Люси воспользовалась ситуацией:
— Расскажите мне о ночи четвертого января восемьдесят седьмого года. Это была морозная зимняя ночь, доктор Тернэ тогда помог родиться на свет мальчику, которого потом назвал Грегори Царно. Вы в ту ночь дежурили в родильной палате номер три, мать умерла на столе во время родов из-за кровотечения, связанного с преэклампсией. Припоминаете?
Лицо бывшей медсестры стало похоже на ледяную маску, потом верхняя губа задергалась, и пожилая женщина прикрыла рот рукой. Поставила чашку, чашка звякнула о блюдце. Люси стиснула руки: прошло двадцать с лишним лет, а мадам Солен по-прежнему помнит эту ночь, вот сейчас, сейчас…
Но случилось неожиданное. Хозяйка дома встала и сказала:
— Все это было слишком давно, да, слишком давно, и я ничего больше не помню. Простите.
Люси тоже встала и подошла ближе к Пьеретт:
— Вы не могли забыть. Послушайте, чего вы боитесь?
Та несколько секунд поколебалась.
— А вы можете гарантировать, что у меня не будет из-за этого неприятностей?
— Конечно. Гарантирую.
И снова они замолчали. Бывшая медсестра раздумывала, Люси ждала, понимая, что старушка наверняка знает некую страшную тайну, которую Тернэ, скорее всего, вынуждал ее хранить все эти годы. Но теперь, когда его нет на свете, а она больше не работает в родильном доме, эту тайну можно открыть.
Пьеретт подошла к телевизору, выключила его, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Люси, предполагая, что старушка ждет наводящих вопросов, заговорила первой:
— Вы ухаживали за этой женщиной во время предродового периода, приносили ей пищу, выполняли назначения врачей. Известно ли вам ее имя? Это очень важно для моего расследования.
— Конечно известно, — пожала плечами Пьеретт. — Ее звали Аманда Потье.
Люси почувствовала огромное облегчение: наконец-то у неизвестной, у этой женщины, умершей в родах, скорее всего — в ужасных страданиях, появилось имя! Теперь главное — не спугнуть собеседницу, не дай бог, замолчит! Люси решила не просить ни ручки, ни бумаги, ничего не записывать, только запоминать накрепко каждое слово: обстановка должна оставаться неформальной.
Между тем бывшая медсестра продолжала:
— Она была совсем молоденькая — двадцать лет, ну, может, двадцать один год, и очень хорошенькая, можно даже сказать, красавица: черноглазая с длинными темными волосами.
— А почему эта молодая женщина решила рожать анонимно?
— Аманда не хотела ребенка, а делать аборт оказалось поздно. Дружок бросил ее самым что ни на есть подлым образом за несколько дней до того, как она пришла к нам, и она считала, что слишком молода для того, чтобы суметь одной вырастить малыша.
Люси сжала кулаки. Будущая мать, молодая, брошенная тем, кого она так любила, тем, кто обещал ей, наверное, золотые горы, а она, наивная, верила… Это было так похоже на ее собственную историю. Картинки из прошлого проступали одна за другой, это чертово расследование проникло ей в самое сердце. Она попыталась подавить чувства, прогнать мысли, возвращавшие ее назад, абстрагироваться от боли, которую испытывала как женщина и как мать. Ей надо оставаться сильной и думать только о деле.
— Расскажите мне все, что вспомнится, — сказала Люси бывшей медсестре. — И не торопитесь.
Пьеретт долго сидела с закрытыми глазами, потом открыла их и начала свой рассказ:
— Аманда Потье была художницей, живописцем, она много работала, но жить ей было трудно, картины не так уж хорошо продавались. У нее была маленькая квартирка в четырех километрах отсюда, на окраине Реймса. Они с доктором Тернэ познакомились задолго до того, как она поступила к нам на госпитализацию: доктор купил на одном из вернисажей несколько ее работ, чтобы поддержать молодое дарование, и даже сам заказал ей картины. Всем казалось, что Аманда очень его любит. Да, картины он ей заказал, чтобы украсить ими свой дом, но они имели какое-то отношение к ДНК. Аманда говорила, что вкус у месье Тернэ очень странный, но платит он хорошо.
Люси вспомнила картину, которую мельком видела в библиотеке Тернэ, а потом, кажется, и на фотографиях, сделанных на месте преступления. Что-то вроде плаценты и подпись в уголке — «Аманда П.».
— Аманда рассказывала, что иногда они встречались, чтобы вместе пообедать и поговорить — главным образом об искусстве. А потом однажды разговор зашел о ее беременности, и доктор убедил Аманду перейти от своего гинеколога к нему. И вел ее в последние четыре месяца беременности.
Люси старалась запоминать и одновременно обдумывать услышанное. Совершенно очевидно, что Стефан Тернэ искал случая приблизиться к Аманде и ее будущему ребенку. А дальше как можно рассуждать? Какие еще встают вопросы? По собственной ли воле Тернэ старался сблизиться с Амандой? Быть может, девушка считала доктора своим другом, а он просто наблюдал за ней… или даже следил? Не покупал ли он картины только для того, чтобы завоевать доверие молодой художницы?
Внезапно ей пришел в голову вопрос, который она тут же и задала собеседнице, нарушая хронологию рассказа:
— А скажите, вы знаете, почему доктор перебрался в восемьдесят шестом году в Реймс? У него была в Париже прекрасная работа, он занимался многими исследовательскими темами, очень много ездил. Зачем ему было срываться с места и искать себе приюта в провинции?
Пьеретт замялась:
— Думаю, он просто воспользовался удобным случаем. Его предшественнику, доктору Грайе, оставалось три года до пенсии, но, когда в родильный дом было прислано резюме доктора Тернэ, он сразу же подал в отставку.
Та-ак. Еще один выстрел в грудь.
— Подал в отставку за три года до пенсии? А что, раньше он говорил, что собирается уволиться?
Медсестра, сжав губы, покачала головой:
— Никогда он нам такого не говорил, да мы бы в жизни и не поверили, что такое может случиться. Но вот случилось… Знаете, наверное, доктору Грайе захотелось пожить немножко для себя… А ушел он из больницы чуть ли не тайком, без пышных проводов.
— Как, вы говорите, звали этого доктора? Его фамилия Грайе, а имя?
— Робер. Робер Грайе. Но вам не удастся с ним встретиться: месье Грайе умер пять лет назад от Альцгеймера, я была на похоронах. Очень, очень печальный конец…
Люси впитывала важную информацию, откладывала ее про запас. Возможно ли, что Тернэ ускорил отставку своего предшественника, чтобы заменить его, приблизиться таким образом к Аманде Потье и стать ее лечащим врачом? От всего этого буквально голова идет кругом, и все это кажется невероятным, непостижимым… Только ведь совпадение дат не может быть случайным! Тернэ уехал из Парижа и обосновался в Реймсе в восемьдесят шестом году, Аманда тогда была беременна… Ради того, чтобы самому принять у нее роды в начале января восемьдесят седьмого года, приезжий навязался молодой женщине в лечащие врачи, наблюдал за ней в течение последних месяцев беременности… Люси отступила во времени еще чуть назад: Париж, опять-таки восемьдесят шестой год, если верить статье в Википедии, Тернэ разводится — за несколько недель до отъезда. Может быть, этому разводу предшествовало какое-то событие? Или даже случилось что-то, что подтолкнуло супругов Тернэ к разводу? Может быть, первая жена Тернэ в курсе чего-то такого и оно связано с Амандой Потье и доктором Грайе?
Люси решила обдумать все это позже и снова обратилась к медсестре:
— А у Аманды Потье была семья? Ее кто-нибудь навещал в родильном доме?
— Да, да, конечно! Ее родители приезжали из Вильжюифа, всячески ее поддерживали. Мама у нее была очень красивая, совсем еще молодая, они с Амандой были очень похожи. Будущая бабушка лет сорока от роду…
Пьеретт водила пальцем по краю чашки с кофе, было видно, что воспоминания для нее болезненны, но Люси не могла остановиться на достигнутом:
— Как вел себя доктор с Амандой, когда она лежала в предродовой палате?
— Все время был с ней рядом, днем и ночью. Иногда даже подменял нас, медсестер, выполнял за нас нашу работу. Помню, что у нее часто брали кровь на анализ, так он велел. Еще помню, что у нее была ужасная слабость и что живот у нее был огромный. И она очень много ела — фрукты, печенье, да что попадалось под руку, то и совала в рот.
— Они были близкими друзьями, доктор и Аманда, как вам кажется?
Бывшая медсестра нахмурилась:
— Судя по тому, что доктор не очень-то расстроился, когда Аманда умерла на родильном столе, не такими уж близкими.
Люси волновалась все больше и больше. Теперь она не сомневалась, что Грегори Царно не был обычным ребенком. Что-то было в новорожденном такое, что страшно интересовало доктора. Что-то такое, из-за чего, возможно, Тернэ развелся, переехал в другой город и поставил свою жизнь в зависимость от этого ребенка. Поди пойми, что бы все это значило…
— Расскажите теперь о том, как протекали роды.
Пьеретт Солен, прежде чем ответить, сглотнула слюну.
— В ночь на четвертое января все аппараты, которые показывали состояние Аманды, будто взбесились. Сильно поднялось давление, сердце работало с перегрузкой. Оставалась еще неделя до срока, но нечего было и думать о том, чтобы ждать естественных родов. Надо было любой ценой вытащить ребенка наружу. Доктор тут же вызвал анестезиолога и акушерку, Аманду перевезли в родильную. — Голос пожилой женщины дрожал, ее переполняли эмоции. — Дальше все было очень быстро и очень плохо, чем дальше — тем хуже. У Аманды начались судороги, открылось кровотечение, и нам никак не удавалось его остановить. Доктор сделал ей операцию — кесарево сечение. Это… это было ужасно! Из бедняжки Аманды вылилось не меньше литра крови, причем очень быстро, казалось, ее тело совершенно непонятно почему стремится отдать всю питавшую его энергию…
У Люси мороз пошел по коже.
— Аманда даже не видела своего сына, она так и не узнала, что у нее родился сын. Знаете, я проработала в родильном доме тридцать лет, и за все это время на моих глазах только три женщины умерли в родах. И каждый раз это был такой ужас, это было так бесчеловечно, так больно! Никому не пожелаю увидеть подобное.
Люси представила себе обстановку родильной палаты. Везде кровь, замершая линия электроэнцефалограммы, осунувшиеся лица медиков… И кошмарное ощущение провала.
— А новорожденный?
Пьеретт с отвращением поморщилась:
— Когда его мать умирала, он был в полном порядке. Здоровенный парень, все показатели намного выше нормы. Редчайший, кстати, случай при преэклампсии у матери.
В ее голосе звучала горечь, смешанная с неприязнью.
— Вы некоторое время наблюдали за ним, да? — спросила Люси.
— Нет, его сразу же перевели в отделение для новорожденных, а там другие сестры. Правду сказать, я даже и не знаю, что с ним стало потом. И пожалуй, мне и не хотелось ничего знать о нем. Его мать умерла у меня на глазах, а он был абсолютно здоров. — Пьеретт снова поморщилась. — А после того, что вы мне сегодня сказали, мне еще тяжелее думать об этом…
Воображение Люси работало на полную катушку, перед глазами теснились картины произошедшего. В том числе этот громадный орущий младенец, багровый, покрытый кровью и слизью, дрыгающий руками и ногами. Пьеретт долго сидела закрыв лицо руками. Потом она вздохнула и, поколебавшись, заговорила снова:
— В ту ночь, мадам, я видела одну вещь. Одну вещь, о которой никогда никому не рассказывала. И это никак не вязалось с диагнозом доктора. С преэклампсией.
Люси подалась вперед. Ей казалось, что они подошли к краю пропасти. Черной бездны. А медсестра медленно продолжала:
— Я имею в виду кровоснабжение плаценты.
Плацента… Люси вспомнила картину на стене библиотеки Тернэ. А Пьеретт тем временем с трудом выговаривала слова, которых от нее прежде никто не слышал:
— Может быть, вы знаете, что при преэклампсии плацента обычно очень бедна кровеносными сосудами, нет, не «обычно» — всегда, даже в тех случаях, когда ребенок рождается нормального размера. А тут… Вытащив младенца из рассеченной матки Аманды, доктор поспешил достать и плаценту. Акушерка и анестезиолог ничего не видели: одна занималась новорожденным, другой делал все, чтобы стабилизировать состояние пациентки, но я-то видела.
Пьеретт замолчала, Люси, старавшаяся запомнить каждое ее слово, спросила:
— И что, что вы видели?
— Я видела эту плаценту, которая была похожа на гигантский паучий кокон, так много сосудов сплеталось у нее на поверхности. Чтобы уж быть до конца откровенной, скажу, что за все тридцать лет работы я ни разу не видела плаценты с подобным количеством сосудов. Вот почему этот ребенок родился таким крупным: ресурсов для правильного развития у него было в избытке.
Не в силах усидеть на месте, Люси вскочила с дивана и, выкрикнув «Минутку!», выбежала из дома, взяла из машины коричневый конверт со снимками, сделанными на месте преступления, вернулась в гостиную, достала тот, на котором была плацента, и показала Пьеретт:
— Плацента Аманды Потье была похожа на эту?
Медсестра с отвращением кивнула:
— Точь-в-точь такая. Такая же вся оплетенная сосудами. Но… откуда это у вас?
— Из парижской квартиры доктора. Он заказал Аманде эту картину.
— Аманда, изобразившая собственную плаценту… Боже, боже, какой кошмар!..
— Но, значит, доктору было известно, что плацента Аманды отличается повышенным кровоснабжением, и это сильно его интересовало. Может быть, больше всего остального.
Медсестра отдала снимок и подула на руки.
Люси прошептала:
— Все это странно. Он мог увидеть это на УЗИ?
— Думаю, да.
Они помолчали. Каждая пыталась понять. Потом Люси на всякий случай показала медсестре картину с птицей Феникс, но о ней та ничего сказать не смогла.
А потом Пьеретт заговорила опять:
— Может быть, вы мне не поверите, но, когда… когда доктор увидел эту плаценту во время родов, я заметила, что его глаза как-то странно заблестели… как будто… как будто зрелище его очаровало. Это длилось всего-то миг, наверное, меньше секунды, но я поняла, что чувствует он именно это. — Она потерла руки выше запястий. — Послушайте, я не лгу, у меня волосы дыбом встали. Когда доктор увидел, что я его застукала, он посмотрел на меня таким ледяным взглядом, что я сразу поняла: лучше мне молчать. А через минуту Аманда уже была мертва.
Люси лихорадочно размышляла. История, рассказанная собеседницей, глубоко ее взволновала, но к чему ее, эту историю, привязать? Чему так обрадовался Тернэ, в то время как его пациентка умирала на операционном столе? Может быть, он пожертвовал матерью, заставил женщину рожать только для того, чтобы появился на свет этот ребенок? И снова тот же вопрос: кому и зачем было так нужно, чтобы этот ребенок родился?
Глухим голосом Пьеретт продолжала рассказывать, чувствовалось, что ей нужно освободиться наконец от тайны, которую она хранила столько лет:
— Прошло несколько часов после родов Аманды, и нас собрали на совещание с разбором того, что произошло. Кроме меня там были главный врач роддома, доктор Тернэ, анестезиолог и акушерка. Доктор сделал доклад, отчитался. Официальная причина смерти пациентки — эклампсия. Тернэ доказал это с документами в руках: результатами анализов, измерений артериального давления, показателями белка в моче. Он вооружился даже статистикой рождений нормально физически развитых детей у матерей, страдавших преэклампсией. Больница была ни при чем. Родителям Аманды даже и в голову не пришло подать жалобу…
— Но вы-то? Вы там, на совещании, не сказали про плаценту?
Пьеретт замотала головой, как ребенок, который не хочет признать, что плохо себя вел:
— А что бы от этого изменилось? Что значит мое слово против слова врача? Плацента была уже уничтожена, женщина все равно умерла, врачебной ошибки не было. Кровотечение открылось внезапно и оказалось настолько сильным, что в любом случае ничего нельзя было сделать. Ну и я не хотела осложнений ни для больницы, ни для себя самой. — Бывшая медсестра вздохнула, было видно, как вся эта старая история ее угнетает. — Хотите знать, что я думаю сейчас, спустя двадцать три года после событий? Болезнь, которая убила Аманду Потье, была похожа на преэклампсию по некоторым признакам, но это не была преэклампсия. И сегодня я убеждена, что доктор отлично это знал, мало того — он знал, чем на самом деле больна Аманда. Впрочем, та жуткая картина из его дома, которую вы привезли, сама это доказывает. — Пожилая женщина, тяжело опираясь на ручки кресла, встала. — А теперь простите, но, пожалуй, мне больше нечего вам сказать. Все это кануло в вечность, и слишком много времени прошло, чтобы имело смысл возвращаться к призракам былого. Поздно, мадам, поздно. Доктор умер, упокой, Господи, его душу…
— Никогда не бывает поздно, и, наоборот, именно в прошлом скрыты ответы на все загадки.
Люси, в свою очередь, поднялась. Нет, она не зря съездила в Реймс, пусть даже вопросов теперь стало еще больше. В любом случае одно уже совершенно ясно: акушер-гинеколог медленно, но верно плел паутину, которая должна была привести к рождению монстра.
Пусть даже Люси до сих пор бредет в густом тумане, теперь она знает, что с каждым шагом правды прибавляется. Аманда Потье, Стефан Тернэ и его предшественник Робер Грайе отправились на тот свет вместе со своими жуткими тайнами, но ей теперь уже не надо долго раздумывать, что делать. Она еще чуть-чуть отступит в прошлое, отправится в Париж и встретится там с первой из бывших жен доктора Тернэ.
С той, с которой он развелся непосредственно перед отъездом в Реймс.
Еще один след в прошлом, который, быть может, подарит ей лучик правды.
Идея, пришедшая в голову Шарко, была трезвой и безумной одновременно: масштабную работу, проделанную Евой Лутц, ему надо повторить в пределах одного городка. Он выявит всех родившихся в Фонтенбло левшей.
Для начала он зашел в мэрию и получил там список детских учреждений, где занимались самыми маленькими. Таких оказалось всего семь.
Собравшись с духом, он отправился по первому адресу: детский сад находился в восточном квартале города. Думая о своем, он удалялся от мэрии, даже не глядя по сторонам. Конечно же он думал об этом мучительном расследовании, думал об ужасных смертях, но больше всего — о Люси Энебель. Посмотрела ли она фотографии, которые он специально оставил на видном месте, у компьютера? Где она сейчас — все еще у него, в Л’Аи-ле-Роз, или уехала домой? Рассудок требовал второго варианта, но сердце жаждало первого. Это противоречие, эта внутренняя борьба чувства с логикой раздирала его изнутри, и ему было так больно и плохо, что он не устоял. Он позвонил ей. Просто чтобы узнать.
Она отозвалась только на третий звонок. По звукам, доносившимся из трубки, Шарко понял, что она тоже за рулем. И страшно расстроился.
— Это Франк… Я так понимаю, ты за рулем? Может, попозже позвоню?
— Да нет, ничего. Я включила громкую связь.
И больше ничего не добавила. Почему? Почему она ничего больше не сказала? Почему даже не спросила, продвинулось ли хоть сколько-нибудь их дело?
— Ты едешь в Лилль?
Люси поколебалась, она была не готова к звонку Франка. Что делать? Сказать ему правду? Но ведь это риск: он может тем или иным способом помешать ее движению к цели! Нет, сейчас лучше соврать, лучше спокойно идти по следу дальше, чтобы самой убедиться, что ее выводы не ведут в тупик.
— Да. Я видела твою записку на кухонном столе. И знаешь, способ, каким ты решил от меня отделаться, сильно меня расстроил. Но я понимаю, тебе есть за что на меня сердиться.
— Я не сержусь на тебя, Люси! Я никогда на тебя не сердился…
Она молчала. Сердце Шарко выскакивало из груди. Остановившись на красный свет, он на секунду прикрыл глаза. И сразу же в трубке снова зазвучал женский голос:
— Я не могла запереть дверь, потому что у меня не было ключа. Прости.
Шарко слушал ее с недоверием. Что-то его цепляло в их разговоре. Неужели она — та Люси Энебель, которую он знал, — могла так легко покинуть поле боя из-за записки на кухонном столе? Хм, надо попробовать копнуть глубже.
— А почему ты так поздно уехала?
— Тебе надо было разбудить меня перед уходом. Я потратила много времени на то, чтобы понять, где нахожусь. Что произошло вчера вечером? Ничего не помню…
— Ты умирала от усталости, просто падала. И я уложил тебя спать на диване в гостиной — так же… как в прошлом году. Странно, что все повторяется… Я… я никогда бы не поверил, что такое возможно.
Паузы между словами казались бесконечными. Шарко был смущен, растерян, но не смог удержаться от вопроса:
— Я немного поработал этой ночью и не стал выключать компьютер. Ты успела что-нибудь нарыть в Сети про Стефана Тернэ — с утра, пока не уехала?
— А я и не искала. Зачем? Я же прекрасно понимаю, что это твое расследование и в твоих руках все средства. Что же до меня, то я тут ни при чем.
Шарко почувствовал, что к глазам подступают слезы. Он отодвинул трубку от уха, вздохнул. Да, на этот раз все кончено, случай, который свел их, больше не повторится. Люси уехала от него, уехала далеко, погрузилась в свою собственную бездну. Сердце его обливалось кровью, но умом он понимал: так будет легче.
Навигатор сообщил, что они на месте.
— Хорошо. Мне нужно сейчас отключиться, прости. Позвоню тебе, если доберусь до конца этого дела. До свидания, Люси!
— Ой, погоди минутку! Скажи, а тот парень в пижаме…
— Вот он точно ни при чем. Он аутист, иногда встречался с Тернэ, вот и всё. Оказался в неудачное время в неудачном месте.
Он даже не дал Люси ответить и, стиснув зубы, нажал на красную кнопку. На то, чтобы прийти в себя, ему понадобилось еще минут пять. Наконец, справившись с эмоциями и запретив себе думать о своем разочаровании, он вышел из машины и двинулся к небольшому домику, разрисованному яркими красками и окруженному большим двором за зеленой оградой. Оттуда так и тянуло молодостью и невинностью, как же иначе — начало жизни…
Калитка оказалась заперта. Шарко вновь залихорадило. Стоило ему приблизиться к детскому саду, он тут же вспоминал дочку Элоизу. Представлял, как она бегает с ребятами по двору, как играет с подружками в кубики. В голове мешались лица, годы, чувства. Он вспомнил, как у него диагностировали стойкую шизофрению, когда его преследовала галлюцинация — девочка Эжени,[19] которая являлась к нему, чтобы поговорить с ним, успокоить его или проклясть. Она бы тоже могла бегать в этом дворе, играть, кричать, смеяться. Слава богу, Эжени покинула Шарко, когда он все-таки покончил со своим трауром.
Эжени, собственно, и была воплощением этого траура.
Комиссар вздохнул, позвонил в домофон и представился. Его приняла в своем кабинете директриса, Жюстин Бревар, дама в теле лет пятидесяти, в общем, симпатичная. Такая, наверное, и детишкам должна нравиться, внушать им доверие. Разумеется, она, как и все обитатели города, знала о двойном убийстве в лесу.
— Ужас, просто ужас, как такое могло случиться с этими детьми! Но чем же я-то могу помочь?
Шарко откашлялся.
— Видите ли, благодаря некоторым деталям, полученным в ходе следствия, нам удалось почти точно определить профиль убийцы. Мы считаем, что ему сейчас от двадцати до тридцати лет, он высокий, скорее всего, плотный, он живет в этом городе, а главное — он левша. Мне известно, что в течение многих лет каждому воспитателю в младшей группе вменялось в обязанность заполнять карточки на детей, это ведь так?
— Так-так. Мы и сейчас записываем в эти карточки, насколько ребенок уравновешен, способен ли выразить свои желания и чувства, как участвует в общей работе. Ну и еще довольно много показателей его развития.
— А правша он или левша? Тоже записываете?
В глазах директора детского сада промелькнула искорка.
— Конечно. И я уже понимаю, к чему вы ведете. Вы предполагаете, что убийца, когда был маленьким, посещал наш детский сад? И потому наши карточки могли бы помочь вам установить, кто он?
— Ваш детский сад или другой детский сад в Фонтенбло… Да, я ищу то, что встречается в группе из двадцати детей достаточно редко. Мальчиков, которые выше и крепче остальных. А главное — левшей, это их главная особенность. Можно ли посмотреть ваш архив? Надеюсь, у вас сохранились все без исключения карточки? Меня интересуют примерно восемьдесят пятый — девяносто пятый годы: детям из тех групп как раз и должно быть сейчас от двадцати до тридцати лет.
Мадам Бревар встала.
— Конечно, все карточки сохранились. Равно как и фотографии детей за эти годы. Пойдемте, комиссар…
Они проходили мимо комнат с открытыми дверями. Дети занимались тем, чем положено заниматься детям: рисовали, читали, пели, играли. Некоторые, заметив незнакомого мужчину, таращили на него глаза, будто совята. В таких случаях Шарко махал им рукой, и они улыбались в ответ.
Они зашли в заставленную шкафами комнату, к ящикам шкафов были приклеены бумажки, на каждой бумажке написан год. Директриса открыла ящик с надписью «1985», быстро перебрала конверты и выбрала тот, что требовался. В нем были списки, групповая фотография и пресловутые карточки, которые мадам Бревар и достала. Оказалось, что сведений на каждой пожелтевшей от времени картонке даже больше, чем предполагал комиссар, к тому же на каждой, справа в углу, была приклеена фотография ребенка.
Директриса сочла нужным кое-что объяснить:
— Эти карточки пополняются новой информацией каждый триместр, чтобы не упустить ни одной подробности из того, как развивается ребенок. Посмотрите, левша ребенок или правша, указывается тут. Кроме того, специальная графа отведена под примечания — на случай, если воспитатель находит нужным что-то отметить отдельно. Главным образом здесь содержится информация о здоровье, о непереносимости тех или иных продуктов, об аллергии.
Она послюнила палец и быстро перелистала карточки. Одну отложила.
— Вот. Здесь есть левша. Девочка.
— Можно вернуть карточку на место. Судя по ДНК, наш клиент — определенно мальчик.
Мадам Бревар просмотрела остальные карточки.
— Тогда с восемьдесят пятым годом — все. К сожалению, больше никого в этом году для вас не нашлось. Только девочка.
— Тем лучше. Чем меньше таких найдется, тем лучше…
— Что ж, посмотрим, что у нас дальше.
Шарко стал помогать этой милой даме, и вместе они довольно быстро собрали всех мальчиков-левшей. В самых редких случаях какая-нибудь группа насчитывала трех левшей, чаще по одному, по двое. В конце концов на стол легла стопка примерно из двадцати карточек, и комиссар принялся их изучать.
Лица, данные о росте, сложении, фотографии — групповые и индивидуальные… Беленькие, темненькие, кудрявые, ребятишки в очках, дети робкие и дети уверенные в себе, дети поодиночке и среди товарищей по группе… Некоторые, на вид маленькие и хрупкие, вроде бы не соответствовали образу убийцы, сложившемуся в воображении Шарко, но на это вряд ли можно полагаться: прошло столько лет, и разве мелкий мальчишка не мог вымахать? Вспомнив о такой возможности, комиссар понял, что задача, стоящая перед ним, куда сложнее, чем казалась на первый взгляд. И потом, откуда он взял, что парень родился здесь? Убийца вполне мог приехать в Фонтенбло недавно. Мороки с этими карточками будет много, и доля случайности очень высока… Комиссар стал сомневаться в правильности выбранного пути, тем не менее попросил сделать ему ксероксы отобранных карточек, поблагодарил директрису и — слегка разочарованный — вышел из детского сада.
Единственный плюс: все это заняло не больше получаса.
Сев в машину, Шарко попробовал произвести сортировку карточек еще разок, выбирая из мальчиков тех, которые в большей степени соответствовали предполагаемому профилю преступника. Выбрал самых высоких и крепких. Потом подумал: некоторым из этих ребят сейчас уже тридцать, в таком возрасте люди обычно уже не ходят на дискотеки. В конце концов у него осталось девять карточек: четырехлетние и пятилетние малыши, все улыбающиеся и все такие разные. Совершенно невозможно выбрать одного из них и сказать: это он стал убийцей. Ни тебе демонического взгляда, ни черного пламени в очах… Простодушие и невинность — что еще можно прочесть на этих детских лицах?
Нет, не стоит разочаровываться, надо рыть дальше в этом направлении, сказал себе Шарко. В худшем случае версальские сыщики могли бы проверить ДНК всех этих людей и сравнить с ДНК преступника. Некоторые особо сложные дела после того, как сделана более или менее грубая прикидка, требуют массовой проверки ДНК, и пусть это дорого — истина дороже.
Все детские сады, в которых он побывал, снаружи были разными, но одинаковыми внутри. И их архивы — тоже. Бережно сохраненные, аккуратно сложенные в конверты, вполне доступные карточки. Вот тут Министерство национального образования сработало как надо. Время шло, Шарко тасовал карточки, сколько было возможно — одни оставлял в конверте, другие откладывал в сторону, чтобы отксерить, но на самом деле не встретилось пока ничего такого, что бы сразу бросилось ему в глаза. Он надеялся на интуицию, надеялся, что мгновенно отреагирует, попадись ему то самое лицо, как будто выключатель в мозгу повернется, но нет, ничего, абсолютно ничего не включалось. Эти ребятишки были слишком малы, и мордочки у них были похожи: у всех толстые щеки и веселые глазки. Ну и как найти среди таких убийцу? Правильно сказал тогда Леваллуа: генетический отпечаток не ставят у нас на лбу.
Он остановился выпить двойного кофе — пора было подзарядиться. Позвонил младшему коллеге, выяснил, что тот тоже ничего пока не нашел, проглотил бутерброд и, вернувшись в машину, разрешил себе полчасика вздремнуть. Ровно через тридцать минут проснулся и тронулся в путь. Язык у него еле ворочался во рту.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |