Однако республиканские традиции, набравшие силу в течение эпохи Возрождения, успели превратиться в неотъемлемую часть северной культуры и поэтому достаточно хорошо сохранились, чтобы уже в современную эпоху стать причиной более высокого уровня спонтанной социализированности севера по сравнению с югом.
Почти каждый предприниматель Сан-Лоренцо сопротивляется институционализации своих фирм путем введения профессионального управления: они хотят жить только своей головой и выезжают подчас лишь благодаря собственной напористости. Так или иначе, с течением времени сдаются даже наиболее изобретательные: они продают бизнес или вовсе закрывают его, как правило, незадолго до неминуемого краха. К счастью, поскольку стартовые затраты невелики, вновь и вновь появляется молодежь, исполненная неискоренимым неофитским стремлением сказать свое
слово. Слишком часто, тем не менее, уже второе поколение предпринимателей оставляет
привычку к прижимистости, которая привела их к созданию собственной фирмы. Доходы,
вопреки исходным целям, вскорости обращаются на активное потребление и повышение
социального статуса владельца.
*******************************************
Несколько десятилетий подряд одним из главных приоритетов руководства Франции
остается выведение страны на лидирующие позиции в сфере высоких технологий, в
частности, в аэрокосмической отрасли и производстве электронного и компьютерного
оборудования. Как всегда на протяжении последних по меньшей мере пятисот лет,
французское правительство подошло к решению задачи технологического обновления по-
своему: сперва в недрах парижских министерских кабинетов был рожден генеральный план
развития, а затем этот план начал воплощаться в жизнь — посредством протекционистских
мер, субсидирования промышленности, размещения госзаказов и даже (после победы
социалистов в 1981 году) прямой национализации высокотехнологических фирм, в том
числе всего «электронного» сектора национальной экономики. И надо сказать, столь
беззастенчивая промышленная политика (еще известная как дирижизм) принесла свои
плоды: в стране появилась вполне жизнеспособная аэрокосмическая отрасль, производящая
знаменитые сверхзвуковые «Конкорды» и несколько экспортируемых типов военных
самолетов, реализована программа запуска космических аппаратов, наконец, при участии европейских партнеров был создан консорциум «Aerobus», выпускающий одноименные коммерческие авиалайнеры.
Однако в целом результаты французской промышленной политики в высокотехнологической сфере оказались плачевными. Правительственный Plan calcul, датируемый концом 1960-х, предсказывал, что в будущем вся вычислительная мощь будет сосредоточена в нескольких гигантских компьютерах, работающих в режиме долевого использования, и, послушавшись экспертов, власти профинансировали развитие в этом направлении как раз накануне микропроцессорной революции. Компьютерная индустрия, в начале 1980-х национализированная, практически сразу начала «проедать» полученные вложения, ведя к дальнейшему увеличению дефицита бюджета и обесцениванию франка.
Французские фирмы в конечном счете так и не смогли превратиться в лидирующих поставщиков компьютерного оборудования и программного обеспечения, и главным местом сбыта их продукции суждено было стать телекоммуникационному рынку самой Франции, у которого просто не было иного выбора. Другие отрасли — полупроводниковую, биотехнологичеескую и даже автомобилестроительную — вывести на мировой уровень тоже не удалось.
В последнее время отрицательный опыт Франции — излюбленный аргумент экономистов-«рыноч-ников», пытающихся доказать бесперспективность промышленной политики как таковой. И действительно, всякому правительству, уверовавшему в собственные силы и пожелавшему выбирать экономических лидеров по своему усмотрению, он должен как минимум послужить серьезным уроком. Однако многие критики курса французского правительства забывают, что для вмешательства в экономику у него был постоянный повод — национальный частный сектор, хронически страдающий от недостатка мобильности, новаторства и предприимчивости.
Как сказал Пьер Дрейфус, в прошлом министр промышленности и экс-глава автомобильной компании «Renault», «частное предпринимательство во Франции не умеет рисковать, оно медлительно, пугливо и безынициативно».
То, что роднит Францию с типичным китайским обществом, это слабость и малочисленность ассоциаций, занимающих промежуточное положение между семьей и государством. Именно эта черта не дает французскому частному сектору создавать крупные, устойчивые и динамично развивающиеся предприятия, именно благодаря ей французская экономическая жизнь остается сосредоточенной вокруг двух полюсов: мелкого семейного бизнеса и гигантских государственных компаний, всякий раз появлявшихся в результате попыток правительства спасти от краха частные корпорации.
В своей влиятельной статье, написанной в конце 1940-х годов, историк экономики Дэвид Лэндес утверждал, что относительная отсталость Франции на фоне Англии, Германии или США обязана преобладанию в ней такой традиционной формы организации труда, как семейное предприятие. Согласно Лэндесу, типичный французский предприниматель, ведущий семейное дело, как правило, консервативен и подозрителен по отношению ко всему новому и неизвестному. В первую очередь он заинтересован в выживании и сохранении независимости своего бизнеса и потому предпочитает не идти на привлечение капиталов со стороны, которые могли бы сузить для него возможности контроля. В отличие от своего немецкого коллеги, протекционистски настроенный и гораздо менее ориентированный на экспорт французский фабрикант считает себя скорее функционером, чем предпринимателем, и «смотрит на правительство как на отца, в чьих объятиях всегда сможет найти убежище и утешение».
Тезис Лэндеса позже был дополнен Джесси Питтсом, высказавшим мнение, что преуспевающая французская буржуазия оказалась пропитана нравами и ценностями аристократии. Последняя всегда смотрела на деятельность капиталиста свысока и предпочитала благородный акт личной доблести (prouesse) стабильному и безостановочному процессу рационального накопления. Французская буржуазная семья не искала способов преодолеть существующее положение дел посредством роста благосостояния или организационных нововведений, скорее вершиной ее желаний был стабильный статус аристократов-замлевладельцев, живущих за счет ренты.
К своему объяснению Питтс мог бы еще добавить, что в ХХ веке антикапиталистический консерватизм аристократии сменился не менее сильным антикапиталистическим снобизмом
интеллигенции, в своем большинстве настроенной промарксистски. Все это имело
серьезные последствия для представлений французского бизнесмена о социальном престиже
собственного занятия.
Сегодня французы имеют один из самых больших в промышленно развитых странах доходов на душу населения в пересчете не на доллары, а на паритетную покупательную способность. В связи с этим многие теории были подвергнуты пересмотру: ученые стали заявлять о том, что, во-первых, темпы роста Франции никогда не были намного ниже, чем темпы роста предположительно более развитых Англии и Германии, и, во-вторых, семейные фирмы не меньше своих профессионально управляемых конкурентов способны к организационным нововведениям и сосредоточению капиталов.
Сплоченность традиционной буржуазной французской семьи, с ее обычной замкнутостью и заботой о статусе и традициях, является ключевой темой для французской литературы и
обществознания. Так же как и в других фамилистических обществах, во Франции долго существовало смешанное отношение к институту усыновления — что отразилось, например,
в дебатах Государственного совета по вопросу об утвержденном при Наполеоне соответствующем законе. Однако французская семейственность и отдаленно не напоминает китайскую или даже центральноитальянскую. Почему же тогда переход к профессиональному управлению и современной корпоративной организации стоит французскому семейному бизнесу таких усилий?
Ответ на этот вопрос напрямую связан с низким уровнем взаимного доверия среди французов и теми трудностями, которые они испытывают при создании добровольных объединений.
Исследователи не раз отмечали, что во Франции число промежуточных групп между семьей и государством сравнительно невелико.
Французский социолог Мишель Крозье отмечал, что та же ситуация была характерна и
для исследовавшихся им после Второй мировой войны церковных организаций и промышленных монополий. Внутри каждой бюрократии, говорит он, не существовало никаких ассоциаций и групп, никаких объединений, связанных с работой или досугом, и даже заводить друзей работавшие в них предпочитали на стороне, общаясь друг с другом в согласии с формальными иерархическими правилами, являвшимися принципами данной организации.
Короче говоря, во Франции существует, с одной стороны, весьма выраженное культурное неприятие неформальных межличностных отношений, необходимых для формирования любой естественной общности, а с другой — столь же выраженное предпочтение централизованному, иерархическому и легально очерченному институту власти. Это означает, что французы с одинаковым общественным статусом практически неспособны решать возникшие между ними проблемы без апелляции к некоей вышестоящей инстанции.
Во французской культурной среде межличностная взаимозависимость фактически воспринимается как нечто дискомфортное. Власть же, согласно доминирующему воззрению,
по-прежнему имеет оттенок универсализма и абсолютизма — в этом воззрении до сих пор
остается что-то от политической теории XVII столетия, с ее причудливой смесью из понятий
рациональности и bon plaisir. Хотя эти две установки противоречат друг другу, они способны сочетаться в рамках бюрократической системы: безликие правила и централизация образуют пространство, в котором абсолютистское понимание власти прекрасно уживается с отрицательной реакцией на любые непосредственные человеческие взаимоотношения. Другими словами, французская бюрократическая система организации оказалась очень удачным решением фундаментальной дилеммы французского отношения к власти и авторитету.
Такая склонность французов к централизации и сопровождающая ее скудность общинной
жизни ведут свою родословную от победы французской монархии над аристократической
оппозицией в XVI— XVII вв. и ее политики систематического подавления любых альтернативных центров власти. Этот характер французской монархии роднит ее и с китайской имперской властью, и с норманнским правлением в южной Италии.
Токвиль отмечает, что самым губительным моментом тогдашней налоговой системы являлась ее несправедливость: это заставляло людей помнить о своих отличиях и завидовать чужим привилегиям. Помимо налогов, власть изобрела еще одно средство пополнения казны — продажу должностей в расползавшейся как спрут королевской бюрократии. Занимая эти должности, люди редко когда исполняли соответствующие обязанности и в любом случае мало заботились о пользе для общества; зато тем самым они освобождались от части налогов и получали титул, который наделял их завидным социальным положением. Как и в Китае, бюрократия во Франции представляла собой огромную черную дыру, которая была способна поглотить энергию любого человека, не обделенного амбицией и дарованием: «Страсть буржуа к занятию должности была поистине ни с чем не сравнимой. Как только кто-нибудь из них оказывался владельцем небольшого состояния, он тут же приобретал на него должность вместо того, чтобы употребить его в дело».
Продажа должностей имела еще более пагубные последствия в долгосрочной перспективе, ибо привела к дроблению французского общества на классы и дроблению этих классов на мельчайшие прослойки, яростно сражавшиеся друг с другом за новые посты и королевскую благосклонность.
Эти классовые антагонизмы во французском обществе, в сочетании с традиционным отношением к власти, привели к созданию системы чрезвычайно заформализованных отношений на низовом уровне производства. Исследователи французской политической системы отмечали, что нежелание французов вступать в личный доверительный контакт друг с другом сужает возможности взаимовыгодного урегулирования возникающих проблем, устанавливает множество барьеров взаимопониманию и порождает вялость общественного мнения. Обычная политическая жизнь означает тупое принятие сильной и централизированной бюрократической власти и как таковая довольно неустойчива. Когда насущная необходимость в переменах достигает высшей точки, участники системы бросаются в крайности, бунтуя и отказываясь подчиняться какой бы то ни было власти.
Эта же ситуация находит свое выражение и в отношениях между руководящим и рабочим
классом, редко способных договориться между собой о незначительных уступках: в моменты кризиса эти отношения вспыхивают политизированными акциями профсоюзов, которые никогда не ставят себе цели менее чем национального масштаба.
Руководящий класс — так называемый «патронат» — также не однороден, внутри него существует исторически сложившееся соперничество между крупной и мелкой буржуазией, а также между «двумя французскими капитализмами»: первым, католически-семейным и ориентированным на производство, и вторым, иудео-протестантским, занятым в основном в банковско-финансовом секторе. Подобному тому как в Англии дельцы из Сити взирали свысока на провинциальных фабрикантов из Манчестера и Лидса, во Франции парижские финансовые капиталисты и производители из провинций никогда не переставали питать друг к другу взаимное недоверие.
Одной из форм еще средневековой социальной организации, которая теоретически могла бы
сохранять свою независимость в таких условиях и противостоять централизирующим
тенденциям французского государства, являлись гильдии. Однако они в конечном счете были также взяты под начало государства и сами стали в его руках инструментом контроля. Во времена Кольбера даже самая обычная одежда проходила по крайней мере шесть проверок». Таким образом, гильдии видели свою цель не в защите цеховых традиций от внешних посягательств, в том числе правительственных, они сами зависели от государства — защищавшего их от конкуренции, санкционировавшего их полномочия и выступавшего силовой гарантией их главенства в экономической жизни.
Как следствие столь мощной централизации, французский частный бизнес, естественно,
стал чрезвычайно зависим от протекции и финансирования со стороны государства. Тогда
как в Англии изменения в законодательстве, произведенные в XVII столетии, позволили государственным подрядчикам сохранять большую часть дохода, заработанного в результате нововведений, французское правительство считало эту прибыль принадлежащей себе. Кольберу, легендарному министру финансов Людовика XIV, пришлось столкнуться с огромными трудностями, когда он захотел учредить во Франции некое подобие английской и голландской ост-индских компаний. Как и процитированный выше экс-шеф «Renault», он сетовал, что «у наших купцов... отсутствует способность браться за любое дело, которое им незнакомо». Привычку к зависимости от высшей милости, которая была усвоена французским частным сектором задолго до Революции, Токвиль описывает следующими словами: Поскольку правительство таким образом заняло место Провидения, то естественно, что каждый взывает к нему в своих личных нуждах. Так, мы находим огромное количество прошений, которые, ссылаясь на общественную пользу, касаются тем не менее только частных интересов. <...> Чтение прошений наводит уныние: крестьяне просят, чтобы им возместили потерю скота или дома; зажиточные собственники — чтобы им помогли извлечь больший доход из принадлежащих им земель; промышленники просят у интенданта привилегий, которые бы оградили их от неугодной конкуренции.
Традиция массированного вмешательства государства в национальное хозяйство, особенно от имени интересов крупных производителей, продолжается и по сей день. Немало частных, находящихся в семейной собственности предприятий было национализовано, как только они достигали определенного размера и по той или иной причине начинали испытывать проблемы под руководством основателей. Таким образом, французский дирижизм, то есть активное присутствие государства в экономической жизни, был одновременно и причиной, и следствием слабости французского частного сектора и его неспособности самостоятельно создавать крупные и конкурентоспособные предприятия. Это означает, что в далеком прошлом централизованное
французское государство посредством налогов и привилегий умышленно подрывало независимость частного сектора с целью захватить над ним полный политический контроль, и его усилия увенчались ослаблением предпринимательских и организационных навыков французского бизнеса.
Большинство экономистов-«неоклассиков» стали бы утверждать, что фирмы в государственной собственности будут неизбежно уступать в эффективности частным фирмам, потому что у государства отсутствуют необходимые стимулы к эффективному управлению. Государству не нужно бояться разорения, поскольку оно может положиться на поступления от экспорта или в худшем случае напечатать побольше денег. Также у него всегда найдутся причины использовать ту или иную компанию в политических целях, заставив ее повышать уровень трудоустройства или взять на себя какую-то социальную нагрузку. Именно эти негативные стороны госсобственности объясняют прошедшую по всему миру в последнее десятилетие волну приватизации. Однако государственные предприятия вполне способны приносить прибыль, и поэтому окончательное суждение об издержках национализации всегда должно выноситься в зависимости от оценки предпринимательских качеств частного сектора в данном конкретном обществе.
Для обществ с низким уровнем доверия и фамилистической ориентацией, которые мы
рассматривали до сих пор, было характерно «седлообразное» распределение коммерческих
организаций. Тайвань, Гонконг, Италия и Франция имеют на одном конце спектра
несметное множество мелких фирм, составляющих костяк их национальных экономик, а на
другом — небольшое число очень крупных фирм, находящихся в собственности у
государства. Государство имеет решающее значение для существования крупных экономических объединений, поскольку местный частный сектор взять на себя эту задачу не в состоянии, и такое положение дел отрицательно сказывается на их эффективности. В итоге мы можем постулировать следующую закономерность: в любом обществе со слабыми институтами среднего звена и низким уровнем доверия во внесемейной сфере тенденция распределения предприятий в зависимости от их размера должна быть аналогичной.
Этот парадокс — только кажущийся, и недостающим фрагментом картины является в данном случае роль корейского государства. В 1960-х и 1970-х годах в качестве осознанной стратегии развития оно выбрало курс на активную стимуляцию создания гигантских конгломератов и сумело преодолеть культурную тенденцию к преобладанию мелкого и среднего бизнеса — тенденцию, реализовавшуюся, например, на Тайване. Преуспев в создании крупных компаний (на манер японских дзайбацу), корейцы, конечно, не миновали типично китайских проблем в налаживании корпоративного управления: от проблемы передачи руководящего поста организации до проблемы взаимоотношений между сотрудниками на низовом уровне. Тем не менее, как показывает корейский пример, решительная и компетентная политика правительства оказалась способна придать национальному производству нужную структуру и нейтрализовать некоторые
неблагоприятные культурные навыки.
В отличие от Японии эпохи Токугава или средневековой Европы, Корея не знала и подлинного феодализма — периода, когда политическая власть широко рассредоточена между баронами и князьями, занятыми постоянной междуусобной войной. Подобно Китаю, страна управлялась не военными, а сословием «благородных» — янбан. В доиндустриальную эпоху все три восточноазиатских общества имели строгое и официально закрепленное классовое деление, однако вероятность преодолеть межклассовые перегородки в Корее была, пожалуй, больше.
Доверие, из-за отсутствия в доиндустриальном прошлом страны прецедентов промежуточной социальной организации внеродственного типа, должно ограничиваться рамками семейных групп. В связи со всем этим вполне оправданно думать, что современная корпорация, основанная на внеродственных межличностных связях, обречена на то, чтобы приживаться в Корее с большим трудом. Практика разделения наследства не может не влиять на устойчивость местных предприятий и не способствовать их дроблению после смены одного-двух поколений владельцев; в случае конфликта интересов между семьей и компанией корейцы наверняка сделают выбор в пользу семьи. Одним словом, если культура
имеет какое-то значение, структура экономики Кореи должна мало чем отличаться от
структуры экономики Тайваня и Гонконга.
Истинное положение дел заключается в том, что, несмотря на свой гигантский размер, корейские компании и по своему строению, и манере ведения дел действительно больше напоминают не японские корпорации, а мелкие китайские предприятия. Под впечатляющей внешностью экономических монстров — таких, как «Hyundai» и «Samsung», — скрывается сознание, по-прежнему мыслящее семейными категориями и с большой неохотой приспосабливающееся к новшествам вроде профессионального менеджмента, акционерного капитала, разделения функций управления и собственности и безличностной иерархической структуры современной корпорации вообще.
Большинство чэболь, начинавшихся как семейные предприятия, и поныне остаются в семейном владении, а также — на высших этажах иерархии — под семейным началом. Поскольку, подобно крупным гонконгским фирмам, корейские гиганты — «Daewoo», «Ssangyong» и другие — давно уже перешагнули рубеж, когда с их управлением могла справиться сколь угодно большая семья, сегодня в числе их сотрудников состоит целый штат профессиональных менеджеров среднего звена. Однако на самом верху семейный контроль не ослабевает по-прежнему. Как показало одно исследование, проведенное в 1978 году, из 2797 управленцев крупных корейских компаний около 12% были родствениками основателей компаний — либо через кровные связи, либо через брачные (причем в это число не входило 76 самих основателей).
Стоить отметить и такое явление, как сравнительно высокое число браков, заключаемых между
детьми основателей разных чэболь. Согласно одному исследованию, половина потомства руководителей первой сотни крупных корейских компаний вступала в брак с людьми того
же социального происхождения, а оставшаяся половина находила себе спутников жизни в
элитном кругу правительственных чиновников, высших военачальников и т. п.
Но, как и следовало ожидать от культуры, испытавшей огромное влияние Китая, передача руководящих полномочий оказалась для Кореи серьезнейшей проблемой — куда более серьезной, чем для Японии. Большинству предпринимателей-основателей чэболь было присуще желание отдать бизнес в руки своих старших сыновей, причем, согласно данным одного обзора, 65% из них в конце концов так и поступило. (Примечательным исключением здесь стала сеть «Daewoo», которая сделала отказ от перехода руководства к членам семьи составной частью своей политики).
Для корейских компаний сохранение крупного размера в долгосрочной перспективе оказалось гораздо более проблематичным делом, чем для крупных японских корпораций, работающих по модели открытого акционерного общества.
Еще один аспект бизнеса, где проявилось влияние корейских фамилистических традиций, это стиль руководства. Практически каждый сравнительный анализ корейского менеджмента показывает, что корейские предприятия, как правило, управляются в иерархической, авторитарной и централизованной манере. Эта модель роднит корейский бизнес с китайским и выделяется на фоне консенсусного типа управления, характерного для японских корпораций, а также классической децентрализации полномочий, принятой в Америке.
Корейскому бизнесу никогда не была присуща и та атмосфера управленческого патернализма, которая так характерна для Японии и Германии, с их разветвленной системой социальных и
материальных гарантий, предоставляемых своим служащим самими компаниями. У корейцев нет понятия, эквивалентного японскому амае — нежеланию членов коллектива пользоваться слабостью друг друга, которое всегда порождает между ними сильную взаимозависимость. В итоге, замечает один наблюдатель, «хотя корейцы являются сравнительно коллективистской нацией, в их характере есть та примесь индивидуализма, которая отличает большинство представителей Запада. Как они сами иногда шутят, если один кореец способен побить одного японца, то у компании корейцев против компании японцев шансов мало».
Масштаб текучки кадров, переманивания квалифицированного персонала из других компаний и тому подобных явлений в Корее всегда оказывается выше, чем в Японии. Наконец, можно упомянуть такую любопытную деталь: корейский уровень неформального общения между коллегами ниже японского, люди здесь вместо того, чтобы остаться посидеть за выпивкой после
работы, чаще едут домой, к семье.
Несмотря на свою исключительную расовую и языковую однородность, корейское общество, по сравнению со столь же однородным японским, имеет более жесткую сословную структуру. Немалое число корейских предпринимателей происходит из чиновничьего класса янбан, который был несколько менее открытым для посторонних, чем аналогичный японский класс самураи. С одной стороны, традиционные сословные различия в современную эпоху лишь обострились — по мере того, как сформировалась новая элита владельцев баснословных состояний и их детей, которые, как правило, вступали в брак между собой. С другой — они были несколько сглажены благодаря развитию системы общего образования, стандартизации экзаменов и такому уравнивающему институту, как армия.
На этом фоне нас не должно удивлять, что отношения между рабочими и управленцами в Корее являются гораздо более конфликтными, чем в Японии, и что в этом аспекте Корея имеет больше сходства со странами Северной Америки и Западной Европы. По словам одного аналитика, «корейцы также в меньшей степени испытывают чувство долга перед организацией и своими коллегами. На этом фоне нас не должно удивлять, что отношения между рабочими и управленцами в Корее являются гораздо более конфликтными, чем в Японии, и что в этом аспекте Корея имеет больше сходства со странами Северной Америки и Западной Европы. Если организационные связи разладились или вовсе порвались, корейцы, в отличие от японцев, склонны испытывать не чувство вины, а чувство гнева и того, что их предали».
Авторитарным правительствам Кореи, бывшим у власти до конца 1980-х, удалось запретить
забастовки и сделать незаконным вмешательство профсоюзов в трудовые споры. При этом государство не только чрезвычайно мало позаботилось о вопросах социального обеспечения, но и не заставило работодателей взять эту функцию на себя. Хотя такая политика способствовала удержанию низкого уровня заработной платы на протяжении нескольких послевоенных десятилетий, другим ее результатом была избыточная воинственность и неизменно антиправительственная позиция профсоюзов.
Кроме национальной культуры, всегда существуют своеобразные культуры отдельных корпораций, которые до некоторой степени способны противодействовать общим тенденциям. Так, в отличие от авторитарного главы «Hyundai» Чон Чжу Ёна, основатель сети «Samsung» Ли Бён Чхуль приложил больше усилий к тому, чтобы создать в своей организации атмосферу сотрудничества. В результате заводы «Samsung» пострадали от забастовок куда меньше, чем заводы «Hyundai». Впрочем, влияние структуры корейской семьи на структуру корейской экономики не следует преувеличивать. Традиционно прочные родственные узы в Корее несколько ослабли вследствие урбанизации.
Кроме того, посредством более авторитарных методов корейское государство позволяло себе регулировать сферу корпоративного поведения — привлекая к суду опальных руководителей и
лишая их бизнес поддержки. Пак Чжон Хи верил не только в необходимость национальных
«миллионеров», но также в необходимость существования сильного государства для контроля за их действиями. Приняв месяц спустя после прихода к власти закон о мерах по предотвращению незаконного обогащения, режим Пака, широко разрекламировав это в средствах массовой информации, арестовал нескольких бизнесменов, сколотивших состояние в эпоху Ли Сын Мана. Они освобождались от преследования и конфискации собственности, если соглашались начать дело в назначенной правительством отрасли и продать свои акции непосредственно государству. В большей степени, чем в Японии, в Корее тесные связи между правительством и предпринимателями опирались на страх последних, что государство, в случае отказа действовать по его указке, прибегнет к насилию.
Компания «Samsung» известна своей беспристрастной политикой подбора управленческого персонала, основанной на критериях профессионализма и компетентности. Тем не менее показательно, что среди ее сотрудников присутствует большая доля выходцев из области Йонан — земляков основателя компании Ли Бён Чхуля.
Важно указать, что, несмотря на все сходство между двумя культурами, национализм и вообще чувство национальной идентичности развиты у корейцев гораздо сильнее, чем у китайцев. Корея всегда была изолированным и закрытым государством, зажатым между двумя могущественными соседями, и весь ее опыт в этом столетии — японская колонизация, революция, война, борьба с Севером — лишь усилил у корейцев чувство собственной этнической и государственной исключительности.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |