Таисия Ниловна скрылась за поворотом. А собутыльник мой, как видно, даже не заметил ее. Старика окончательно развезло. 1 страница

Таисия Ниловна скрылась за поворотом. А собутыльник мой, как видно, даже не заметил ее. Старика окончательно развезло.

- Слышь, Борисыч, - Фролович наклонился к самому моему уху и быстро зашептал. – А ведь были сокровища. Как пить дать – были. Недаром черные копатели до сих пор по еврейскому… Ну, то есть, по вашему кладбищу шарятся. Ищут. Говорят, сундук с золотом там с войны зарыт. Точно тебе говорю: удалось-таки быховским евреям кой-чего от немчуры спрятать. Целый сундук с золотом, представляешь?

- Ага. Сундук мертвеца.

- Какого еще мертвеца? – Фролыч выпучил свой единственный глаз. – Мертвеца?

- Потом объясню. Шел бы ты спать, дядь Коля.

- Да я еще… Да мне этот коньяк, что слону дробина. Я…

Фролович попытался продемонстрировать мне свои питейные возможности, резко вскочил с лавки, но покачнулся и рухнул бы на землю, если бы я его вовремя не подхватил.

Пришлось тащить Николая в дом. Худой и жилистый старик оказался неожиданно тяжелым. Уложив его на продавленный топчан и укрыв чем-то весьма отдаленно напоминающем одеяло, я перевел дух.

Фролович тут же сочно захрапел. Я обвел взглядом комнаты. Жилищу дяди Коли явно не хватало хозяйки – сваленное в кучу грязное белье в какой-то корзине, тарелки с остатками пищи на столе, покрытые слоем пыли бутылки на подоконнике, сервант с пустыми, тоже пыльными полками, засиженное мухами зеркало с трещиной на уголке, лампа без абажура и заклеенные пожелтевшими газетами стекла…

Свою жену Фролыч похоронил лет двадцать назад. Я плохо помнил эту тихую, незаметную женщину. В памяти остались лишь мрачные пророчества соседей, которые наперебой утверждали, что без жены Николай долго не протянет. Сопьется. Получилось иначе. Спиться, он, может, и спился, но тянул до сих пор и помирать пока не собирался. Даже наоборот – радовался жизни.

- Сундук, - пробормотал Фролович, отворачиваясь к стене. – Сундук с золотом…

Мне не терпелось вернуться к запискам отца. Кто знает, может, Николай прав и в них найдется что-нибудь о таинственном сундуке?

Глава 4. Плетка обера

Пятнадцать человек на сундук мертвеца.

Йо-хо-хо, и бутылка рому!

Пей, и дьявол тебя доведет до конца.

Йо-хо-хо, и бутылка рому-у-у-у!

Это четверостишие дружки пропели вместо «привет». Взявшись за руки, они закружились на узком пятачке песка, выбивая из него босыми ногами облачка пыли. Только после этого пиратского ритуала уселись на траве, у кустов.

- Принес? - Борька ткнул пальцем в веревку, которая висела на плече Толика. - Маманя не заругает?

- А она ничего не видела, - Толик ловко сплюнул через отверстие на месте выпавшего переднего зуба. - Пока опомнится, я ее на место верну. А тебя где носило? Думал, не придешь…

- Батька приказал на улицу не высовываться. Насилу выбрался. Только, думаю, Муська заложит. Я ее знаю - с потрохами сдаст.

- Ох, уж мне эти бабы, - глубокомысленно, с видом человека повидавшего жизнь и успевшего натерпеться от женщин, наморщил лоб Ждан. - Все беды от них.

- Точно. Так у нас все готово?

- Трюмы доверху забиты провиантом и бочонками с пресной водой! «Испаньола» готова к отплытию, капитан Смолетт!

- А дробь, порох и мушкеты, мистер Билли Бонс, надеюсь, они перенесены на ют^[1]?

- Так точно, сэр. Вы же знаете: некоторые боялись Ингленда, другие - Флинта. А меня боялся сам Флинт! Боялся и гордился мною!

Друзья расхохотались. Беззаботно и весело. Так, как можно хохотать только в детстве, ничем не омраченном, безоблачном и наивном.

Вдоволь насмеявшись, Борис и Толик раздвинули кусты и забрались в самые их дебри. Там, вдали от посторонних глаз был спрятан провиант - завернутые в чистую тряпицу два, сваренных вкрутую, яйца, пара кусков черствого хлеба и пузатая бутылка с водой из колодца. Как и положено опытным путешественникам, друзья основательно подкрепились, съев все до последней крошки и оросив завтрак водой, которую высокопарно называли ромом.

- У нас еще пара часов, - сообщил Толик блаженно потягиваясь на траве. - Старая Ядвига раньше из дома не выйдет. По ней часы сверять можно. Чем займемся? Скупнемся?

- Искупаться? Можно.

- Хотя, стоп! - Ждан резко перевернулся на живот. - Я кое-что получше придумал. Сбегаем в центр.

- А че я там не видел?

- Не видел! Главного немца не видел! Нашего фельдкоменданта. Звать его… Мертус. Мартус! Обер, этот… Как его… Обер-лейтенант! На белом коне ездит!

- На коне? Белом?

- Вот те крест! Маманя бате говорила, а я подслушал. И плетка у этого Мартуса -

о-го-го! Если кто на дороге встретится, так стегнет, что…

- Побежали! - вскочил Борька, заинтригованный рассказом Толика. - Посмотрим на твоего обера!

К центру города пробирались вдоль Днепра - Борис опасался, что если они пойдут по дороге, то тогда обязательно столкнуться с отцом. И вместо запланированной экспедиции придется снимать штаны и поставлять задницу под папанин ремень. А он - широкий, из твердой кожи. Ничуть не хуже плетки Мартуса.

Борька и Толик ловко лавировали между кустов, окаймлявших берег Днепра. Здесь им был знакомо все. Деревья и камни. Выходы к воде, облюбованные рыбаками. Обрывы, словно созданные природой для ныряния и едва заметные, для неискушенного взгляда, тропинки. По одной из них ребята поднялись на гору, к подножию старого замка. Построенный давным-давно одним польским шляхтичем замок собрал вокруг себя множество легенд.

Говорили, что проплывая по Днепру, сам Петр Великий навестил коменданта Быховской крепости, чтобы заручиться его поддержкой в войне против шведов. Комендант поклялся царю в лояльности и… перешел на сторону шведского короля.

Болтали о тайном подземном ходе, который начинался в замке, проходил под Днепром и заканчивался где-то в лесу. Назывался он «ховом» и, якобы, дал название Быхову. Согласно мифу, в подземелье пытались проникнуть. Вошли в него несколько человек, а в лесу, на другом берегу Днепра, вышел только один - седой и совершенно безумный парень лет тридцати без конца твердил что-то о призраках, обитающих в подземелье.

Были и другие легенды - менее значимые и совсем уж неправдоподобные. Подтвердить или опровергнуть их местные пацаны не могли - в массивном, оседлавшем гору здании постоянно кто-то находился. Недавно помехой на пути исследований были красноармейцы понтонного батальона, сейчас - немецкие солдаты.

Мальчишки пробирались через заросли лопухов, вдоль замковой стены. Белая штукатурка на ней местами потрескалась, местами отвалилась целыми кусками, обнажив красный, как незажившая рана, кирпич. Старый замок, как его называли горожане, на самом деле был старым. Вот и окна первого этажа наполовину скрылись под землей - то ли из-за того, что замок опускался, то ли из-за того, что землю, по каким-то неведомым хозяйственным нуждам, хозяева замка постоянно подсыпали землю вокруг него. В одном из этих утопленных окон мелькнула чья-то тень. Раздались голоса. Говорили на немецком. Смеялись.

Переглянувшись, друзья продолжили путь и вскоре оказались на пригорке, напротив костела, под тенистыми трехсотлетними липами. С этого места хорошо просматривались каменная церковь, синагога и сам костел. Рядом с сингогой, у памятника Сталину стоял немецкий танк с черно-белым крестом на башне. Шестеро немецких солдат с карабинами за плечами, хохотали так громко, что их было слышно на всю округу. В руках одного был фотоаппарат. Солдат метался вокруг своих товарищей, приседал на корточки и щелкал затвором. Минут через пять, оккупантам надоело просто позировать у памятника советскому вождю. Самый прыткий немец забрался на постамент и обнял каменное изваяние за талию.

- Komm schon, Kurt! Auf geht's. Das Ist Großartig! ^[2]

Стоявшие на земле немцы о чем-то посовещались и один подал взобравшемуся на памятник солдату цинковое ведро. Используя выступы на каменной шинели, ловкач взобрался на памятник и надел ведро на голову Сталина. После нового взрыва хохота он спустился вниз. Курт вновь пустил в дело фотоаппарат.

Толик и Борька недоуменно переглянулись. Столь откровенное издевательство над самим товарищем Сталиным было выше их понимания. Мальчишки не могли поверить в то, что это останется безнаказанным. Однако время шло и ничего не происходило. Небо все никак не разверзалось, громы и молнии не поражали святотатцев. Рассчитывать на вмешательство непобедимой и легендарной Красной армии тоже не приходилось. Каменный вождь не оживал. Не пытался стереть гитлеровцев в порошок своей могучей десницей. Безропотно стоял с ведром на голове, позволяя фашистам фотографироваться.

Потом вождь и учитель позволил опутать себя веревками. Пока пацаны размышляли над тем, зачем немцы обвязывают памятник, взревел двигатель. Танк окутался облаком сизого дыма. Из-под гусениц вылетели комья земли. Каменный Сталин вздрогнул, но остался на своем месте. Борис напрягся. Он был уверен: памятник выстоит и враги убедятся в несокрушимой мощи человека, чья фамилия не случайно происходит от слова «сталь». Веревки порвутся и… Каменное изваяние вдруг покрылось мелкими, как морщины, трещинами. Вертелись колеса, вгрызались в землю гусеницы. Борька и Толик одновременно разинули рты. Кра-а-а-х! Памятник качнулся. Гораздо сильнее, чем в первый раз. Полу длинной сталинской шинели рассекла широкая трещина. На постамент посыпалось каменное крошево. Танк, подпрыгнув, сорвался с места, а Сталин рухнул на землю, рассыпавшись от удара на десятка два кусков. Ведро упало с головы, откатилось в сторону. Каменные глаза Сталина уставились в небо. Все. На постаменте осталась только половина левого сапога вождя, из которой, словно кость, торчала ржавая арматура.

Борька потер глаза. Он никак не мог поверить в то, что это произошло на самом деле. Немцы, танк, веревки… Товарищ Сталин. Не так давно он вместе с другими школьниками возлагал к подножию памятника цветочную гирлянду и вскидывал руку в пионерском салюте, а теперь от каменного вождя осталось лишь несколько обломков. А немцы хохотали вновь. Как же так? Неужели эти чужие люди в серой униформе могущественнее самого Сталина, сильнее Красной армии? Такого не могло быть! И все-таки было. Как ни пыталось все существо мальчика протестовать против того, что он видел, было…

Борис смахнул со лба капли холодного пота.

- Толик…

- А?

- Что они наделали? Это ведь…

- Просто памятник! - вдруг выпалил Ждан. - Бетонный, гм… Истукан. Никакой он не… Сталин в Москве! А эти… С памятниками воевать легче, чем… Ниче. Мы им это припомним!

Толик поднял сжатую в кулак руку, чтобы погрозить гитлеровцам и вдруг попятился.

- О, черт… Нас заметили.

Тот самый ловкач, что надевал на голову Сталина ведро, успел взобраться на пустой уже постамент, чтобы позировать с него фотографу Курту. Он-то и увидел двоих мальчишек, наблюдавших за процессом низвержения памятника.

- Die Jungs… Hey, Jungs. Herkommen. Schnell und einfach! ^[3]

Первым желанием Борьки и Толика было спрятаться за стволом ближайшей липы. Однако немец не спускал с них взгляда и настойчиво манил рукой.

Ждан облизнул губы.

- Пойдем, что ли?

- К ним?

- Ага. Не расстреляют же…

- Типун те на язык!

Несмотря на всю нелепость самой мысли о расстреле, Борис почувствовал, как ноги его наливаются свинцом. Интересно, а что будет, если все-таки плюнуть на немца и попытаться сбежать? Не станут же они палить по ним? Или все-таки станут?

Станут. Те, кто смог сбросить вождя на землю, может позволить себе такую малость, как стрельба по пацанам, не пожелавшим подчиниться приказу. С них станется. У-у-у, фашисты, проклятые!

Борька увидел, что Толик успел его обогнать и ускорил шаг, чтобы присоединиться к другу. Когда мальчишки приблизились к танку, немец спрыгнул на землю и двинулся им навстречу. Молодой, со светлыми волосами и таким же бровями. Худой настолько, что голенища не облегали голени и ноги комично болтались в сапогах.

- Oh, Jungs! Sie kam zu seinem Stalin sehen^[4]? - немец осклабился, указывая на разбросанные по земле осколки памятника. - Сталин капут, мальтшики! Ist das klar^[5]?

Борька и Толик поняли, о чем идет речь, и одновременно кивнули. А немецкий солдат, прищурившись, принялся рассматривать Бориса. Задумчиво поскреб согнутым пальцем светлый пушок на своем подбородке.

- Jude? Die kleinen Juden. Ja, Ich Bin^[6].

С этим словами белобрысый вдруг резко вытянул руку и приставил указательный палец ко лбу Борьки.

- Пиф-паф!

От неожиданности мальчик попятился. Нога его зацепилась за обломок памятника, который откатился дальше остальных. Борис взмахнул руками, но не успел восстановить равновесие. Плюхнулся на задницу, вызвав у немцев бешеный взрыв хохота. Белобрысый сунул руку в карман штанов, выудил оттуда что-то и протянул Толику.

- Schokolade. Ist Es Lecker. Helfen Sie sich selbst^[7].

Борька почувствовал, как по щекам стекают горячие слезы. Он не ударился. Ему не было больно. Нет. Заплакал от досады. На себя и на товарища Сталина, который забыл о нем и позволил вражеским солдатам безнаказанно издеваться над мальчишкой, который не мог дать сдачи.

Пока Ждан, под пристальным взглядом немцев, разворачивал плитку шоколада, Борис вскочил и бросился бежать. Не разбирая дороги. Просто, для того, чтобы оказать как можно дальше от белобрысого немца и его «пиф-паф». Ближайшим укрытием был угол синагоги. Слыша за спиной смех солдат, Борька забежал за угол. Остановился, чтобы перевести дух. И тут… Смех резко оборвался. Над площадью повисла вязкая, разогретая августовским солнцем тишина. Что-то случилось. Мальчику показалось, что воздух завибрировал от предчувствия опасности. Угрозы, неведомо откуда исходившей. Борис осторожно выглянул из-за угла и уже в следующую секунду понял: смотреть надо было не немцев, а на то, что было за его спиной. Солдаты глядели именно туда, поверх головы Борьки. Причем принялись одергивать кители. Тук-тук. Тук-тук-тук. Звук был до боли знакомый, но Борис почему не мог понять, где он его слышал. Тук-тук-тук-тук. И тут пацана осенило. Подковы! Так стучат подковы лошади. Борька начал оборачиваться и тут его спину обожгла боль. Мальчишка взвизгнул, подпрыгнул на одной ноге. Наконец, обернулся и увидел его. Обера. Мартуса. Немецкий офицер уже развернул коня, чтобы ехать дальше. Борька успел заметить лишь его профиль. Крючковатый, как клюв хищной птицы нос. Тонкие, плотно сжатые губы. Острый, словно наконечник копья, подбородок. Верхнюю часть лица Мартуса скрывала полоска тени от фуражки.

Потом взгляду Бориса предстала спина нового хозяина Быхова - покатые плечи, чуть выпирающие лопатки, серая ткань кителя, перетянутая наискось черной полосой портупеи.

Саму плетку, с которой только что познакомилась его спина, мальчишка рассмотреть не успел - только тонкий кожаный ремешок на запястье холеной, белой, как у девушки руки.

Когда Мартус дернул коленями, слегка ударив коня по впалым бокам, солнечные лучи отразились в его начищенных до блеска сапог.

Как у Яценко - мелькнуло у Борьки. Нет. У того сапоги старые. Чисти, не чисти - все равно за версту видно, что обувка просится на помойку. У немца совсем другое - свои сапоги он, возможно, натянул сегодня первый раз. Каблуки не стерты. Нитки на швах - новехонькие.

Мальчик мысленно усмехнулся - столь наблюдательным мог быть только сын сапожника. Пусть и с божьей искрой, но сын сапожника.

Мартус, меж тем, продолжил свой путь. Он забыл о том, что стегнул Борьку. Безразличный и равнодушный. Не только к тому, что происходило на площади, не только к мальчику, случайно попавшемуся ему на пути, но и к своим подчиненным, которые расправились с памятником, скорее всего, по его приказу. Настоящий бог, который не способен проявлять свойственные простым смертным эмоции. Злой, черный бог.

Все еще морщась от боли в спине, Борис так и остался стоять на месте. Мартус свернул на боковую улицу. Цокот копыт стих вдали.

- Ну, ты даешь, дружбан! Это ж надо так вляпаться! Больно?

Борька посмотрел на Толика. Губы того были измазаны шоколадом. Надкусанную с одного конца плитку он сжимал в ладони. На пальцах тоже поблескивала темно-коричневая жижа - шоколад плавился от жары.

- Больно, - кивнул Борис. - А тебе вкусно?

- Чего ты? - надул губы Ждан и протянул плитку другу. - Ну, вкусно. На-ка, попробуй.

Борька ударил Толика по руке. Шоколад плюхнулся в пыль.

- Сам жри! Чтоб тебе подавиться!

Ждан в ужасе округлил глаза. Оглянулся, чтобы убедиться в том, что немцы ничего заметили.

- С ума сошел, придурок?!

Борис не слышал возмущенного шипения Толика. Он был уже далеко. Запыхавшийся Ждан отыскал его под липой, у стены замка. Борис успел снять рубаху и завел руку за голову, ощупывая спину. Толик остановился в метре. Переминаясь с ноги на ногу, виновато опустил глаза.

- Я ж не виноват, что обер не меня стегнул…

- Забудь, я сам дурака свалял, - Борька наконец дотянулся пальцами до красной полосы на спине и скривился. - Вот падла. Умеет бить, гад. Может, травы какой приложить?

- Подорожника! Я сейчас нарву.

- Не надо. Лучше помоги рубаху надеть. До свадьбы заживет. Некоторые боялись Ингленда, другие Флинта, а меня…

- Боялся сам Флинт!

Вспугнутые звонким смехом птицы, недовольно каркая, заметались над кроной липы. Вдоволь насмеявшись, Борька вытер рукавом выступившие на глазах слезы.

- Черт с ними, с гитлеровцами. Нехай забавляются. Когда наши придут по-другому запоют. Давай двигать. К Ядвиге опоздаем. Нам еще за веревкой вернуться.

- Ага. Погнали!

Экспедиция, которую наметили мальчишки, по их мнению, была гораздо важнее чем немцы, разрушенные памятники и коменданты, вместе взятые. Они должны были раскрыть тайну сундука пожилой польки Ядвиги Грахольской, жившей через дорогу, от Багровых.

Глава 5. Местные достопримечательности

- Вставай, Семен! Не время дрыхнуть!

Я открыл глаза и увидел перед собой буквы на кнопках клавиатуры. Чертов коньяк! Он плюс бессонная ночь привели к тому, что я уснул прямо за столом у компьютера. А разбудил меня Фролыч. Беспокойный старик успел проспаться и теперь явился за новой порцией опохмелки. Я обернулся. Нет, дядя Коля пришел не опохмеляться. Он держал в руках штыковую лопату и, судя по выражению лица, был твердо намерен что-то откопать.

- Фролыч, ты чего?

- Чего-чего! Знаю я, где сундук с золотом зарыт. Один не вытащу. Тяжеленный! Пойдем, поможешь. Двадцать процентов – твои.

- Дядь Коля, ты в своем уме?

- В своем, в своем…

Фролыч зачем-то повернулся ко мне спиной и забормотал:

- Проклятые жиды! Иудино племя! Хитрющие падлы. Кто бы мог подумать?

От такого поворота дел я онемел. Когда это Фролыч успел стать антисемитом? Да и Фролыч ли это? Что-то не очень-то похоже.

- Так ты идешь? Двадцать процентов отстегну!

Искатель кладов резко обернулся. Он не имел с дядь Колей ничего общего. Парень лет двадцати. Жидкие черные волосы. Узкое лицо. Скошенный подбородок. Усы и маленькие, злые глаза. Яценко. Вместо штыковой лопаты в руках у него был немецкий карабин, ствол которого уперся мне в грудь.

- Где золото? Говори, падла или продырявлю!

Я собирался что-то ответить и подбирал нужные слова, когда Яценко вдруг сделался прозрачным и начал растворяться в воздухе. Последней, совсем у Чеширского Кота, исчезли его губы, искривленные ехидной усмешкой.

Я проснулся. Теперь уже по-настоящему. В грудь мне упирался не ствол карабина, а ребро письменного стола. Затекла шея, спина, а во рту чувствовалась горечь. Пора прерваться. Оставить в покое компьютер и, например, прогуляться по городу.

Я возился на кухне с завтраком, размышляя об одной фотографии из отцовского архива. На ней был тот самый памятник Сталину. Незыблемая и неколебимая статуя, которую оккупанты с легкостью снесли в присутствии Борьки и Толика. Судя по всему, памятник стоял неподалеку от синагоги. Но чтобы определить точное его местонахождение требовалось сориентироваться на местности.

После коньяка яичницу с колбасой пришлось запихивать в себя силой. Элла Марковна права, но я бы ее дополнил: завязывать мне следует не только с курением, но и с выпивкой тоже.

Выйдя на улицу, я с облегчением увидел, что завалинка у дома Фролыча пуста. Старик, как видно продолжал спать и видеть сны о сундуках с золотом, зарытых на кладбище.

Путь мой лежал мимо местной штаб-квартиры КГБ, бывшего здания милиции, теперь отданного суду и нотариальной конторе.

Не забыть бы заглянуть в суд и узнать, зачем туда ходил папа. По словам Фролыча его интересовала война, но в суде не могло быть дел семидесятилетней давности. Значит, Борис Багров занимался и тем, что произошло недавно. Возможно, это было как-то связано с сорок первым, возможно – нет.

Шагая мимо здания военкомата я вспомнил еще одну фотографию. Въезд оккупантов в Быхов. То ли танки, то ли самоходки проходили именно по этой улице. По ней же шел бодренький солдатик вермахта с засученными рукавами и пулеметом на плечах.

Одного я не мог взять в толк. Судя по фото, вокруг были разрушенные дома. А если верить записям папы, немцы вошли в город, что называется, без шума и пыли. Что-то не связывалось. Возможно, вводила в заблуждение старая черно-белая фотография и я принял за руины вполне обычные, хоть и не выглядевшие очень уж празднично, дома.

Если же говорить о современности, то места эти лидировали по количеству достопримечательностей на квадратный километр. Слева – стадион, некогда бывший Базарной площадью. Чуть дальше – новая Октябрьская площадь с памятником, установленным ко Дню письменности в две тысячи тринадцатом, двухэтажный центр культуры, памятник воинам-освободителям. Справа – крест, установленный на месте каменной церкви. По слухам, ее взорвали оккупанты в сорок четвертом: купола храма служили отличным ориентиром для артиллерии наступавшей Красной армии. Рядом с крестом – широкая, мощеная тротуарной плиткой аллея с фонарями и скамейками, ведущая к замку.

Реставрация главного здания пока еще не началась. Оно затянуто баннерной сеткой с нарисованными колоннами, окнами и дверями. Издали все это производит иллюзию полноценного здания, но если присмотреться хорошенько, то становится ясно: о полноценности говорить рано. Отреставрированы пока лишь две сторожевых башни. И это – уже кое-что. Я помню времена, когда в замке располагался мебельный цех, а одна из сторожевых башен служила конюшней. Тогда о реставрации единственного в Восточной Беларуси замка речи вообще не шло. Говорили – из-за аэродрома, точнее военно-воздушной базы союзного значения Быхов-1. Секретность и все такое. Не знаю как там насчет секретности, но каждый, уважающий себя быховчанин на собственной шкуре, точнее на своих барабанных перепонках испытал, что такое аэродром по соседству. Когда самолеты преодолевали звуковой барьер, стекла в окнах дребезжали. А если уж какое-то стекло было с трещиной, то уж ежедневная хэви-метал композиция хозяину была гарантирована. Такие вот, воспоминания детства…

На месте, где по моим прикидкам когда-то стоял памятник Сталину, теперь была установленная на постамент пушка ЗИС. Ствол орудия почему-то был направлен на памятник воинам-освободителям.

Я усмехнулся. Проблемы проектирования. И пушка – еще цветочки. Отец как-то рассказывал мне о складе удобрений, построенном в пойме Днепра. Так вот строители не учли одной мелочи – весной, во время половодья склад скрывался под водой…

Налюбовавшись пушкой, я обошел вокруг синагоги. Было в облике этого здания что-то суровое, аскетичное. Причем даже не религиозное. Строгий, лаконичный параллелепипед с цилиндрической башней на углу, высокие арочные окна, минимум рельефной отделки на стенах, окна-бойницы в башне.

Было очевидно - архитекторы быховской синагоги преследовали не только культовые, но и оборонные цели. Скорее всего, в былые времена это здание органично вписывалась в замковый ансамбль. Подтверждением этому были и исторические свидетельства о том, что синагога, как часть укреплений, использовалась для обороны города в середине семнадцатого века.

Новейшая же история синагоги была вполне мирной. В ней имелись и деревянные склады, огораживающие здание по периметру, и пункт приема стеклотары, и даже – строительные леса. Их поставили где-то в девяностых, но дальше лесов дело не двинулось. Одни обвиняли местные власти, которые якобы разворовали деньги на ремонт, другие ругали евреев, которые уехали в земли обетованные, не удосужившись отремонтировать синагогу. Так или иначе, леса убрали, а двери и окна заколотили досками. Синагога так и осталась ждать реставрации, которая, судя по всему, в обозримом будущем не предвиделась.

- Интересуетесь?

Я обернулся на голос. Седовласый мужчина в сером клетчатом костюме с лицом вышедшего на покой артиста, держал в руке поводок. Его натягивала, рвавшаяся по своим делам, коротконогая собачонка черной масти.

- Такса, - перехватив мой взгляд, сообщил мужчина. – Настоящая охотничья собака.

- Да. Вижу…

- Слушайте, а мы с вами случайно не встречались?

Я всмотрелся в мужчину и улыбнулся.

- Как же, Владимир Васильевич, встречались. И не раз.

- Семен! А я-то думаю, где эту хитрую рожу видал!

Мы крепко обнялись.

- Как батька поживает? Что-то я его давно…

- Умер отец. Вчера похоронили.

Старый знакомый выпустил из рук поводок и такса, почувствовав свободу, помчалась к стене синагоги.

- Борис… Вот дела. А я и не знал. Мои соболезнования, Семен.

Владимир Васильевич Камышев был местным газетным волком, большим шутником и настоящим хранителем смешных историй из жития журналистов, да и всех прочих быховчан. И это при том, что сам он родился в Одессе, а в Быхов переехал поле женитьбы на местной девушке.

В районной газете Камышев вел отдел сельского хозяйства и под его началом я, студент-первокурсник журфака, постигал премудрости профессии.

До того, как прийти в газету Владимир Васильевич работал трактористом на местном племзаводе, писал стихи и статьи в «районку». Помню, как все до коликов в животах хохотали над рассказом Васильевича о его борьбе за правду. Честный тракторист-коммунист попытался уличить в воровстве директора хозяйства. Изложив свои мысли по этому поводу на бумаге, Камышев отправил письмо куда следует и стал ждать результатов. Дождался очень быстро. Правдоруба вызвал директор и объявил ему о том, что он получает новую, очень ответственную работу.

- Будешь частные сортиры чистить.

- Как же так?! – взвился Камышев. - Я же передовик и коммунист, в конце концов!

- А разве коммунисты не должны быть в первых рядах?

Прославился Владимир Васильевич своим стихотворением о теплом снеге белых вишен и утверждением о том, что качественные стихи пишутся не в стенах редакции, а в поле, на лугу, за рулем трактора.

Камышеву удалось захватить те славные времена, когда в газете работали фронтовики. Раскладывая на столе карту района, в клубах табачного дыма, они до хрипоты спорили о деталях боев на быховской земле, а молодой газетчик Володя запоминал их рассказы.

С евреями у Камышева были особые отношения, связанные с историей его появления на свет.

- Родился я семимесячным, - вспоминал Камышев. – Все считали, что я не жилец, пока за дело не взялся один старый одесский еврей. Рассказывали, будто грел меня в большой рукавице, пока не выходил. Вот и получается, что перед этим народом я в неоплатном долгу.

Последний раз Камышева я встречал лет десять назад. С удивлением отметил, что ас быховской журналистики, заядлый охотник и любитель веселого застолья почти не постарел. Разве, что вокруг умных серых глаз появились новые морщинки, да складки по углам рта стали глубже. Импозантный, всегда хорошо одетый, он выглядел тем, кем был на самом деле – одесским джентльменом.

- Синагогу, значит, рассматриваешь?

- Ну да, хотя сколько не смотри – ничего не изменится.

- Как знать. Тут недавно московские раввины приезжали. Судили-рядили. Может и отремонтируют старушку.

- Хорошо бы. А то ведь натерпелась. То склады, то стеклотара…

- А ты в курсе, Семен, что власти синагогу не закрывали?

- Так почему же в ней не молились?

- А потому, что после войны молиться стало некому.

- Похоже на то. Стариков ведь постреляли, а молодежь, по себе знаю, не очень-то религиозной была. Кстати, памятник Сталину на месте пушки стоял? Или я ошибаюсь?

- Рассказывали, что здесь. Хотя тех, кто помнил это, нет уже в живых. А старые люди много знали. Да только не спешили мы их расспрашивать. Думалось, еще успеем. Не успели. Э-э-эх…

Прогуливаясь, мы дошли до пушки. Взгляд мой задержался на памятнике освободителям. Точнее на одной из мраморных досок. На ней были выбиты фамилии двоих мужчин, павших от руки классового врага. Я не раз видел эту доску, но почему-то не придавал значения тому, что люди, которым она была посвящена, не имели отношения к Великой Отечественной. В честь Наума Француза и Георгия Дорохова были названы улицы Быхова, упоминание о них, насколько я знал, было и в книге «Память».

Француз Наум Лазаревич, первый начальник быховской «чрезвычайки» был убит в двадцать втором. Выходит, что евреи погибали в Быхове задолго до войны…

- Владимир Васильевич, вы мне как-то рассказывали про Француза. Про ликвидацию банды. Да я не очень внимательно тогда слушал.

Слова эти слетели с моего языка раньше, чем я успел одернуть себя. Чем, в конце концов, интересуюсь? Если войной, то какой? Гражданской, первой мировой или, быть может, собираюсь приподнять завесу тайны над событиями тысяча восемьсот двенадцатого года?

Дата добавления: 2015-09-29