- Спасибо, Матвей Григорьевич.
- Ерунда. Счастливо.
Как и предсказывал мой попутчик, пустырь я отыскал легко. И по буйно разросшимся траве и кустам, и по молодой березовой роще. Над кронами березок виднелась крыша здания и высокая труба. Черепичный завод, водопровод которого проходил через пустырь. Кленовый костыль…
Путаясь ногами в траве, добрался до середины пустыря. Собирался дойти до рощи, но остановился, пораженный тишиной. Что-то случилось. Стих ветер, игравший пожелтевшими листьями деревьев. Смолки птицы, нестройные щебетание которых я слышал всего минуту назад. Тишина была такой всеобъемлющей и неестественной, что по спине моей побежали мурашки. Казалось, я перешагнул какую-то невидимую черту и выпал из времени. Что-то отгородило меня от обычного мира и перенесло… В царство мертвых?
Ощущение близости непонятного, иррационального было таким острым, что я поспешил покинуть пустырь и выйти на дорогу. По пути несколько раз оглядывался – мне казалось, что из березовой рощи за мной наблюдают. Именно наблюдают. Не один человек. Несколько. Человек? А может быть призраков, которых я, сам того не желая, потревожил?
Как только нога моя коснулась песка дороги, все закончилось. Невидимая портьера, отгородившая меня от мира живых, раздвинулась. Зашелестела трава. Подали голоса птицы. Все вернулось на свои места.
Идя к машине, я встретил прохожих. Две бабки и старик здоровались со мной, а затем останавливались и смотрели вслед, не скрывая своего интереса к чужаку. В городе такое любопытство уже не приветствуется. Лишь в глубинке, еще не до конца утратившей чистоту нравов и деревенскую наивность, можно было смотреть в спину незнакомцу, не опасаясь нарваться на неприятности.
Проехав через город, я свернул на шоссе, ведущее к деревне Воронино. Дорога эта была послевоенной. Возможно, из-за нее, сполз в ров угол замка, потрескались стены построенного в восьмидесятых краеведческого музея и обвалилась часть сторожевой башни. Очередная ошибка проектирования. Новая дорога затронула подножие горы, а гора не потерпела к себе такого отношения.
Башню восстановили и теперь беленькая, ухоженная, она победно поглядывала на приднепровские луга, словно бы говоря: «Что съели? Триста лет здесь стояла и еще три стоять буду!».
Напротив башни высилось пресловутое здание женской гимназии – пристанище белых генералов, о котором говорил Семенов. Его тоже отремонтировали. Двухэтажное строение стало новоделом, но хорошо уже было и то, что удалось сохранить старинные стены.
Дальше - мост через Днепр, который во времена моей юности, коренные быховчане упорно называли «новым». Старым мостом заканчивалась наша улица. Последняя вспышка былой славы была у этого моста на недавних съемках фильма о войне. Потом скелет моста разобрали – чтобы не портил приднепровские «далягляды» и «краявиды».
А они у Быхова действительно есть. Может быть, где-то имеются места гораздо красивее и экзотичнее, но ничто не может сравниться с простотой и ясностью приднепровских просторов. Нет в этих лугах, похожих на бескрайнее море, из-за колышущихся трав, ни грамма тщеславия, ни капли пафоса. Ничего лишнего. Все к месту. И маленькие, хаотично разбросанные тут и там озера, и кудрявые кусты, и клубы белого дыма облаков. Простота – всегда гениальна. Глядя на все это, даже самый завзятый атеист начинает верить в то, что здесь не обошлось без Создателя.
Моим размышлениям на тему всеобщей мировой гармонии положил конец черный, блестящий и длинный, как катафалк «джип». Он едва не снес мне зеркало бокового обзора и обогнал на такой скорости, что я едва успел рассмотреть за рулем юную блондинку.
Эта дамочка вернула меня к прозе жизни. Оказалось, что к Создателю у меня была масса вопросов, совсем не связанных с его гениальностью, как творца всего сущего. Где, например был Создатель, когда в этом направлении шла колонна евреев? С кем в тот момент был Бог? Уж не с теми ли, кто отчеканил на своих пряжках «Gott mit uns»?
Успокойся, Семен. Пути Господни неисповедимы. Земля-матушка может ведь оказаться одной большой тюрягой и тот, кто доживает до старости, просто тянет больший срок.
Я нашел компромисс с Богом вовремя. Вдали показался памятник и я свернул на обочину. Это обелиск выглядел скромнее сапежинского, уже потому, что был меньших размеров. Вместо семисвечника на нем была выбита шестиконечная звезда. Но не она привлекла мое внимание. Цифра. Четыре тысячи шестьсот семьдесят. Не сто, не пятьсот, а почти пять тысяч моих соплеменников сложили головы в этих местах. Поток… Конвейер смерти.
Я опустил взгляд на выстеленное разноцветным гранитом подножие памятника. Должен был чувствовать скорбь или, на худой конец страх, который испытал на пустыре у черепичного завода. Ничего подобного. Откуда-то из глубин подсознания поднималась клокочущая волна ненависти. От мозаики гранита зарябило в глазах. На них выступили слезы. Горячие, как кипяток. Жгучие, как кислота, которой фашисты поливали братские могилы.
Попытка сойти с гранитных плит удалась мне с первого раза. Ноги сделались ватными, а подошвы ботинок превратились в магниты, не позволяющие оторвать ступни от камня. О том, чтобы обойти памятник и осмотреть прилегающий к нему лес, уже не могло быть и речи.
Выручили мчащиеся по шоссе машины. Я отвлекся на звук шуршания шин об асфальт и все-таки добрался до «хонды».
Однако посещение памятника не прошло бесследно. Четырехзначная цифра все время вертелась перед моим мысленным взором. Меняла свой цвет от черного до кроваво-красного. Изгибалась, скручивалась в тугую спираль и распрямлялась.
Я не помнил, как доехал до Быхова. Окончательно пришел себя у памятника, установленного на краю Гонькова рва. Он был самым монументальным. Круглая площадка. Три гранитных обелиска разных размеров и цветов. За каждым – дорожки, олицетворяющие переход в мир без боли и мук мужчин, женщин и детишек. Задней части ограды нет. Дорожки обрываются над Гоньковым рвом, на склоне которого, под раскидистой березой, беспорядочно навалены камни – символ упавших тел.
Постоять у памятника в одиночестве не получилось. Возле него суетились три мужчины и женщина в оранжевых безрукавках. Они сгребали граблями мусор и пожухлую траву. Один, красномордый и самый тщедушный вдруг направился ко мне развинченной походочкой.
- Че смотришь? Родственничков навестить пришел?
- А тебе-то какое дело?
- Мне?! А с какого перепуга, мать твою, я должен тут убирать?! – визгливо воскликнул красномордый. – Ваши в Израиль, под кипарисы уехали, а мы должны за жидовскими памятниками ухаживать?!
- Вовчик, а ну успокойся! – закричала женщина. - Мало того, что нализаться успел, так еще и к людям пристаешь!
- Это - люди?! Сионисты! Весь мир своими паучьими сетями опутали, все бабло себе загребли, а я, чистокровный бульбаш, у них в рабах ходить должен?! - щуплый антисемит взял грабли наперевес, как копье. – Че уставился? Правда глаза колет?! У-у-у, еврейская морда!
Вовчик допустил большую ошибку. В иной ситуации я не стал бы связываться с пьянчугой. Отступил бы. Но сейчас все было иначе. Я не успел отойти от посещения памятника у Воронино. Ненависть, скопившаяся внутри меня, требовала выхода и Вовчик подвернулся очень кстати.
Бросив свои грабли, к нам уже бежали коллеги Вовчика. Но я их не дождался. Вовчик разинул рот, намереваясь сказать еще какую-то гадость, но в этот момент мой кулак расплющил ему губы. Глаза Вовчика сделались круглыми от неожиданности и удивления. Он по инерции попятился уперся в ограду и, перевалившись через нее, рухнул на гранитную площадку.
Я не хотел, чтобы падаль в оранжевой безрукавке оскверняла своим присутствием памятник. Схватил за ручку граблей, которые Вовчик продолжал сжимать в руках. Рывком поставил его на ноги, перетащил через ограду. Пальцы, уже протрезвевшего дворника, разжались.
Я не смог удержаться и довершил картину последним штрихом: сломал ручку граблей о колено и швырнул обломки к ногам Вовчика.
Когда шел к машине, вслед мне что-то кричали. Я не отвечал. Думал о людях, с которыми встречался в последние дни. Фролыч, Камышев, Семенов и Матвей Григорьевич. Все они, насколько могли, старались разделить мою боль и выразить сочувствие. Я имел дело с хорошими людьми, но везение не могло длиться бесконечно. Появился Вовчик. Как напоминание о том, что…
Неожиданно для себя я расхохотался. Вспомнилось мысленное послание бойца за счастье трудового народа всей земли, Закаспийского интернационального революционного пролетарского полка имени товарища Августа Бебеля, красноармейца Федора Сухова к разлюбезной Екатерине Матвеевне. Как там было? Ах, да: отметить надобно - народ подобрался покладистый, можно сказать - душевный, с огоньком.
Правда, у Вовчика огонек уже потух, но я, все равно был ему благодарен.
Стычка с алкашом, как ни странно, вернула мне душевное равновесие, подействовала, как холодный душ.
Возвращаясь домой, я, совершенно успокоившись, думал о том, как проголодался. Решил побаловать себя каким-нибудь блюдом национальной кухни. Выбор свой остановил на шамшуке[11]. Как справедливо заметил чистокровный бульбаш Вовчик, я – еврейская морда, а значит и питаться должен соответственно.
Глава 10. Обед по расписанию
Борька проснулся от того, что ноздри ему начал щекотать аромат яичницы. Он вскочил с кровати и бросился на кухню. Там все было, как обычно. Муся качала маленького племянника на руках, мать, в сером переднике, возилась у печи. Со двора доносились глухие удары и треск – отец, успевший позавтракать, колол дрова. Жизнь шла своим чередом. Так, словно не было войны, полицаев, объявления о том, что все евреи должны нашить на одежду лоскутные звезды и немецкого обер-лейтенанта с плеткой.
Борис подошел к рукомойнику, плеснул в лицо воды и уселся за стол.
- Как нога? – ехидно поинтересовалась Муся. - Сегодня будешь по соседским огородам лазать или подождешь чуток, пока заживет?
- Отстань от него, Муся, - проворчала мать, выставляя на стол большую сковороду с глазуньей. – Ешь, Боря. Потом отцу поможешь.
Мальчишка собрался протестовать – на утро это у него были совсем другие планы. Однако промолчал. Слишком много грехов скопилось у него за вчерашний день, чтобы гнуть свою линию сегодня.
Яичницу, приготовленную матерью, Боря очень любил. Такого точного сочетания свежих яиц, помидоров, лука и острого перца не удавалось добиться Муське. Все вроде было тем же, но вкус отличался. Быстро уничтожив содержимое сковороды, Борис собрал хлебной коркой остатки жира и запил яичницу большой кружкой парного молока.
Во дворе, поздоровавшись с отцом, мальчик набрал охапку наколотых дров, отнес к стене сарая и принялся укладывать в поленницу. Несмотря на то, что ему не терпелось вырваться на улицу, Борька быстро увлекся своим занятием. Отец как-то научил его премудрости укладки дров и теперь мальчишка делал это вполне профессионально. Поленья должны были лежать с уклоном в сторону сарая, поэтому требовалось время от времени укладывать дрова поперек поленницы. Это было гарантией того, что поленница не обрушится.
Неся очередную охапку дров, Борис вдруг заметил отцовский пиджак, который был переброшен через перила крыльца. На нем была нашита белая шестиконечная звезда. Мальчик остановился и посмотрел на отца. Только сейчас он увидел, что тот колет дрова не так, как обычно. Яков Багров расправлялся с поленьями так яростно, как будто те были его личными врагами. С придыханием он с размаха, от плеча всаживал лезвие топора в очередное полено с такой силой, что топор рассекал полено и погружался в колоду. Отец выдергивал его и повторял процедуру. От усилий лицо его сделалось красным, лоб блестел от пота, а вены на шее вздулись.
Борису захотелось остановить отца, крикнуть «Что ты делаешь?!», но тут распахнулась калитка и во двор вошел Савка Яценко. С синяком под глазом и плотоядной усмешкой на губах.
- Привет, Яшка! А я по твою душу.
Багров резко обернулся, топор в его руке описал плавный полукруг. Казалось еще секунда и удар обуха раскроит полицаю череп. Но Яков опустил топор, исподлобья посмотрел на Савку.
- Чего надо?
- Не мне надо, - ухмыльнулся Савелий. – Победоносному вермахту. Твоя корова.
- Закусывать надо, Савка. Какая еще корова?
Яценко выглянул за калитку.
- Господин унтер-офицер! Сюда, битте. Тут кто-то чего-то не понимает.
Во двор вошел немецкий солдат. Верхние пуговицы его кителя были расстегнуты, обнажая волосатую грудь и белую майку с черным, усевшимся на свастику, орлом. Борька обратил внимание на то, что на плече немца не карабин, а автомат. Щелкая семечки, унтер, прищурившись осмотрел двор и всех присутствующих. Серые его глаза глядели из-под пшеничного цвета бровей не к месту весело и задорно.
- Kuh[12], еigner[13]. Корофа. Beschlagnahme[14].
- Господин унтер-офицер хочет сказать, что ваша корова конфискуется для нужд немецкой армии. Положь топор, Яшка, не нарывайся на неприятности.
Багров с силой вогнал топор в колоду и направился к хлеву. Борька так и остался стоять с охапкой дров в руках. На крыльцо вышла Софья с ребенком. Увидев, что муж выводит из хлева корову, она бросилась к немцу и затараторила:
- Господин, не забирайте, корову! Как же мы без нее? Ребеночек маленький, а молока у меня нет. Не забирайте!
- Соня, в дом! - пробурчал Багров. – Не видишь разве, что разговаривать с ними бесполезно?
Софья игнорировала приказ мужа. Бросилась к унтеру, все еще надеясь его уговорить. Немец с улыбкой посмотрел на маленького Марка.
- О, кleine[15]. Ха-ха-ха. Матка. Корофа. Млеко. Gestatten[16].
Тут унтер задвигал руками так, словно дергал ими за вымя.
- Господин унтер-офицер разрешает вам подоить корову, - хихикнул Савка, переводя то, что не нуждалось в переводе. – Напоследок.
- Софья! – уже почти прорычал Яков. – Ведро. Быстро за ведром!
Багрова смирилась с неизбежным. Поднялась на крыльцо и через минуту вернулась без ребенка, с цинковым ведром. Опустилась перед коровой на корточки и принялась ее доить.
Под пристальным взглядом Яценко Борис сложил дрова в поленницу и пошел в дом, чтобы не видеть противной морды полицая и его торжествующей улыбки.
- Чего там? – спросила Муся. – Что случилось? Почему они…
- Почему-почему… Корову у нас забирают. Потому.
- Как забирают?
Борька не стал отвечать на вопрос сестры. Прошел в свою комнату и выбрался через окно в огород. Теперь у семьи появилось слишком много других проблем, чтобы заметить его отсутствие.
Толика Борис отыскал у Днепра. Его рыжая шевелюра была видна издали. Ждан сидел на берегу с удочкой, а рядом с ним на земле валялись три пойманных уклейки. Услышав шаги, обернулся.
- Привет. Че так долго? Я собирался за тобой идти.
- Отцу помогал, - Борька сел рядом с Толиком и принялся наблюдать за поплавком, сделанным из гусиного пера. – Клюет?
- Есть маленько.
- А у нас корову забрали…
- Так не только у вас. Немцы и полицаи с самого утра по дворам ходят. Конфисковывают. У соседки нашей, тети Маши всем курам головы пооткручивали.
- Для нужд вермахта…
- Слушай, Борис, я вот чего думаю: может на озера к Воронино смотаться. Там клев совсем другой будет и рыба, наверняка, покрупнее. Можно удочкой, можно руками. Ты как?
- Можно…
Борька думал совсем не о рыбалке, а о маленьком Марке, которому без коровы придется туго. О Савке Яценко, ничуть не интересовавшимся нуждами немецкой армии, а заботящемся лишь о том, как бы доставить его семье побольше неприятностей. О последней, выпитой за завтраком кружке молока.
Толик еще пару раз забросил удочку, а потом принялся сворачивать леску. Он спрятал снасть в кусты и толкнул друга в плечо.
- Самое время в город сходить. Посмотреть, что там, да как.
- Давай.
Пацаны поднялись на гору к замку. Как и накануне пробрались вдоль его стен и вышли к синагоге, рядом с которой все еще валялись обломки памятника Сталину.
К полудню солнце стало печь в полную силу. Редкие прохожие предпочитали держаться переулков и боковых улиц. Немецких солдат в центре города тоже почти не было. Может, из-за жары, может и-за того, что у них появились хлопоты с конфискованным имуществом.
Никем не замеченные, мальчишки добрались до здания гестапо. Красный флаг с белым кругом и черной, чем-то похожей на паука свастикой, висевший над входной дверью, вместо того, чтобы гордо реять на ветру, бессильно, как кишка, висел. Из раскрытых окон доносились обрывки немецкой речи.
- Гм… Ничего интересного, - недовольно скривился Ждан. - Давай к комендатуре подберемся. Может, Мартуса увидим…
При упоминания фамилии коменданта, у Бориса заныла спина, но он решил не подавать вида. Чего доброго, Толик подумает, что он боится какого-то фашиста.
- Давай!
Комендатура располагалась в одном из зданий ацетонового завода. Для того, чтобы добраться до нее, требовалось пройти через весь город. До первого перекрестка друзья прошли без приключений. И тут Ждан резко остановился и поднес палец к губам.
- Тс-с-с. Прячемся.
Ближайшим местом, годным для укрытия, был чей-то сплошь заросший кустами черемухи палисадник. Пацаны перепрыгнули через штакетник и легли на землю. Очень вовремя. Из-за угла вышли трое. Впереди шагали два парня в красноармейской форме. За ними, заложив руки за спину шел немецкий офицер. Лощеный, в начищенных сапогах и безупречно подогнанной форме он, со скучающим видом смотрел в спины безоружных врагов. А те выглядели жалко. Грязные, в пятнах пота, гимнастерки, стоптанные, покрытые пылью сапоги, закопченные, в ссадинах лица, всклоченные волосы, недельная щетина на подбородках. Борька всмотрелся в лица красноармейцев и вдруг привстал.
- Эй, ты чего дергаешься?! – зашипел Ждан.
Борис ничего не ответил. Сердце его учащенно забилось. Первого красноармейца, черноволосого, круглолицего парня с запекшейся над верхней губой кровью, мальчик видел впервые. А второго… Куда подевалась фуражка с синим околышем и голубые петлицы? Где ремень, туго перепоясывавший талию и кобура с пистолетом? На месте сорванных петлиц остались лишь темные пятна. Это был никто иной, как Виктор, военный летчик и жених Муси.
Борька собирался вскочить и Ждану стоило большого труда удержать друга от необдуманного поступка. Он навалился на Бориса всем своим весом.
- Тихо, тихо… А ну успокойся!
- Это же Виктор! Понимаешь – Виктор!
- Ну и что? – зашептал Ждан Борьке на ухо. – Чем ты ему поможешь? В плен твоего Виктора взяли!
Борис успокоился. Он просто ничего не скажет сестре. А Виктор… Он, конечно сбежит к своим и еще будет бить немцев.
Офицер вдруг остановился. Его сапоги оказались в каких-то трех метрах от залегших в кустах мальчишек. Немец взглянул на наручные часы.
- Хальт!
Красноармейцы тоже остановились. Офицер обошел их и остановился напротив.
- Фы есть… Kriegsgefangene. Фоеннопленный. Должны идти коминдатур. Ферштейн?
- Понятно, господин офицер, все понятно. А как же вы?
Когда круглолицый заговорил, Борис увидел, что у него нет двух передних зубов. То ли выпали сами, то ли были выбиты. Оттого он слегка шепелявил.
Немец постучал согнутым пальцем по стеклу наручных часов.
- Mittagessen. Обьед.
- Ага, обед. Ферштейн. Конечно, Ферштейн. А то как же, - зашепелявил круглолицый, раболепно пригибаясь. – Приятного аппетита, господин офицер. А нам, значит, в комендатуру…
- Я. Коминдатур.
Немец поднял руку, указывая в сторону ацетонового завода и двинулся в противоположную сторону. Дождавшись, когда он свернет за угол, круглолицый улыбнулся.
- Во дает! Что скажешь, авиация?
Лицо Виктора было каменным. На нем не дрогнул ни один мускул. Круглолицый продолжал распинаться в одиночку.
- Дис-ци-пли-на. Немецкая дисциплина. Война войной, а обед по расписанию. Порядок во всем. Оттого, авиация, они и лупят нас на всех фронтах. Ну, мы-то с тобой, слава Богу, отвоевались! Потопали, что ли в комендатуру? Приказано, значит…
- Кем приказано? – Виктор схватил круглолицего за плечи и встряхнул с такой силой, что голова чудом не оторвалась от шеи. - Ты, морда, кому присягу давал? Гитлеровцам?!
- Утихомирься, авиация! – круглолицый наклонился и рывком высвободил плечи. – Не то время, чтоб ерепениться. Коммунист, небось?
- Комсомолец!
- Не говори никому, комсомолец. Слушай сюда и запоминай: отлетал ты свое и откомсомолился. Теперь надо думать, как шкуру свою спасать. Разве не понял еще, что Красная армия медным тазом накрылась?
- Наши вернутся и тогда… Таких предателей, как ты, к стенке поставим!
- Заткнись. Не на политзанятиях. Так ты со мной, в комендатуру или…
- Или, фашистский прихвостень!
Виктор оттолкнул предателя, который пытался преградить ему путь и побежал к ближайшему переулку.
Круглолицый пожал плечами и сплюнул на землю через дырку в зубах.
- Бегай, бегай, авиация. Далеко ли убежишь? Ха! Подрезали крылышки сталинскому соколу. А мы – люди простые. Сказано в комендатуру, значит, в комендатуру.
Бориса разрывало от двух чувств: жалости к Виктору и гордости за него. Красная армия вернется и не сносить тогда голов, ни Мартусу, ни Яценко, ни круглолицему предателю. Наши вспомнят им все. Виктор прав. Тысячу раз прав!
Через пять минут после ухода круглолицого мальчишки покинули свое укрытие. Не сговариваясь, побежали к Днепру, но уже через сотню метров были вынуждены остановиться – человек в черном, с белой повязкой на рукаве, что-то расклеивал на воротах дома. Разгладив лист бумаги, полицай отошел на несколько шагов, чтобы полюбоваться делом своих рук, а затем направился дальше.
- Новый приказ, - прошептал Борис. – Интересно, что немцам опять в голову взбрело?
- А это мы сча!
Ждан оставил Борьку и помчался по улице с такой скоростью, что даже Мартус на своем белом коне не смог бы за ним угнаться. Через пару минуту, запыхавшийся, но довольный Толик вернулся, держа в кулаке скомканную бумагу.
- Почитаем. Что у нас тут? Распоряжение полевого коменданта города Быхова. Ишь ты, полевого. С момента издания настоящего распоряжения в Быхове создается еврейский район, где будут проживать исключительно евреи. Не позже пятнадцати часов семнадцатого августа.,. Завтра, получается… Всем евреям предписывается собраться на Базарной площади города. Лица, которые по истечении упомянутого времени не явятся на площадь, подвергнутся аресту и строжайшим мерам наказания… Борис, что с тобой?
- Ничего. Все нормально. Папа был прав: перепись – это только начало.
Говорить больше было не о чем. Толик понял это, положил руку на плечо друга.
- Ничего, Борис, прорвемся. Ну, так ты домой?
- Ага.
Возвращаясь, мальчик уже не прятался. Не пытался пробираться окольными путями. Хуже, чем есть, уже не будет. Скоро они соберутся на площади и отправятся в какой-то район где будут жить одни евреи. Зачем? Кому они мешают?
Ответа на этот вопрос не было.
Остановившись возле дома, Борис обнял ствол старой липы, прижался к ней всем телом. Завтра. Уже завтра мы будем жить в другом районе. Прощай, подруга, я буду тебя навещать…
[1] Ют (от нидерл. hut) — кормовая надстройка судна или кормовая часть верхней палубы.
[2] Ну, давай же, Курт! Вот так. Отлично! (нем.)
[3] Мальчишки... Эй, мальчики. Идите сюда. Быстро! (нем.)
[4] О, мальчики! Вы пришли посмотреть на своего Сталина? (нем.)
[5] Это понятно? (нем.)
[6] Еврей? Маленький еврей. Да. (нем.)
[7] Шоколад. Вкусно. Угощайся. (нем.)
[8] Желтая звезда или Лата (также «желтый знак» или «знак позора») — особый отличительный знак, который по приказу нацистов должны были носить евреи на подконтрольной властям Германии территории в период Холокоста. Латы служили для того, чтобы отличать евреев в общественных местах.
[9] Надпись на нарукавной повязке, сотрудников вспомогательной полиции, формируемой из местного населения на оккупированных территориях.
[10] Schutzmannschaft (нем.) - карательные батальоны, формировавшиеся, как правило, из местного населения и военнопленных и действовавшие под непосредственным командованием немцев. Выполняли широкий круг задач: от антипартизанской деятельности до участия в акциях по «окончательному решению еврейского вопроса».
[11] Шакшу́ка – израильская яичница, блюдо из яиц, жаренных в соусе из помидоров, острого перца, лукa и приправ.[
[12] Корова (нем.)
[13] Хозяин (нем.)
[14] Конфискация (нем.)
[15] Малютка, малыш (нем.)
[16] Разрешаю (нем.)
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |