речи "воспроизводимых" видов словесности — пословиц, пого­ворок, фразеологизмов, речевых штампов* была бы шея, хомут най­дется; за семь тысяч верст киселя хлебать; наводя тень на п..тень; мой дом — моя крепость; ьа чужой лавке мягче спится; береженого бог бережет; хочешь счм ж ить — дай жить другому; жал > кулаков, да бьют дураков; судьба — это характер; от судьбы не уйдешь; лучше там, где меня нет; живым — жиьое, дом хозяином хорош и не дом хозяина красит, а хозяин свой дом; печь нам мать родная; не печь кормит, а руки; кзбы ие клин да мох, так бы и плотник издох; своя избушка — свой простор; мы с?mi с усами; гладко было на бумаге, да забыли про овраги; информация — мать интуиции (лучшая интуи­ция — это и.'формация); начин — полочина дела; что знаешь, в кармане не носишь; запас, он вниз не тянет; купи хоромину житую, а шубу шитую; палец ему в рот не клади; от добра добра не ищут; деньги к деныам, а удача, она полосой ходит; мир на слухах стоит; нос депжать по ветру, ничето нет постоянне временных сооружений; посеял ветер — пожал бурю; поселенец, как младенец, что видит, то к себе и тащит; неудобно штаны через голову надевать; в лесу человек лесеет, а в людях людеет; г ч, а — венец работе; не хвались печью в нетопленой избе; гшь с голоду, а люби смолоду; женский ум быстре< мужских пум; много знатъ — мало жить.

Таких паремиологичесчих высказываний и готовых формул в дис­курсе Шохова в несколько раз больше, чем в текстах других дей­ствующих лиц. Столь оби пьное насыщение речи шаблонами, стандарт­ными выра жениями и автоматически воспроизводимыми фразами сви­детельствует об извест ной консервативности, стабильности, одно- линейности и "однопрограммности" данной языковой личности, а кос­венно также о слабо выраженном творческом нача пе в е» струтуре. Последний вывод подтверждается почти полным отсутствием у Шохова того, что мы назыьаем чувством юмора, отсутствием комических столкновений и понижений "несоединимого" (что и лежит в основе 80 юмористического восприятия) в eio дискурсе, неумении адекватно реагировать на подобное сближение, Ср. значимое отсутствие у него реакции на объявление: «У входа в общежитие аисело объявление. IL'oxo I останоаился и прочел его. "Товарищи, становитесь в ряды учас гников соре энования за город высокой культуры и быта!" Внизу было дописано: "Внимание! На вахте есть утюг, чюбы его получить, нужно едать вахтеру паспорт!» (N 1, с. 75). В том. что у читающего это объявление действительно нет комической реакции, убеждает отсутствие обычного для Шохова в других ситуациях рефлектирую­щего переживания, отраженного в интериоризоганной речи.

Эта <ерта анализируемой языковой пичности — слабая твор­ческая активность, — так же как неразвитость готовности к пуб­личной ораторской речи, публичному выступлению, объясняют не­состоятельность Шохова в роли лидера населения Вор-городка, роли, нг которую он в определенный момент выдвигается силою об­стоятельств.

Далее можно бпло бы проанализировать способность и стремле­ние к стетизацни оечевых поступков, но_ они в очень небольшой степени свойственны Шохочу и выражаются, помимо использования гословиц, поговорок и идиоматических вмражений, также в упот­реблении им нескольких готовых метафор и сравнений ("на ней и вы- зре ал, как бурьян на тощей земле", "отрыжка от войны"). Э_а эс­тетическая бедность речи тоже вполне объяснима так как наш геоой как, впрочем, большинстьо героев современных романов) ие читает художественной литературы, а ведь она-^о и являете) основным источником удовлетворения языковых эстетических потребностей лн^иности.

Вероятно, наиболее поучителен и интересен был бы детальный внализ словаря языковой личности по многим и самым различным характеристикам: количеств -нный и качественный состаь лексикона Шохова, тематическая класснфикгциь (оставляющих его единиц, соот­ношение литературной и диалектной, иностранной и русской лекси­ки, степень использования значений полисемантичных слов, сино­нимическое богатство словаря, вэаимодеыстви ■ и игра значений, ин-ерес к этимологизированию и использование его в риторических или иных целях, собственна» н< < логизаци - и номинация, деидиома- тизация, распределение лексики по стилистическим сфера и н др. Рассмотрение одного только лексикона языковой личности с ггих позиций могло бы составить тему самостоят, льнсо исследования, поэтому?цесь мы ограничимся несколькими качественными оцен­ками.

Наблюдения над словоупотреблением в дискурсе Шохова позволя­ют выделить ключевые слова-темы по двум, по гграйней мере, кри­териям: частоте употребления и развертыванию вокруг них в тексте наиболее крупных семанти:со-тематических групп лексики По зтим признакам в дискурсе Шохова на первое место сл:дует поставить ДОМ. Это слово, это понятие, эта т:ма появляется уже на первых страницах Романа и и денно в дискурсе Шохова, а затем обрастает в его тек­стах jpeonoM синонимоч, метафорических и метонимических обо-»на- чгний (домик, двооец, крепость, жилье, избе, избушка, ж:_пи>це, берлога, избенка, хоромина, избушечка, хата, стены, крыша, ке Твенка, хоромы), контекстуапьных антонимов (общежитие, казенная койка, кьартира, комнатенка с подселением, казарма), тематически раз­вивающих идею "дома'¹ слов (печка, чапечек, прилавок, сенцы, окошки, чердак, мансарда, крыльцо, двор, сарай, огород,.солодец, садик, банька, посуда, кут, пятистенка, вход. длерь, фундамент, срубик, гараж, срасный угол, погреб, мебель, стропила, прожилины, об­решетка, потолок, забор, усадьоа) и дгже приобретает собственную символику — "Тадж-МР1»ал". Аналогичным образом развертываются ключечые для Шоховского цискурса темы — ПЕЧЬ (см..особенно с. 122, 196, 197, 211) и МАСТ17СТВО (я мастео и ты мас-ер, мы все могем, все умеем и т.д.). Несколько более ослаблении (с точки зрения полноты развития и лексичес-гого наполнения) звучат темы СЕМЬИ и ТОВАРИЩЕСТВА. Все эти понятия (за исключением специфически шоховского ПЕЧЬ) являются сквозными для романа и в большей или меньшей ст< пени разрабатываются в дискурсах основных персонажей — Мурашки, деда Макара, Петрухи, Тамары Ивановны, Галины АндрЛ евны. Они прсдстаглгют собой по сути дела "идеологемы" — се- мантико-тематическое обозначен ие духоьных ценностей действующих лиц, и главные коллизии разворачиваются в связи со столкновением разных пониманий героями этих ценностей и их взаимоотношений. В "картине мира" Шохова иерархия идеологем именно такова, как приведено выше, причем доминирующем среди них является "дом", который подчиняет себе все, в том числе "мастерство". Оно ста­новится вспомогательным, начинает трать служебную роль [стано­вится, в частности, для Шохова источником дсполнител'.ного, "ле­вого" за работка, чем никогда не станет для Петрухи) по к.ере того, как "дом" из мечты, из духовной ценности превращаемся в дей­ствительность, приобретает материально-осязаемую вещность, опред­мечивается в реальном доме и усадьбе с забором Обе эти "идео- ло.емы" — "дом" и "мастерство" характеризую/ также духовный мнр и Мурашки, н деда Макара, и Петрухи. Ко их иерархия оказывается у них (у каждоко несколько по-иному) другой, ведущим у Мурашки всегда остается понятие мастерства ("гордыЁ профессионализм"), которое служит основой "самсувс жения" челове ка. Для деда Макара не чужда идея "дома" (ведь он тоже "приобретает", правда, на сов­сем иной — коллективной основе — себе дом в Вор-городке), однако Определяющим в е.'о картине мира является понятие "внутренней устойчивости" (ср. "самоуважение" Мурашки), противопоставленной внешней, ненадежной, "призрачной защите", какой является "дом" для человека. Понятие "внутренней устойчивости", как доминирующее, оказывается у деда Макара общим с Петрухой. Недаром в сценах "диспута" Шохова с Макаром Ивановичем (с. 144—147), когда на­чинается уже явно! развенчивание шоховской иерархии духовных ценностей, в репликах Макара Ивановича проскальзывают бук­вальные совпадения с элементами иитериоризованной речи Петрухи, относящимися к сцене их первой истречи с Шоховым (с. 53. Ср. также с. 91, где несколько косноязычный Петруха пытаемся сам сфор- 82 мулировать свое жизненное кредо, близкое по сути к тому, о чем позже говорит Макар Иванович).

Понимание Шоховым мастерства не как основы самоуважения (Му­рашка), внутренней устойчивости (дед Макар), счастья ("... главное — эхо каждый из нас должен на совесть работать. Здесь мы и приносим людям счастье..." — Петруха), а как источника дополнительного дохода (эволюция языковой личности Шохова в данном направлении иллюстрируется его рассуждениями на с. 91, 119, 145), превращение мастерства в подчиненное понятие в системе его духовных ценностей, естественно, деформирует содержание других "идеологем" героя, накладывает налет сомнения на устойчивость и надежность "семьи", объясняет читателю появляющееся у него чувство неудовлетворен­ности, недоверия, ненадежности по отношению к Шохову как "то­варищу" (неактивная позиция его в деле Мурашки, забытое в кар­мане письмо с просьбой о помощи от Кучеренко).

Таким образом, как можно заключить из этого довольно беглого рассмотрения языковой личности одного персонажа литературного произведения, переход от описания ее содержания к содержанию и восприятию читателем соответствующего художественного образа представляется не только возможным, но и вполне закономерным.

Глава П. ВНУТРИ ЯЗЫКА (вербальный уровень)

0 МЕСТЕ ЛЕКСИКОНА В СТРУКТУРЕ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ

Когда исследователь работает над описанием грамматического строя языка, им движет пафос полноты воссоздаваемой картины, он стремится к тому, чтобы ни одно из поддающихся объяснению явлений ие осталось за рамками его работы. И тогда естественно встает вопрос о необходимом и достаточном охвате источников та­кого описания. Можио ли, например, надеяться достичь полноты представления древнерусской грамматики на основании дошедших до нас памятников письменности XIV в.? Совершенно очевидно, что многие закономерности и явления, характерные для русского языка того периода, не нашли отражения в сохранившихся текстах. Другое дело, что часть особенностей может быть реконструирована с по­мощью приемов внутренней и внешней типологии, ио полноты на чисто описательном уровне мы не достигнем. Иначе обстоит дело с грамматикой синхронного исследователю состояния языка, когда возможности выбора источников безграничны и дополняются его собственными знаниями носителя этого языка. В подобном случае речь должна идти уже об ограничении источников и представитель­ности жанров, стилей и сфер использования языка. Однако по по­воду результатов такого достаточно полного или даже исчерпы­вающе полного описания кажется естественным задать вопрос — с чем мы имеем дело в итоге, действительно ли с системой или же с конгломератом разносистемных, т.е. взаимодополняющих, а не взаи­моисключающих, отношений? Аналогично складывается ситуация с описанием лексики языка и ее фиксацией в словарях: имеем ли мы основания предполагать, что на материале достаточно большого по объему дискурса одной индивидуальности мы в состоянии воссоз­дать лексическую картину соответствующей эпохи, например первой трети XIX в. — на материале пушкинских текстов и его словаря?

Таким образом, первый парадокс наших языковых описаний, па­радокс, порождаемый собственно исследовательской позицией, заклю­чается в противоречии между полнотой и системностью. Мы едино­душно разрешаем его в пользу полноты, оставляя системность "в уме" как одну из наших лингвистических интенциоиальностей, в тех слу­чаях, когда создаются целостные описания словаря языка и его грамматики, и наоборот, разрешаем парадокс в пользу системности, числя полноту по ведомству неосуществленной потенциальности, 64 в тех случаях, когда объектом изучения становится какой-то фраг­мент словаря или грамматического строя.

Другой парадокс лингвистических представлений об объекте нашей науки также общеизвестен, носит онтологический характер и в разных формулировках высказывался многими исследователями. Всем нам памятна мысль А.А. Шахматова о том, что реальностью обладает только речь индивида, а уже представления о говоре села или некоторой местности оказываются фикцией, научной абстракцией. Суть этого парадокса — в фундаментальном противоречии между отдельностью, дискретностью носителя и актуализованных им фактов языка, с одной стороны, и непрерывностью, континуальностью языкового описания, с другой. В различных отделах языкознания этот парадокс принимает разные обличья, выступая в лингвогеогра- фии, например, в виде антиномии между дискретностью наблю­даемых фактов и соответствующих нм точек в двухмерном про­странстве и непрерывностью изоглосс; в психолингвистике парадокс выливается в противоречие между массовидным анкетированием в ассоциативных экспериментах и индивидуальным присвоением их ре­зультатов, т.е. их приложимостью к трактовке закономерностей ин­дивидуального ассоциативного поля и лексикона в целом; в грамма­тических описаниях он обнаруживает себя в противоречии между сбором единичных фактов по разным источникам, их обобщением и постулированием онтологического статуса этих обобщений, их бытия в особом образовании, именуемом литературным языком.

Казалось бы, оба парадокса — парадокс методический, обуслов­ленный позицией исследователя, и парадокс онтологический, свя­занный с особенностями материала и наблюдений над ним, могут быть сняты, коль скоро объектом изучения становится не "язык в самом себе и для себя", а носитель языка, языковая личность с присвоенной ею языковой системой. При этом мы сосредоточиваемся на объекте, имеющем действительно реальное существование, непре­рывность описания не противоречит дискретности источника, по­скольку источник-носитель един и непрерывен во времени и про­странстве, полнота принципиально может быть гарантирована, если обеспечить условия для фиксации всех текстов, произведенных лич­ностью от момента начала говорения до смерти, а системность, по определению, заложена в самой природе владения человека языком. Однако несмотря на эти предпосылки, несмотря на осознание линг­вистикой себя с давних пор как гуманитарной иауки, т.е. науки ⁰ человеке, описания языка индивида, как и описания языковой лич­ности вообще, создать до сих пор не удалось.

Наиболее продвинутым в этом отношении следует считать, ви- Днмо, исследования по языгу писателей, в которых автор худо­жественных и публицистических произведений мог бы расцениваться анализируемая и описываемая языковая личность. Как правило, ^в°зможности исследований такого рода исчерпываются решением ^следу_Ющих задач:

либо это словарь языка писателя (Пушкина, Горького, отдель- ^НЫх произведений Толстого или Мамина-Сибиряка), сделанный по образцу словаря языка в целом, в лучшем случае с указанием от­клонений в семантике и особенностях употребления ряда слов от общелитературного стандарта;

— либо это анализ лексико-стилистических средств, используемых автором для передачи и раскрытия ряда важных общечеловеческих тем, некоторых универсальных идей и конкретных людских ха­рактеров — любви и ненависти, войны и труда, гражданской сме­лости индивида, противопоставления им себя обществу, коллективу и приспособленчества, подчинения коллективному мнению, конфор­мизма и т.п.;

—либо, наконец, это анализ лексических и грамматических средств в текстах с точки зрения их адекватности художественным задачам автора и с точки зрения их воздейственности на читателя.

Однако это направление изучения не идет полностью в русле раз­вития исследований по языковой личности, не покрывает всего комп­лекса связанных с ее изучением задач по двум причинам. Во-первых, потому, что писатель выступает в своих произведениях не как единая, целостная языковая личность, а как множество говорящих и по­нимающих личностей; во-вторых же, потому, что три охарактеризо­ванные линии в изучении языка писателя, при внешней их схожести, соотносимости с соответствующими уровнями организации языковой личности, не направлены на полное их раскрытие, не охватывают всего богатства особенностей и различных сторон языковой личности, описание которой в идеале должно вмещать в себя также и системное представление данного языкового строя целиком, без остатка. Пояс­ним подробнее смысл обеих причин.

Дата добавления: 2015-10-21