нам дальше?
Сдерживаемая скорбь на его лице заставила меня замолчать. Я жестом
ответил на его вопрос, и мы пошли дальше.
Пройдя несколько сот ярдов, Эзра Дженнингс остановился у отверстия в
стене из серого камня, которая в этом месте отделяла болото от дороги.
- Не расположены ли вы немного отдохнуть, мистер Блэк? - спросил он. -
Я уже не тот, что был прежде, а есть вещи, которые потрясают меня глубоко.
Я, разумеется, согласился. Он прошел вперед к торфяному столбику на
лужайке, поросшей вереском. Со стороны дороги лужайку обрамляли кусты и
тщедушные деревья, с другой же стороны отсюда открывался величественный
вид на все обширное пустынное пространство бурых пустошей. За последние
полчаса небо заволоклось. Свет стал сумрачным, горизонт закутался туманом.
Краски потухли, и чудесная природа встретила нас кротко, тихо, без
малейшей улыбки.
Мы сели молча. Эзра Дженнингс, положив возле себя шляпу, провел рукою
по лбу с очевидным утомлением, провел и по необычайным волосам своим,
черным и седым вперемежку. Он отбросил от себя свой маленький букет из
полевых цветов таким движением, будто воспоминание, с ними связанное,
сейчас причиняло ему страдание.
- Мистер Блэк, - сказал он внезапно, - вы в дурном обществе. Гнет
ужасного обвинения лежал на мне много лет. Я сразу признаюсь вам в худшем.
Перед вами человек, жизнь которого сломана, доброе имя погибло без
возврата.
Я хотел было его перебить, но он остановил меня.
- Нет, нет! - вскричал он. - Простите, не теперь еще. Не выражайте мне
сочувствия, в котором впоследствии можете раскаяться, как в вещи для себя
унизительной. Я упомянул о том обвинении, которое много лет тяготеет надо
мной. Некоторые обстоятельства, связанные с ним, говорят против меня. Я не
могу заставить себя признаться, в чем это обвинение заключается. И я не в
состоянии, совершенно не в состоянии доказать мою невиновность. Я только
могу утверждать, что я невиновен. Клянусь в том как христианин. Напрасно
было бы клясться моей честью.
Он опять остановился. Я взглянул на него, но он не поднимал глаз. Все
существо его казалось поглощено мучительным воспоминанием и усилием
говорить.
- Многое мог бы я сказать, - продолжал он, - о безбожном обращении со
мною моих близких и беспощадной вражде, жертвою которой я пал. Но зло
сделано и непоправимо. Я не хочу ни утомлять, ни расстраивать вас. В
начале моей карьеры в этой стране низкая клевета, о которой я упомянул,
убила меня разом и навсегда. Я отказался от всякого успеха в своей
профессии, - неизвестность осталась для меня теперь единственною надеждой
на счастье. Я расстался с тою, которую любил, - мог ли я осудить ее
разделять мой позор? Место помощника доктора нашлось в одном из отдаленных
уголков Англии. Я получил его. Оно мне обещало спокойствие, обещало
неизвестность; так думалось мне. Я ошибся. Дурная молва идет своим
медленным путем и, с помощью времени и случая, заходит далеко. Обвинение,
от которого я бежал, последовало за мною. Меня предупредили вовремя. Мне
удалось уйти с места добровольно, с аттестатом, мною заслуженным. Он
доставил мне другое место, в другом отдаленном уголке. Прошло некоторое
время, и клевета, убийственная для моей чести, опять отыскала мое убежище.
На этот раз я не был предупрежден. Мой хозяин сказал мне:
- Я ничего не имею против вас, мистер Дженнингс, но вы должны
оправдаться или оставить мой дом.
Выбора мне не оставалось. Я должен был уйти. Не к чему распространяться
о том, что я вынес после этого. Мне только сорок лет. Посмотрите на мое
лицо, и пусть оно вам скажет за меня о пережитых мучительных годах. Судьба
наконец привела меня в эти края: мистер Канди нуждался в помощнике. По
вопросу о моих способностях я сослался на отзыв последнего моего хозяина.
По вопросу о характере - я рассказал ему то же, что сказал вам, и еще
более. Я предупредил его о тех трудностях, какие возникнут даже в том
случае, если он мне не поверит. Здесь, как и везде, - сказал я ему, - я
пренебрегаю постыдною уверткой жить под чужим именем; во Фризинголле я
огражден не более, чем в других местах, от тучи, которая преследует меня,
куда бы я ни укрылся.
- Я ничего не делаю наполовину, - ответил он мне. - Я верю вам и жалею
вас. Если вы готовы пойти на любой риск, какой бы ни случился, то и _я
готов_ рисковать с вами.
- Господь да благословит его! Он дал мне приют, он дал занятие, он
доставил мне спокойствие души, и я имею полное убеждение, - уже несколько
месяцев, как я его имею, - что теперь не случится ничего, что заставило бы
его в том раскаиваться.
- Клевета утихла? - спросил я.
- Она деятельнее прежнего. Но когда она доберется сюда, будет уже
поздно.
- Вы уедете заранее?
- Нет, мистер Блэк, меня не будет более в живых. Десять лет я страдаю
неизлечимого внутренней болезнью. Но скрою от вас, я давно дал бы ей убить
себя, если б одна последняя связь с жизнью не придавала ей еще некоторую
цепу в моих глазах. Я хочу обеспечить особу... очень мне дорогую...
которую я никогда не увижу более. То немногое, что мне досталось от
родителей, не может спасти ее от зависимости. Надежда прожить столько
времени, чтобы довести эту сумму до известной цифры, побуждала меня
бороться против болезни облегчающими средствами, какие только я мог
придумать. Действовал на меня только один опиум. Этому всесильному
лекарству для утоления всякой боли я обязан отсрочкою многих лет моего
смертного приговора. Но и благодетельные свойства опиума имеют свои
границы. Так как болезнь усиливалась, то я незаметно стал злоупотреблять
опиумом. Теперь я за это расплачиваюсь. Вся моя нервная система потрясена;
ночи мои исполнены жестоких мук. Конец уже недалек. Пусть он приходит: я
жил и трудился не напрасно. Небольшая сумма почти собрана, и я имею
возможность ее пополнить, если последний запас жизненных сил не истощится
ранее, чем я думаю. Не понимаю сам, как я договорился до этого. Я не
думаю, чтобы я был так низок, чтобы стараться разбудить в вас жалость к
себе. Быть может, вы скорее поверите мне, если узнаете, что, заговорив с
вами, я твердо был уверен в моей скорой смерти. Что вы внушили мне
сочувствие, мистер Блэк, скрывать не хочу. Потеря памяти моего бедного
друга послужила мне средством для попытки сблизиться с вами. Я рассчитывал
на любопытство, которое могло быть возбуждено в вас тем, что он хотел вам
сказать, и на возможность, с моей стороны, удовлетворить его. Разве нет
для меня извинения, что я навязался вам таким образом? Может быть, и есть.
Человек, который жил подобно мне, имеет свои горькие минуты, когда
размышляет о человеческой судьбе. У вас молодость, здоровье, богатство,
положение в свете, надежды в будущем, - вы и люди, подобные вам,
показывают мне солнечную сторону жизни и мирят меня с этим светом, перед
тем как я расстанусь с ним навсегда. Чем бы ни кончился наш разговор, я не
забуду, что вы оказали мне снисхождение, согласившись на него. Теперь от
вас зависит, сэр, сказать мне то, что вы намерены были сказать, или -
пожелать мне доброго утра.
У меня был только один ответ на этот призыв. Не колеблясь ни минуты, я
рассказал ему все так же откровенно, как высказал на этих страницах.
Он вскочил на ноги и смотрел на меня, едва переводя дыхание от
напряженного внимания, когда я дошел до главного места в моем рассказе.
- Положительно достоверно, что я вошел в комнату, - говорил я, -
положительно достоверно, что я взял бриллиант. И на эти два неопровержимые
факта я могу возразить только, что сделал я это - если сделал! -
совершенно бессознательно.
Эзра Дженнингс вдруг схватил меня за руку.
- Стойте! - вскричал он. - Вы мне сказали более, чем предполагаете.
Случалось ли _вам_ когда-нибудь принимать опиум?
- Никогда в жизни.
- Ваши нервы не были ли расстроены в прошлом году в это время? Не
чувствовали ли вы особенного беспокойства и раздражительности?
- Действительно, чувствовал.
- Вы спали дурно?
- Очень дурно. Много ночей напролет я провел без сна.
- Не была ночь после рождения мисс Вериндер исключением? Постарайтесь
припомнить, хорошо ли вы тогда спали.
- Помню очень хорошо. Я спал прекрепко.
Он выпустил мою руку так же внезапно, как взял ее, и взглянул на меня с
видом человека, у которого исчезло последнее тяготившее его сомнение.
- Это замечательный день в вашей жизни и в моей, - сказал он серьезно.
- В одном я совершенно уверен, мистер Блэк: я теперь знаю, что мистер
Канди хотел вам сказать сегодня; это есть в моих записках. Подождите, это
еще не все. Я твердо уверен, что могу доказать, как бессознательно вы
поступили, когда вошли в комнату и взяли бриллиант. Дайте мне только время
подумать и расспросить вас. Кажется, доказательство вашей невиновности в
моих руках!
- Объяснитесь, ради бога! Что вы хотите этим сказать?
Захваченные нашим разговором, мы сделали несколько шагов, сами того не
замечая, и оставили за собою группу тщедушных деревьев, за которыми нас не
было видно. Прежде чем Эзра Дженнингс успел мне ответить, его окликнул с
большой дороги человек, сильно взволнованный и, очевидно, его поджидавший.
- Я иду, - крикнул он ему в ответ, - иду сейчас! Очень серьезный
больной, - обратился он ко мне, - ожидает меня в деревне; мне бы следовало
там быть с полчаса тому назад; я должен туда идти немедленно. Дайте мне
два часа времени и приходите опять к мистеру Канди; даю вам слово, что я
буду тогда совершенно в вашем распоряжении.
- Как могу я ждать! - воскликнул я нетерпеливо. - Разве не можете вы
успокоить меня одним словом перед тем, как мы разойдемся?
- Дело слишком важно, чтобы его можно было пояснить второпях, мистер
Блэк. Я не по своей прихоти испытываю ваше терпение; напротив, я сделал бы
ожидание только еще более тягостным для вас, если б попробовал облегчить
его теперь. До свидания во Фризинголле, сэр, через два часа!
Человек, стоявший на большой дороге, окликнул его опять. Он поспешно
удалился и оставил меня одного.
Глава X
Как томительная неизвестность, на которую я был осужден, подействовала
бы на другого на моем месте, сказать не берусь. Двухчасовая пытка ожидания
отразилась на мне следующим образом: я чувствовал себя физически
неспособным оставаться на одном месте и нравственно неспособным говорить с
кем бы то ни было, пока не узнаю все, что хотел мне сказать Эзра
Дженнингс.
В подобном настроении духа я не только отказался от посещения миссис
Эбльуайт, но уклонился даже и от встречи с Габриэлем Беттереджем.
Возвратившись во Фризинголл, я оставил ему записку, в которой сообщал,
что неожиданно отозван, но вернусь непременно к трем часам пополудни. Я
просил его потребовать себе обед в обычный свой час и чем-нибудь занять до
тех пор свое время. В городе у него была пропасть приятелей, - я это знал,
- стало быть, и трудности не представлялось заполнить чем-нибудь немногие
часы до моего прихода.
Исполнив это, я опять вышел из города и стал блуждать по бесплодной
местности, окружающей Фризинголл, пока часы не сказали мне, что пришло
наконец время вернуться в дом мистера Канди.
Эзра Дженнингс уже ожидал меня. Он сидел один в маленькой комнатке,
стеклянная дверь из которой вела в аптеку. На стенах, выкрашенных желтой
краской, висели цветные рисунки, изображающие отвратительные опустошения,
какие производят различные страшные болезни. Книжный шкап, наполненный
медицинскими сочинениями в потемневших переплетах, под которыми красовался
череп вместо обычной статуэтки; большой сосновый стол, весь в чернильных
пятнах; деревянные стулья, какие встречаются в кухнях и коттеджах;
истертый шерстяной коврик посередине пола, водопроводный кран, таз и
раковина, грубо приделанная к стене, невольно возбуждающие мысль о
страшных хирургических операциях, - вот из чего состояла меблировка
комнаты. Пчелы жужжали между горшками цветов, поставленными за окном,
птицы пели в саду, и слабое бренчание расстроенного фортепиано в одном из
соседних домов долетало по временам до слуха. Во всяком другом месте эти
обыденные звуки приятно сообщали бы про обыденный мир за стенами; но сюда
они вторгались как нарушители тишины, которую ничто, кроме человеческого
страдания, не имело права нарушить. Я взглянул на ящик красного дерева с
хирургическими инструментами и громадный сверток корпии, которые занимали
отведенные им места на полке книжного шкапа, и содрогнулся при мысли о
звуках, обычных для комнаты помощника мистера Канди.
- Я не прошу у вас извинения, мистер Блэк, что принимаю вас в этой
комнате, - сказал он. - Она единственная во всем доме, где в это время дня
мы можем быть уверены, что нас не потревожат. Вот лежат мои бумаги,
приготовленные для вас; а тут две книги, к которым мы будем иметь случай
обратиться, прежде чем кончим наш разговор. Придвиньтесь к столу и давайте
посмотрим все это вместе.
Я придвинул к нему свой стул, и он подал мне записки. Они состояли из
двух цельных листов бумаги. На первом были написаны слова с большими
промежутками. Второй был весь исписан сверху донизу черными и красными
чернилами. В том тревожном состоянии любопытства, в каком я в эту минуту
находился, я с отчаянием отложил в сторону второй лист.
- Сжальтесь надо мною! - вскричал я. - Скажите, чего мне ждать, прежде
чем я примусь за чтение?
- Охотно, мистер Блэк! Позволите ли вы мне задать вам два-три вопроса?
- Спрашивайте, о чем хотите.
Он взглянул на меня с грустною улыбкою на лице и с теплым участием в
своих кротких карих глазах.
- Вы мне уже говорили, - начал он, - что, насколько это вам известно,
никогда не брали в рот опиума.
- Насколько это мне известно? - спросил я.
- Вы тотчас поймете, почему я сделал эту оговорку. Пойдем дальше. Вы не
помните, чтобы когда-либо принимали опиум. Как раз в это время в прошлом
году вы страдали нервным расстройством и дурно спали по ночам. В ночь
после дня рождения мисс Вериндер, однако, вы, против обыкновения, спали
крепко. Прав ли я до сих пор?
- Совершенно правы.
- Можете ли вы указать мне причину вашего нервного расстройства и
бессонницы?
- Решительно не могу. Старик Беттередж подозревал причину, насколько я
помню. Но едва ли об этом стоит упоминать.
- Извините меня. Нет вещи, о которой не стоило бы упоминать в деле,
подобном этому. Беттередж, говорите вы, приписывал чему-то вашу
бессонницу. Чему именно?
- Тому, что я бросил курить.
- А вы имели эту привычку?
- Имел.
- И вы бросили ее вдруг?
- Да, вдруг.
- Беттередж был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в
привычку, человек должен быть необыкновенно сильного сложения, чтобы не
почувствовать некоторого расстройства нервной системы, внезапно бросая
курить. По-моему, ваша бессонница этим и объясняется. Мой следующий вопрос
относится к мистеру Канди. Не имели ли вы с ним в день рождения или в
другое время чего-нибудь вроде спора по поводу его профессии?
Вопрос этот тотчас пробудил во мне смутное воспоминание, связанное со
званым обедом в день рождения. Мой нелепый спор с мистером Канди описан
гораздо подробнее, чем он того заслуживает, в десятой главе рассказа
Беттереджа. Подробности этого спора совершенно изгладились из моей памяти,
настолько мало думал я о нем впоследствии. Припомнить и сообщить моему
собеседнику я смог лишь то, что за обедом напал на медицину вообще до того
резко и настойчиво, что вывел из терпения даже мистера Канди. Я вспомнил
также, что леди Вериндер вмешалась, чтобы положить конец нашему спору, а
мы с маленьким доктором _помирились_, как говорят дети, и были лучшими
друзьями, когда пожимали друг другу руки на прощанье.
- Есть еще одна вещь, которую мне очень было бы важно узнать, - сказал
Эзра Дженнингс. - Не имели ли вы повода беспокоиться насчет Лунного камня
в это время в прошлом году?
- Имел сильнейший повод к беспокойству. Я знал, что он является
предметом заговора, и меня предупредили, чтобы я принял меры к охране мисс
Вериндер, которой он принадлежал.
- Безопасность алмаза не была ли предметом разговора между вами и
кем-нибудь еще, перед тем как вы отправились в этот вечер спать?
- Леди Вериндер говорила о нем со своей дочерью...
- В вашем присутствии?
- В моем присутствии.
Эзра Дженнингс взял со стола свои записки и подал их мне.
- Мистер Блэк, сказал он, - если вы прочитаете сейчас мои записки в
свете заданных мною вопросов и ваших ответов, вы сделаете два удивительных
открытия относительно самого себя. Вы увидите, во-первых, что вошли в
гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз в состоянии бессознательном,
произведенном опиумом; во-вторых, что опиум дан был вам мистером Канди -
без вашего ведома, - для того, чтобы на опыте опровергнуть мысль,
выраженную вами за званым обедом в день рождения мисс Рэчель.
Я сидел с листами в руках, в совершенном остолбенении.
- Простите бедному мистеру Канди, - кротко сказал Дженнингс. - Он
причинил страшный вред, я этого не отрицаю, по сделал он это невинно.
Просмотрите мои записки, и вы увидите, что, не помешай ему болезнь, он
приехал бы к леди Вериндер на следующее утро и сознался бы в сыгранной с
вами шутке. Мисс Вериндер, конечно, услышала бы об этом; она его
расспросила бы и, таким образом, истина, скрывавшаяся целый год, была бы
открыта в один день.
- Мистер Канди вне пределов моего мщения, - сказал я сердито. - Но
шутка, которую он со мною сыграл, тем не менее поступок вероломный. Я могу
ее простить, но забыть - никогда!
- Нет врача, мистер Блэк, который в течение своей медицинской практики
не совершил бы подобного вероломства. Невежественное недоверие к опиуму в
Англии вовсе не кончается пределами низших и малообразованных классов.
Каждый врач со сколько-нибудь широкой практикою бывает вынужден время от
времени обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не
оправдываю злой шутки, сыгранной с вами при тех обстоятельствах, которые
тогда сложились. Я только излагаю вам более точный и снисходительный
взгляд на побудительные причины.
- Но как это было выполнено? - спросил я. - Кто дал мне его без моего
ведома?
- Этого я сказать не могу. Об этом мистер Канди за всю свою болезнь не
намекнул ни единым словом. Может быть, ваша собственная память подскажет
вам, кого надо подозревать?
- Нет.
- Так бесполезно было бы теперь на этом останавливаться. Опиум вам дали
украдкою тем или другим способом. Приняв это за основание, мы перейдем к
обстоятельствам, более значительным в настоящем случае. Прочтите мои
записки, если можете. Освойтесь с мыслями о том, что случилось в прошлом.
Я намерен предложить вам нечто крайне смелое и поразительное в отношении
будущего.
Последние его слова пробудили во мне энергию. Я посмотрел на листы,
сложенные в том порядке, в каком Эзра Дженнингс дал мне их в руки. Лист,
менее исписанный, лежал наверху. На нем бессвязные слова и отрывки фраз,
сорвавшиеся с губ мистера Канди во время бреда, читались следующим
образом:
"...Мистер Фрэнклин Блэк... и приятен... выбить из головы загвоздку...
медицине... сознается... бессонницей... ему говорю... расстроены...
лечиться... мне говорит... ощупью идти впотьмах... одно и то же...
присутствие всех за обеденным столом... говорю... ищете сна ощупью
впотьмах... говорит... слепец водит слепца... знает, что это значит...
Остроумно... проспать одну ночь наперекор острому его языку... аптечка
леди Вериндер... двадцать пять гран... без его ведома... следующее утро...
Ну что, мистер Блэк... принять лекарства сегодня... никогда не
избавитесь... Ошибаетесь, мистер Канди... отлично... без вашего...
поразить... истины... спали отлично... приема лауданума, сэр... перед
тем... легли... что... теперь... медицине".
Вот все, что было написано на первом листе. Я его вернул Эзре
Дженнингсу.
- Это то, что вы слышали у кровати больного? - сказал я.
- Слово в слово то, что я слышал, - ответил он, - только я выпустил
повторение одних и тех же слов, когда переписывал мои стенографические
отметки. Некоторые фразы и слова он повторял десятки раз, иногда раз до
пятидесяти, смотря по тому, какое значение приписывал мысли, ими
выражаемой. Повторения в этом смысле служили мне некоторым пособием для
восстановления связи между словами и отрывистыми фразами. Не думайте, -
прибавил он, указывая на второй лист, - чтобы я выдал вставленные мною
выражения за те самые, какие употребил бы мистер Канди сам, будь он в
состоянии говорить связно. Я только утверждаю, что проник сквозь преграду
бессвязного изложения к постоянной и последовательной основной мысли.
Судите сами.
Я обратился ко второму листу, который оказался ключом к первому. Бред
мистера Канди был тут записан черными чернилами, а восстановленное его
помощником - красными чернилами. Я переписываю то и другое подряд,
поскольку и бред, и его пояснение находятся на этих страницах довольно
близко один от другого - так, чтобы их легко можно было сличить и
проверить.
"...Мистер Фрэнклин Блэк умен и приятен, но ему бы следовало выбросить
из головы дурь, прежде чем рассуждать о медицине. Он сознается, что
страдает бессонницею. Я ему говорю, что его нервы расстроены и что ему
надо лечиться. Он мне говорит, что лечиться и ощупью идти впотьмах - одно
и то же. И это он сказал в присутствии всех за обеденным столом. Я ему
говорю: вы ищете сна ощупью впотьмах, и ничто, кроме лекарства, не сможет
вам помочь найти его. На это он мне говорит, что слышал, как слепец водит
слепца, а теперь знает, что это значит. Остроумно, - но я могу заставить
его проспать одну ночь наперекор острому его языку. Он действительно
нуждается в сне, и аптечка леди Вериндер в моем распоряжении. Дать ему
двадцать пять гран лауданума к ночи, без его ведома, и приехать на
следующее утро. - Ну что, мистер Блэк, не согласитесь ли вы принять
лекарство сегодня? Без него вы никогда не избавитесь от бессонницы. -
Ошибаетесь, мистер Канди, я спал отлично ату ночь без вашего лекарства. -
Тогда поразить его объявлением истины: - Вы спали отлично эту ночь
благодаря приему лауданума, сэр, данного вам перед тем, как вы легли. Что
вы теперь скажете о медицине?"
Я удивился находчивости, с которой он сумел из страшной путаницы
восстановить гладкую и связную речь, и это было, естественно, первым моим
впечатлением, когда я возвратил листок его составителю. Со свойственной
ему скромностью он прервал меня вопросом, согласен ли я с выводом,
сделанным из его записок.
- Полагаете ли вы, как полагаю и я, - сказал он, - что вы действовали
под влиянием лауданума, делая все, что сделали в доме леди Вериндер в ночь
после дня рождения ее дочери?
- Я имею слишком мало понятия о действии лауданума, чтобы составить
себе собственное мнение, - ответил я. - Могу только положиться на ваше
мнение и почувствовать внутренним убеждением, что вы правы.
- Очень хорошо. Теперь возникает следующий вопрос: вы убеждены, и я
убежден, но как нам передать это убеждение другим?
Я указал на листы, лежавшие на столе перед нами. Эзра Дженнингс покачал
головой.
- Бесполезны они, мистер Блэк, совершенно бесполезны, по трем
неопровержимым причинам. Во-первых, эти записки составлены при
обстоятельствах, совсем новых для большей части людей. Одно уже это
говорит против них. Во-вторых, в этих записках изложена новая в медицине и
еще не проверенная теория. И это тоже говорит против них! В-третьих, это
записки - _мои_; кроме _моего_ уверения, нет никакого доказательства, что
они не подделка. Припомните, что я вам говорил на пустоши, и спросите
себя: какой вес могут иметь мои слова? Нет, записки мои ценны только в
одном отношении - с точки зрения людского приговора. Они указывают на
способ, каким может быть доказана ваша невиновность, а она должна быть
доказана. Мы обязаны обосновать наше убеждение фактами, и я считаю вас
способным это выполнить.
- Каким образом? - спросил я.
Он наклонился ко мне через стол.
- Решитесь ли вы на смелый опыт?
- Я готов на все, чтобы снять лежащее на мне подозрение!
- Согласитесь ли вы подвергнуться некоторому временному неудобству?
- Какому бы то ни было, мне все равно!
- Будете ли вы безусловно следовать моему совету? Это может повести к
насмешкам над вами глупцов; к увещаниям друзей, мнение которых вы обязаны
уважать...
- Говорите, что надо делать, - перебил я его нетерпеливо, - и, будь что
будет, я это выполню.
- Вот что вы должны сделать, мистер Блэк, - ответил он. - Вы должны
украсть Лунный камень бессознательно во второй раз, в присутствии людей,
свидетельство которых не может быть подвергнуто сомнению.
Я вскочил. Я пытался заговорить. Я мог только смотреть на него.
- Думаю, что это можно сделать, - продолжал он, - и это будет сделано,
если только вы захотите мне помочь. Постарайтесь успокоиться. Сядьте и
выслушайте, что я вам скажу. Вы опять начали курить, я сам это видел. Как
давно вы начали?
- Около года.
- Вы курите сейчас больше или меньше прежнего?
- Больше.
- Бросите ли вы опять эту привычку? Внезапно, заметьте, как вы бросили
тогда?
Я смутно начал понимать его цель.
- Брошу с этой же минуты, - ответил я.
- Если последствия будут такие же, как в июне прошлого года, - сказал
Эзра Дженнингс, - если вы опять будете страдать так, как страдали тогда от
бессонницы, мы сделаем первый шаг. Мы опять доведем вас до того нервного
состояния, в каком вы находились в ночь после дня рождения. Если мы сможем
восстановить, хотя бы приблизительно, домашние обстоятельства, окружавшие
вас тогда, если мы сможем опять занять ваши мысли различными вопросами по
поводу алмаза, которые прежде волновали их, мы поставим вас физически и
морально так близко, как только возможно, в то самое положение, в каком вы
приняли опиум в прошлом году. И в этом случае мы можем надеяться, что
повторение приема опиума поведет в большей или меньшей степени к
повторению результата приема. Вот мое предложение, выраженное в нескольких
словах. Вы теперь увидите, какие причины заставляют меня сделать его.
Он повернулся к книге, лежавшей возле него, и раскрыл ее на том месте,
которое было заложено бумажкой.
- Не думайте, что я намерен докучать вам лекцией о физиологии, - сказал
он. - Я считаю своим долгом доказать, что прошу вас испробовать этот опыт
не для того только, чтобы оправдать теорию моего собственного изобретения.
Узаконенные принципы и призванные авторитеты оправдывают принятое мною
воззрение. Удостойте меня своим вниманием минут на пять, и я берусь
показать вам, что наука одобряет мое предложение, каким бы странным оно ни
казалось. Вот, во-первых, физиологический принцип, по которому я действую,
изложенный самим доктором Карпентером. Прочтите лично.
Он подал мне бумажку, лежавшую как закладка в книге. На ней были
написаны следующие строки:
"Есть много оснований думать, что каждое чувственное впечатление,
однажды воспринятое сознанием, записывается, так сказать, в нашем мозгу и
может быть воспроизведено впоследствии, хотя бы мы не сознавали его в
течение данного периода".
- Пока все ясно, не так ли? - спросил Эзра Дженнингс.
- Совершенно ясно.
Он придвинул ко мне через стол открытую книгу и указал на место,
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |