Но у меня нет такой необходимости. Кровь, появившаяся в первую секунду по обеим сторонам разреза, широкой полосой раскрашивает ногу, я аккуратно сажусь на пол. Пол моей кухни чист — протираю его два раза в день, иногда — три.
— Представляешь, — тренькает Марусечка в телефоне, зажатом между моим ухом и плечом, — я ей и говорю: ты колхозница! Колхозница! Сумасшедшая вообще! Притащила из дома эти невозможные картинки, котятки, щеночки, половинки каких-то яблочек, груш и виноградов, и — давай их на стенки лепить… Рабочее место!.. С котятками…
Очень удобна эта рукоятка. Как-то так хитро сделана, держать нож всегда удобно. Схвати хоть так. Хоть эдак.
— Господи, — продолжает Марусечка, — как меня эти кошмарные бабы достали… Ну просто без пиздюлей, как без пряников… Одна тут заявляет: «Оплатите мне тренера по холотропному дыханию… не могу, — говорит, — без его помощи сосредоточиться на работе…» Я ей отвечаю: ага, сейчас!..
Делаю ножом тонкий и глубокий разрез на следующем бедре. Бледная физическая карта какой-то страны, с сине-зелеными реками вен, немного похоже на Норвегию — все эти фьорды и разветвляющиеся русла. Делаю ножом тонкий и глубокий разрез поперек выцветших, но вполне осязаемых рубцов из прошлого, и еще один разрез, чуть левее, получается своего рода поле для крестиков-ноликов — есть много способов этой игры, оказывается. Кровь красной голливудской дорожкой течет из раны, нарядно лакируя маленькие поры на коже и вот еще небольшую родинку, чуть выпуклую, течет свободно и величаво, как чудный Днепр при ясной погоде.
И мне легко представить русалок, красивых мертвых девушек, утонувших в алых непрозрачных водах: длинные волосы их переливаются всеми оттенками пламени, сквозь белые реющие одежды просматривается расписанное сложными вензелями тело, узкие спины, пышные груди, тонкие запястья. Девушки добрые, такие добрые, они хотели бы всем счастья, но они холодные, такие холодные, они не помнят, что такое счастье, а может быть, и не знали никогда.
Мое поле для крестиков-ноликов не содержит ни крестиков, ни ноликов, я улыбаюсь очевидной нелепости этого, но пусть будет хотя бы вот эта победительная диагональная полоса, не удерживаюсь и сначала облизываю треугольное лезвие ножа «хонесюки».
Кровь на воздухе сворачивается быстро — у меня по крайней мере. Так было всегда, и я не вижу причин, почему бы этому замечательному свойству не сохраниться до настоящего момента.
Марусечка в трубке замолчала, должно быть, подумала, что у меня разрядился телефон, такое бывало последний месяц, надо купить новый аккумулятор. Частые гудки раздражают, дотягиваюсь и нажимаю кнопку.
Хорошо. Впервые за сколько-то дней мне хорошо, получается полноценно дышать, жирные белые черви прогрызли множество извилистых ходов в легких, но сейчас они успокоились и не резвятся, отдыхают в уютных норах. С одной стороны, я рада этой передышке, но в то же время — мне ли не знать, как завораживает эта чудная игра в крестики-нолики на собственной коже.
Облегченно смеюсь: все пройдет, все пройдет, но ты можешь быть уверена в этом, только делая тонкий глубокий разрез на внутренней стороне бедра.
«Да нет, ну что ты, я абсолютно его не обвиняю, я всегда ему так и говорила: лучше десять раз от меня уйди, чем из жалости остаться, при чем здесь моя беременность, да он и не знал тогда, когда трезво так сказал: мы должны поговорить, у меня другая женщина, уже больше года, и я ее очень, действительно, очень. Я сказала: можно вопрос, он ответил валяй, задавай, надевая начищенные мною ботинки, я всегда начищала по всем правилам — сначала щеткой, потом полировала замшевой тряпочкой. А если бы у нас был ребенок, Алеша, ты бы тоже ушел, а он быстро ответил: у нас же нет ребенка, перестань, у тебя все-все будет хорошо, ты такая сильная, такая молодец, держи хвост пистолетом, ну все, пока, я побежал.
Срок был пять недель, никакого выбора оставить — не оставить, ни минуты не сомневалась, я хотела, он здесь ни при чем, а официально развод мы оформили уже давно, помнишь, он не мог претендовать как женатый на квартиру в доме от своего работодателя, а он хотел претендовать… фиктивно развелись, я же все равно была его женой, а он моим мужем, я одна так считала, оказывается.
Все было хорошо и со здоровьем, и с настроением, я сильная, я молодец, ты помнишь, я особо не переживала, на соперницу ездила смотреть в ее магазин — она держит магазинчик элитных чаев, наверное, сейчас дела у них не очень — кому сейчас элитные чаи по 1000 рублей за унцию. Смотрела на нее, красивая девушка, абсолютно не блондинка, как ты предполагала, успокаивая меня, черные тяжелые волосы, тонкое лицо, подтянутые к вискам глаза, ей очень подходит имя Анжела. Уверенная, великолепно одетая и наверняка нравится Алешиной маме, Эмме Витальевне — Эмма Витальевна не будет иметь оснований сказать ей: голубушка, куда же вы нарезали такие толстенные ломти хлеба, задать свиньям? Я плюнула тогда на ее накрахмаленную скатерть, старая сука.
Я бы на месте Алеши даже не сомневалась, кого выбрать, да он и не сомневался. Анжела очень деликатна, прекрасно воспитана, тонкие руки, породистый профиль, низкий голос. Алеша только и хотел, чтобы меня ничем не ущемить, он ведь ничего из дома не забрал, все свои вещи оставил, даже носки, даже рубашки. Все свои книги оставил, справочную литературу и профессиональные журналы, как он без них, только и забрал, что музыкальный центр, она любит и ценит музыку… его девушка Анжела с черными тяжелыми волосами. Когда еще она была Алешиной тайной, то звонила ему на трубку необыкновенно красивой мелодией, что это, восхитилась я, что это, Алеша ответил: „Роллинг Стоунз“, 1973 год, „Энжи“.
Пришел он один только раз, понадобился охотничий билет, поищи, просил меня в телефон, а что мне его искать, как лежал, так и лежит в жестяной коробке из-под датского печенья, для документов у меня такая, очень удобно, и я протянула ему охотничий билет на пороге, а он молча уставился на мой живот, у меня уже было заметно, наверное, потому что я довольно худая, и он как-то прохрипел без голоса, одним горлом. Блядь, что же ты наделала, блядь, весь побледнел, а потом сразу покраснел и кинул в меня охотничьим билетом, а я развернулась и ушла в комнату, а охотничий билет в меня и не попал, да и что бы мне было-то, картонка просто. Он хрипел там в коридоре дальше, а я вынесла гантель, ну он же не забрал ничего своего, и сказала: „Так, или ты сейчас уходишь, или я сломаю тебе что-нибудь. Ключицу. Или череп“.
Естественно, я сдавала все анализы, все, что положено, а как же, и на учет встала в консультацию в семь недель, ты ходила со мной, группа поддержки… Многие ругают очереди к врачу, а я находила это ожидание даже приятным. Я знала, что у меня девочка, помнишь, как мы смеялись, что ее надо назвать Снежана или Цветана, потому что в детстве любили эти красивые болгарские имена. Ее движения я почувствовала уже на четырнадцатой неделе, мне обычно не верят, а я и не доказываю, гладила себе вздутый уже живот и говорила девочке: мне бы только взять тебя на руки. Я прочитала, что детки чувствуют все и все слышат, мне, правда, трудно это представить, но я разговаривала с девочкой, даже пела, я плохо пою, но можно и несколько уроков взять у соседки, преподавательницы музыки Ирочки, а то как же петь колыбельные, у моей девочки должны быть колыбельные — самые лучшие, какие я смогу только исполнить.
На шестнадцатой неделе пришел результат анализа на альфа-фетопротеин, нехороший результат, сказала докторша, замечательная, похожая немного на снеговика, она поморщилась:
— Нехороший результат-то какой, давай-ка мы тебя внепланово на УЗИ отправим, не волнуйся заранее: во-первых, сама знаешь, как у нас лаборатории работают, во-вторых, один-единственный анализ — это ровно ни о чем не говорит, ничего страшного, сходишь завтра утром, потом — ко мне, я тебя записываю на двенадцать, хорошо?
Нет, не было ни опасений, ни подозрений, я, наоборот, знала: все нормально у меня, я даже тебе ничего не сказала, ну, анализ, ну, нехороший, а вот завтра все выяснится, и все будет правильно… девочка шевелилась.
Доктор на УЗИ оказался молодым мужчиной, в недлинном халате с вышивкой на кармашке, инициалы, две буквы „М“, уютный кабинет был затемнен. „Очень приятно, это хорошо, — сказал он, — что вы чувствуете шевеление, это славно, устраивайтесь поудобнее, немножечко будет холодно, это гель, теперь просто лежите, просто лежите, нетрудно дышать? Вот так, хорошо, та-а-а-а-к, та-а-а-а-к, та-а-а-а-к, будьте добры, вы оставайтесь пока на кушетке, я отойду на пару минут, ничего?“
А потом уютный кабинет взорвался белыми всполохами, накрылся лавиной, вулканическим пеплом засыпало рот и нос, не вздохнуть, кто-то покончил с собой, нырнув в жерло вулкана, зачем-то вспомнила я: кто, кто, кто? Пришло человек пять врачей, белые халаты, встревоженные лица, докторские шапочки, хирургические зеленые чепчики, сначала все молчали, и было страшно, потом все разом заговорили, и стало страшно, а потом мне велели вставать, а встать я не смогла, но было надо. Я сильная, я молодец. Задвигалась, упала с кушетки и стукнулась головой о железную треногу этого самого аппарата УЗИ, привстала на колени, и меня вырвало несколько раз.
Это я специально для тебя выписала, из медицинского справочника, читай:
„Анэнцефалия (anencephaly) — грубый порок развития головного мозга — отсутствие полушарий мозга, костей свода черепа и мягких тканей, многофакторный порок развития, образуется в результате нарушение формирования нервной трубки плода в период 21–28 дней беременности.
Анэнцефалия встречается (частота в популяции) примерно 1 раз на 1000, чаще у плодов женского пола. Сочетанные аномалии — у большинства плодов — недоразвитие надпочечников и отсутствие гипофиза, спинномозговая грыжа.
Прогноз для плода неблагоприятный, 100-процентная летальность. При обнаружении анэнцефалии — прерывание беременности вне зависимости от срока выявления порока“.
Я не придумываю, не кривляюсь, я действительно не помню, как и что происходило после, какие-то отрывки вроде свекровиных слов про профессиональную компетентность, а откуда она появилась, свекровь моя Эмма Витальевна, ума не приложу, она и в лучшие-то времена не очень увлекалась общением со мной. Алеша со злыми глазами крепко держит меня за руку, мне больно, Анжела держит меня за другую руку. Анжела, Анжела — что? — прекрасная про тебя песня есть, „Энжи“ называется, „Ролинг Стоунз“, 1973 год.
Немного меня успокаивало чье-то лицо, красивое и всегда на уровне моего, кто это был, тот, кто любил меня, но видела я его не всегда, а хотелось… всегда… Вообще-то Алешу я хотела убить, ты знаешь. Именно Алешу, Анжелу мне было жалко, она такая красивая, такая глупая. Все доктора ко мне были внимательны, сестры давали шоколадки и просто конфеты, россыпью, из своих, подарочных, но я не ела, складывала в тумбочку. Когда можно было уходить домой, — ты молодая еще, госссподи, родишь десяток, — я вышла на больничное крыльцо, ступеньки выщербленные, много женщин ходило, — проконсультируешься у генетиков, здоровая девка, сильная, молодец! Только обещай, что начнешь есть! Поняла, что очень устала, закрыла ладонями глаза, чтоб не мешал свет, солнечный свет, я и забыла, какой он яркий, и еще я хотела опять увидеть то лицо, на уровне своего, и я увидела».
Как Урсула ушла из дома
Дом
Нисколько Урсула не планировала побег. Это получилось само. Не стоит множить сущности — любил повторять Господин, «бритва Оккама», из множества решений правильным оказывается самое простое. Урсула и приняла его — самое простое решение.
Родители оказались недовольны новой жизнью дочери. Родители вообще отказывались понимать, что у дочери началась новая жизнь. Родители думали, что жизнь у дочери продолжается прежняя, только немного модернизированная. И тонкий кожаный ремешок на ее шее — очередная девчачья фенечка.
Но это было не так.
Утром Урсула просыпалась не от музыкального перезвона будильника и не от солнечных, допустим, лучей, которых могло не быть вовсе, принимая во внимание местный климат. Утром Урсула просыпалась от мыслей. Мыслей было две. Первая: «Сегодня я смогу увидеть Его», вторая: «Сегодня я не смогу увидеть Его». В дни, когда официальных свиданий назначено не было, Урсула тайно подъезжала к старинному особняку в барочном стиле, где Господин сидел в кабинете с табличкой «УРОЛОГ» и вел амбулаторный прием тревожных мужчин. Держась стенки дореволюционного кирпича, Урсула неслышно подкрадывалась и подглядывала через стекло, изрезанное деревянными переплетами. Она не могла долго не видеть Господина, для того чтобы просто дышать, ей был необходим его профиль, насмешливые интонации или хотя бы эта тень в окне.
На встречи Господин не опаздывал никогда, Урсула появлялась в назначенном месте раньше на полчаса, пятнадцать минут. Было приятно дожидаться Его, выискивать знакомый автомобиль в череде прочих, знакомую походку среди разных, светлое лицо среди темных.
Утром Урсула вставала, с закрытыми глазами шла умываться, за стенкой ее мама сердито напоминала папе, что завтра день рождения какой-нибудь тетушки Беатрисы Львовны; папа сердито отвечал, что он только за прошедшую неделю побывал на трех праздниках у членов маминой семьи — с него хватит. Мама мгновенно повышала голос и говорила, что это такие же члены папиной семьи, как и ее, потому что она, слава богу, до сих пор считала, что семья у них пока общая, слава богу. Папа тоже повышал голос — угрожающе, на манер паровозного гудка, папа гудел, что если у мамы истерика, то ей «велкам» в психиатрическую лечебницу, а его увольте, ему на службе хватает сумасшедших. Папа был главный санитарный врач города и про сумасшедших не привирал — их действительно хватало.
Урсула выходила на кухню, мама раздраженно говорила ей, чтобы завтракала, на обед разогревала суп, а на ужин вот эти голубцы. Урсула плюхала в блюдце остывшую кашу и соглашалась со всем, зная, что ни обедать, ни ужинать дома не будет.
Папа гладил ее по светловолосой голове, всклокоченной после сна, торопливо допивал желтоватый чаек и убегал к сумасшедшим.
Обман
Но папа убегал не совсем к сумасшедшим. У папы полгода назад появились свои обстоятельства, ниже будет понятно, какие.
Папа Урсулы возглавлял городское управление Санэпидемнадзора. Возглавлял он его не так уж давно, второй год, к работе относился ответственно, и на ужасное происшествие в средней школе номер тридцать девять выехал сам. Ужасное на самом деле происшествие, очень даже чрезвычайное — по всем параметрам.
Средняя школа тридцать девять была начальная, то есть обучалась там мелюзга с первого по четвертый класс, оставаясь после уроков на «продленный день» с полноценным горячим питанием, гулянием в близлежащем парке и приготовлением домашних заданий под руководством опытных педагогов. Ольга Арнольдовна была опытным педагогом, стаж тридцать лет — о-го-го! милые мои, навидалась всякого. Всякого-то всякого, да не такого, чтобы почти все дети класса, двадцать пять учеников, пятнадцать девочек и десять мальчиков, начали тошнить в комнате отдыха, плача от боли в животах. Пока белая от ужаса Ольга Арнольдовна вспоминала простой номер «Скорой помощи», пока не попадала ледяными пальцами в нужные отверстия на телефонном диске, пока практически без голоса формулировала что-то в равнодушную трубку, дети плотно заняли все туалето-места, и их сильно не хватало. Двадцать трех человек госпитализировали с острым энтеритом, один из них, мальчик Виталик, — очень худенький, единственный ребенок семьи, через сутки скончался. Последующий бакпосев позволил диагностировать сальмонеллез, его возбудители были найдены в остатках омлета, подаваемого на завтрак.
Было заведено уголовное дело, и жизнь казалась директору начальной школы, Светлане Сергеевне, не просто законченной, а вдребезги разнесенной. Светлана Сергеевна вообще перестала что-либо соображать, побывав на похоронах худенького мальчика Виталика, когда увидела синие детские руки внутри красного типичного гроба, только чуть меньше размером. Светлана Сергеевна серьезно рассматривала мысль о самоубийстве, единственное, что ее останавливало, была полусумасшедшая мать, сдавать которую в интернат для психических хроников Светлана Сергеевна никак не хотела. Пробовала было на лето отправить мать в деревню Быково Пестравского района, к своей тетушке, материной родной сестре, но тетушка через неделю прислала хулиганку обратно, с гневной речью о том, что та бегала по улицам голой и устраивала какие-то странные скачки с козами соседей.
«Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» Как только не переиначивала пушкинских строчек бедная Светлана Сергеевна — часто в ее голове жили и ходили хороводами только они.
Папа Урсулы ожидал увидеть в директорском строгом кабинете плотно сбитую школьную работницу с хлебным изделием «хала» на голове. Но навстречу ему поднялась измученная девочка с грязноватыми полосками от слез на щеках. Девочка к тому же была не слишком белая, а точнее, немножечко негр — классическая производная от фестиваля молодежи и студентов в одна тысяча пятьдесят седьмом году. Ее точеная фигура красиво вписывалась в оконным проем, прямые волосы темной тяжестью лежали на плечах, и привиделась она папе Урсулы древней Богиней, Жрицей или кем-то таким. В течение следующей недели он, используя в личных целях служебное положение, отмазал Светлану Сергеевну не только от грозящей уголовной ответственности, но и от суда вообще. Дело было закрыто за отсутствием состава преступления, а если Светлана Сергеевна и видела иногда во сне синие детские ручки во взрослом красном гробу, то и это прошло.
Осталась огромная благодарность к папе Урсулы, даже какое-то преклонение перед ним, а это хороший, качественный ингредиент для многосоставного блюда любви.
Так все и получилось. Светлана Сергеевна сделалась любовницей папы Урсулы — как их обоих ни воротило от приторного словечка «любовники», другого определения им не находилось.
Любовники
Мама Урсулы очень была занята на новой работе. Она, кандидат экономических наук, попав под сокращение в родном плановом институте, была рекомендована одним студентом из «мажоров» на должность финансового директора негосударственной авиакомпании. Перемены по сравнению с упорядоченным бездельем плюс библиотечный день были огромны, неимоверны, и к ним надо было привыкнуть и приспособиться.
Мама Урсулы и приспосабливалась, полностью заняв этим свой немаленький мозг. Поэтому полное отсутствие папы Урсулы в семье она заметила не сразу. И не самостоятельно, а по настоянию своей лучшей подруги, Тамары Петровны Касаткиной. Именно Тамара Петровна Касаткина влажно прошептала, что у ее бывшего супруга в момент исхода из семьи был точно такой же вид, а также появилась необычная одежда и щегольская остроносая обувь.
Мама Урсулы внимательно оглядела при случае папу Урсулы, заметила новый замшевый пиджак цвета липового меда, американские джинсы «Рэнглер», лаковые штиблеты и трикотажные трусы в вольный рисунок. Папе Урсулы были заданы прямые вопросы, на них получены прямые ответы. Папа Урсулы не был любителем соврать.
— Да, — подтвердил он спокойно, — другая женщина.
— Да, — подтвердил он спокойно, — наверное, серьезно.
— Да, — подтвердил он спокойно, — я приму любое твое решение.
Решение мамы Урсулы было такое, чтобы папа Урсулы катился ко всем чертям собачьим сию минуту. Папа Урсулы бессистемно кинул в полиэтиленовый пакет несколько каких-то вещей, включая кожаный пиджак, записную книжку, деревянный ящичек с трубкой, табаком и другими курительными принадлежностями. Джинсы были на нем. Надел ботинки. Ушел.
Мама Урсулы начала рыдать. Вскоре рыдать она перестала и начала злиться. На Урсулу. Она пространно сообщила дочери, что если бы не ежеминутное материнское беспокойство о дочериной судьбе, то она бы, мать, уж, наверное, знала бы толк в сексе. И не ушел бы этот пидорас, Урсулин папа, к подзаборной проститутке, у которой только и есть жадная, волосатая, не хочу говорить, что.
Урсула и без того была огорчена событиями в семье. Психика склонна отрицать слишком тяжелую для нее ношу. Для этого она командует разумом: сделай то, обдумай это, поступи наоборот.
Урсула и поступила наоборот.
Наоборот
Дождалась ухода матери на работу. Приставила к антресолям табурет. Отплевываясь от пушистой пыли, достала клетчатый болгарский чемодан. Не в пример папе, сложила в пахнущее клеенкой чемоданное нутро довольно много вещей. Она хотела выглядеть нарядной там, куда она собиралась.
Заявиться прямиком к Господину с чемоданом было невозможно, примерно так же, как в мелкую матрешку вставить большую. Урсула приехала в студенческое общежитие, оставила вещи у сочувствующих подруг. Выпила чаю с вареньем из вишни без косточек, очень вкусным. Пошла на занятия, Господин особо настаивал, чтобы она не пропускала занятий.
— Я из дома ушла, — сказала вечером.
Она только что села в Его машину, быстро раскачивала черным сапогом — неосторожно наступила в лужу.
— Кто еще об этом знает, кроме меня? — спросил Он. Положил руку на ее колено, чтобы предотвратить подергивания.
— Да никто.
— Родителям не сказала?
— Нет.
— Поехали, скажешь. Обувь сними. В «кармане» на спинке твоего сиденья есть новые носки.
И они поехали, хотя Урсула очень, очень хотела бы оставить так, как есть. Ну, разумеется, она позвонила бы вечером. А так, ехать, огребать по полной… Мать опять примется рыдать, взвизгивать и громко выкрикивать обидные слова. Будет звонить отцу, не заставать его нигде, снова рыдать, выплевывая проклятия и ему, и его дочери.
Но возражать Господину было нельзя. Урсула сняла сапоги. Сняла мокрые гольфы. Изогнулась и жарко подышала на ледяные красные пальцы. Господин засмеялся, назвал ее мартышкой, переключил скорость, предпочитал агрессивный стиль вождения. Урсула нашарила махровые полосатые носки — всех цветов радуги. Только красного не хватало.
Стоп-слово [6]
Господин весьма подробно останавливался в свое время на этих понятиях: «красный», «желтый», «зеленый». Слова спасения. Стоп-слова. Предложил ей самой выбрать свое. Урсула сразу ответила, не раздумывала. Господин приподнял одну бровь. Дело в том, сказал он, что так не принято. Дело в том, сказал он, что стоп-слово разительно должно отличаться от обычного «сессионного» звукового сопровождения, предусмотренного сценарием: стонов и лирической мольбы о пощаде. Но, с другой стороны, — завершил свою небольшую речь Господин, не вижу причин, почему бы нам не сделать так, как хочешь ты.
Так что красный цвет радуги стал называться «Не Надо».
Натянула сухие носки, забралась с ногами на сиденье, закрыла глаза. Не склонная к самоанализу, Урсула все-таки отдавала себе отчет, что ее ощущения в обществе Господина напоминают блаженство и покой еще не рожденного плода и не взорвавшейся Вселенной. Особенно если закрыть глаза.
Из личной переписки Дяди Сэма и Кузнеца
«Давно пытался размышлять над тем, что же именно привело меня в Тему, но так ничего и не смог вспомнить. Прищепки на себя не вешал, гвоздем не корябал, окурки о собственный живот не тушил. Однако еще в детском саду, на пресловутом тихом часу, часто предавался странным грезам ли, мечтам ли? Не помню сейчас деталей, но там присутствовали темы боли и связывания, какие-то особые игры детей, тематические Казаки-Разбойники. Потом — первое сильное проявление полового возбуждения остро запомнилось — в отличие от многих других — во время чтения сцены изнасилования в романе „Анжелика и король“. Стал обостренно реагировать на сцены связывания, насилия, порки, принуждения в кино, книгах. А потом эта самая газета — „СПИД-инфо“. Помнится, там была рубрика „Вверх ногами“,
где печатали самые смелые откровения людей, там я и узнал, что означают мои фантазии.
Но до момента их реализации прошло еще несколько лет.
Можно было бы, наверное, сходить к хорошему психоаналитику и покопаться в мозгах, выясняя, откуда во мне тяга к боли, к подчинению. Однако это для меня не настолько важно. И ведь всегда есть опасность найти в своих мозгах что-то не очень приятное.
После первого своего эксперимента с BDSM я вел себя как радостное дитя: смеялся, глупо шутил, насвистывал какие-то веселые мотивчики, строил рожи в зеркале и был счастлив и свободен. Так что к чему самокопания? Предпочитаю оставить так, как есть. Так удовольствие приходит ко мне вместе с болью…»
— Я пришел, — радостно объявляет муж, стаскивая в прихожей зимние ботинки. — Есть кто дома?
Ботинки со стуком летят в угол, шелестит куртка, наверняка просто брошенная на шкафчик для обуви, зачем убирать свои вещи, если их уберет кто-то другой? Вот и Савин так думает.
— А дома-то никого нет, — громко огорчается он.
Я натянула на голову одеяло, разговаривать не хочется, думать не хочется, хочется пойти в ванную и хорошенько потереть мочалкой тонко нарезанные бедра, сначала возникнет острая боль, потом можно будет смотреть на кровь, вытекающую из твоего тела, — мне всегда это нравилось.
— Солнце мое, — не унимается муж, — а куда ты проводила наших питомцев? Сыновей, дочерей?
Он возится с одеждами около стула, трудноразличимый в темноте. Бряцает часами, аккуратно укладывая их на крышку древней конторки, своего рода раритет. Досталась нам из семейства Савиных. Савинский дед, авиационный профессор, спроектировал буквально на этой конторке то ли самолет, то ли ракету. Савин любит конторку своего деда, носится с ней, недавно обдирал наждаком, полировал, покрывал ядовитыми лаками — все это называлось «реставрировать» и выбило его из жизни примерно на месяц. Рядом с часами, непременно слева, муж кладет мобильный телефон, второй мобильный телефон и ключи от машины — с краю, непременно с краю.
В хорошем настроении, затягивает песню:
«Долетайте до самого солнца и домой возвращайтесь скорей…»
— Спит, — ошибается он и продолжает петь про Землю. Говорю же, хорошее настроение. Наверное, был с Марусечкой, обсуждал ее удачную постановку на учет в женскую консультацию, потом немного поработал, потом поставил машину, выпил по дороге домой бутылку пива, никакой мороз не в силах победить савиновского желания выпивать по дороге домой бутылку пива, просто летом их бывает две.
Оглушительный звонок телефона, что же это за безумная громкость, к чему она, могла бы я спросить, если бы сама не установила ее таковой. Когда работаю, часто слушаю в наушниках что-нибудь ностальгическое — Тома Уэйтса, Ника Кейва или Бригаду-С, несочетаемо, но хорошо, и требуется телефон, звонящий громко.
— Алло, — шепчет Савин, практически беззвучно, и — на цыпочках, клянусь! — выходит из спальни.
Как будто бы не он сейчас во весь голос распевал патриотические песни.
Выходит в коридор. Под одеялом хорошо, тепло, но плохо дышится, немного высовываю нос и часть щеки, она мокрая. Разве я плачу?
Очевидно, муж закончил телефонный разговор, потому что трудно представить, что он кому-нибудь из абонентов стал бы фальшиво мурлыкать в трубку:
— Oh, Carol, nobody’s done it before, Oh, baby, you’ve opened the door…
Однако диапазон широк, звучно шмыгаю я носом, тут тебе и Людмила Зыкина, тут тебе и «Smokie», — вот что значит общее развитие…
— Oh, Carol, — увлекся муж, далее английские слова он традиционно забывает и обходится веселеньким «Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля!», хлопает дверь ванной, раздается громкий плеск воды, глотающий финальные аккорды.
Удивительно, как иной раз в голову приходит та или иная мысль, разделяющая жизнь «между — между». На «до» и «после».
Кэрол. О, Кэрол… Я резко сажусь на кровати, откинув одеяло, становится жарко. Прикасаюсь руками к лицу — холодные пальцы, горячие щеки, и надо выпить чаю.
Пока чай заваривается в кружке с сентябрьскими цветами — хризантемами, я бегаю по кухне — есть такие лихорадочные состояния, когда надо что-то обязательно делать, а не то тебя просто разорвет изнутри.
Кэрол. Полтора года назад было лето, я стояла на светофоре, собираясь перейти дорогу и посетить торговый центр на предмет тупо там пошататься. Светофор был долгий, я увлеченно рассматривала красочное объявление: «ВАША РЕКЛАМА ждет вас у нас» или что-то такое, в этом роде. Меня развеселило слово «ВАША», и я подумала, что так могли бы звать девочку в чувашской деревне. Или в башкирской. Знавала я одну башкирскую девочку, ее звали Люзя, ударение на последнем слоге. ВАША в сто раз лучше, думала я, и светофор уже замигал желтым, и тут меня кто-то подергал за длинный трикотажный рукав. Оглянулась. Увидела невысокую молодую женщину: кудрявые темные волосы, собранные в «хвост», цветные заколочки надо лбом, усмиряющие челку, аккуратно очерченные темной помадой губы, крупные синие камни в мочках ушей — наверное, сапфиры. Я сразу ее узнала, хоть видела всего десяток раз, да и то не в этой жизни, как говорится в рекламе автомобиля, не помню, какого.
— Кэрол, — сказала я с повествовательной интонацией.
— А ты похудела, — поздоровалась она, — килограммов, пожалуй, на семь…
Мы перешли дорогу, посетили торговый центр, но не шатались в нем тупо, а плюхнулись за столик в кафетерии на последнем этаже: я пила эспрессо, она — горячий шоколад. Я первый раз видела живого человека, пьющего горячий шоколад из специального аппарата, типа бетономешалки. На столике стояла простенькая стеклянная пепельница. Кэрол закурила тонкую коричневую сигарету, запахло клубничной жвачкой.
— Так ты говоришь, уже не в Теме [7]? — недоверчиво переспросила она.
— Давно, — подтвердила я и отошла заказать себе еще чашечку, передвигающихся официантов вокруг не наблюдалось.
— И как тебе это удалось?
Я молчала. Может быть, пыталась сформулировать, но, скорее всего, нет, просто молчала, я ни с кем не обсуждаю длинные перламутровые рубцы на своих предплечьях, это — табу.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |