Философские исследования* 2 страница

Является ли слово число необходимым компонентом остенсивного определения слова два, зависит от того, понимает ли он определение без этого слова иначе, чем я хочу. И это, скорее всего, зависит от обстоятельств, при которых оно дается, и от человека, которому я его даю.

А как он “понимает” это определение, обнаружится в том, как он будет употреблять объясненное ему слово.

30. Итак, можно сказать: остенсивное определение объясняет употребление – значение – слова, когда уже полностью ясно, какую роль в языке вообще должно это слово играть. Таким образом, если я знаю, что кто-то хочет объяснить мне некоторое цветообозначение, то остенсивное определение “Это называется сепия” поможет мне понять это слово. – Ты имеешь право это сказать, если не забываешь при этом, что теперь всевозможные вопросы связаны со словом знать или быть ясным.

Чтобы мочь спросить о наименовании, нужно уже что-то знать (или уметь). Но что нужно знать?

31. Если показать кому-нибудь шахматную фигуру короля и сказать “Это шахматный король”, то этим нельзя объяснить употребления этой фигуры, – кроме тех случаев, когда человек уже знает правила игры; нельзя объяснить ничего, кроме этого последнего пункта: формы короля. Можно представить себе, что человек выучил правила игры, при том, что ему не показывали ни одной настоящей фигуры. Форма шахматной фигуры здесь соответствует звучанию, или облику слова.

Но можно также представить и такую ситуацию, когда человек изучил игру, не изучая и не формулируя правил. Возможно, он сначала зрительным путем изучил совсем простые настольные игры и постепенно продвигался ко все более сложным. Ему тоже можно было бы предъявить определение “Это король” – например, показав ему шахматные фигуры необычной для него формы. Это определение обучает его пользоваться фигурой лишь потому, что, как мы могли бы сказать, для нее уже приготовлено место. Или даже так: мы лишь тогда скажем, что оно обучает его употреблению, когда место уже приготовлено. И оно приготовлено в данном случае не благодаря тому, что тот, кому мы предъявляем толкование, уже знает правила, а благодаря тому, что в другом смысле он уже овладел игрой.

Рассмотрим еще один случай: я объясняю кому-то игру в шахматы; и начинаю с того, что показываю ему на некоторую фигуру и говорю: “Это король. Он может ходить так-то и так-то” и т.д. и т.п. – В этом случае мы скажем: слова Это король (или: Это называется король) лишь тогда представляют собой определение слова, когда учащийся уже “знает, что такое фигура в игре”. То есть, если он, например, уже играл в другие игры или “вдумчиво” наблюдал игру других – и тому подобное. Кроме того, лишь в этом случае он сможет при изучении игры задать релевантный вопрос “Как это называется?”, то есть, как называется шахматная фигура.

Мы можем сказать: осмысленно спрашивает о наименовании лишь тот, кто уже умеет с его помощью подступиться к чему-либо.

Ведь можно себе представить, что тот, кого спросили, отвечает: “Определи наименование сам” и тогда спрашивающий должен за все отвечать сам.

32. Тот, кто приезжает в чужую страну, иногда будет изучать язык местных жителей при помощи остенсивных определений, которые они предъявляют ему; и он часто будет вынужден разгадывать значение этих определений, и разгадывать то правильно, то неправильно.

А теперь, я думаю, мы можем сказать: Августин описывает обучение человеческому языку так, как будто ребенок попадает в чужую страну и не понимает языка этой страны; то есть как будто у него уже есть некоторый язык, только не тот. Или же: как будто ребенок уже может думать, но еще не может говорить. А “думать” в данном случае значит приблизительно “разговаривать с самим собой”.

33. Однако как быть с таким возражением: “Неверно, будто для понимания остенсивного определения человеку необходимо уже овладеть языковой игрой; но, разумеется, он должен знать (или отгадать), на что указывает тот, кто дает ему определение. То есть, например, указывает ли он на форму предмета, или на его окраску, или на количество и т.д. и т.п.”. – А в чем же заключается “указание на форму”, “указание на окраску”? Укажи на листок бумаги. – А теперь укажи на его форму, – а теперь на его окраску, – а теперь на его количество (это звучит странно). – Ну и как ты это сделал? – Ты скажешь, что каждый раз при указывании “подразумевал” нечто другое. А если я спрошу, как это происходило, ты скажешь, что ты сконцентрировал внимание на окраске, форме и т.д. Но тогда я еще раз спрошу, как происходит это.

Допустим, кто-то указывает на вазу и говорит: “Взгляни на эту божественную синеву! Форма не имеет значения”. Или: “Взгляни на эту божественную форму! Окраска несущественна”. Несомненно, выполняя эти два требования, ты делаешь разные вещи. Но всегда ли ты делаешь одно и то же, направляя свое внимание на окраску? Представь же себе различные случаи! Я хочу обрисовать некоторые из них:

Эта синева такая же, как та? Ты видишь какое-нибудь различие?

Ты смешиваешь краски и говоришь: Эта синева неба редко встречается.

Становится красиво, уже скоро будет видно синее небо! Погляди, сколь различное действие оказывают эти две синевы!

Ты видишь там синюю книгу? Принеси ее сюда. Этот синий световой сигнал означает…

Как же называется этот синий цвет? Это “индиго”?

Иногда привлечение внимания к окраске осуществляется путем загораживания очертаний формы рукой; или путем направления взгляда не на контуры вещи; или пристального разглядывания предмета и стремления вспомнить, где ты видел эту окраску ранее.

Чтобы направить внимание на форму, человек иногда мысленно копирует ее, иногда прищуривается, чтобы не различать окраску и т.д. Я хочу сказать: это и подобное этому происходит в то время, как “внимание направляется на то-то и то-то”. Но это не единственное, что позволяет нам сказать, что кто-то устремляет свое внимание на форму, на окраску и т.п. Шахматный ход заключается не только в том, каким способом фигура передвигается по доске, и даже не в том, какие мысли и чувства у того, кто делает ход; а в обстоятельствах, которые мы называем: играть шахматную партию, решать шахматную задачу и т.п.

34. Но представь себе, кто-то скажет: “Я всегда делаю одно и то же, когда я направляю свое внимание на форму: я обвожу контур глазами и чувствую при этом…” И представь, что он предъявляет кому-то другому остенсивное определение “Это называется круг”, испытывая все эти переживания и указывая на круглый предмет. Не может ли тот другой человек все-таки понять определение иначе, хотя при этом он видит, что объясняющий обводит форму глазами и даже чувствует то, что чувствует объясняющий. Иначе говоря, это “понимание” может состоять также и в том, как он теперь употребляет объясненное слово, например, на что он указывает, получая приказание: Укажи на круг! – Ибо ни выражение истолковывать определение так-то и так-то, ни выражение понимать определение так-то и так-то не обозначают какого-либо процесса, сопровождающего предъявление определения и его слуховое восприятие.

35. Правда, имеется то, что можно назвать “характерными переживаниями” при указании, например, на форму. Такие, как обведение контура пальцем или взглядом при указании. – Но это происходит далеко не во всех случаях, в которых я “подразумеваю форму”, так же как далеко не во всех случаях происходит какой-либо другой характерный процесс. – Но, кроме того, даже если такой процесс и повторялся во всех случаях, то все равно лишь в зависимости от обстоятельств – то есть от того, что происходит перед указанием и после указания, – можем мы сказать: “Он указал на форму, а не на окраску”.

Ведь выражения указывать на форму, подразумевать форму и т.п. употребляются не так, как следующие: указывать на эту книгу (а не на ту), указывать на стул, а не на стол и т.п.– Ведь подумай только, сколь различными путями мы обучаемся, с одной стороны, употреблению выражений: указывать на эту вещь, указывать на ту вещь и, с другой стороны, указывать на окраску, а не на форму, подразумевать окраску и т.д. и т.п.

Как отмечалось выше, в определенных случаях, особенно при указании “на форму” или “на количество” наличествуют характерные переживания и типы указания – “характерные”, так как они часто (но не всегда) повторяются там, где “подразумеваются” форма или количество. Но знаешь ли ты наряду с этим характерное переживание при указании на фигуру в игре именно как на фигуру в игре? Однако же можно сказать: “Я имею в виду, что эта фигура называется король, а не этот конкретный кусок дерева, на который я показываю”. (Узнавать, желать, вспоминать и т.д.)

36. И здесь мы делаем то же, что в тысяче других подобных случаев: так как мы не можем привести одного физического действия, которое мы называем указанием на форму (например, в противоположность окраске), то мы говорим, что этим выражениям соответствует некоторая духовная деятельность.

Там, где наш язык позволяет нам предположить наличие некоторого тела, а никакого тела нет, – там, склонны мы говорить, имеется дух.

37. Каково соотношение между именем и именуемым? – Ну, каково же оно, в самом деле? Погляди на языковую игру (2) или на какую-нибудь другую! Здесь видно, в чем приблизительно состоит это отношение. Это отношение может состоять, помимо всего прочего, также и в том, что слуховое восприятие имени вызывает в нашей душе образ именуемого, а также, помимо всего прочего, и в том, что имя написано на именуемом или произносится при указании на именуемое[iii].

38. Но что же именуется, например, словом этот в языковой игре (8) или словом это в остенснвном определении “Это называется…”? – Чтобы избежать путаницы, лучше всего вообще не говорить, что эти слова что-либо именуют. – Но, как ни странно, о слове этот как-то раз было сказано, что это и есть подлинное имя. Как если бы все остальное, что мы называем словом имя, было именем лишь в неточном, приблизительном смысле.

Эта странная точка зрения проистекает из тенденции, так сказать, к усовершенствованию логики нашего языка. Настоящим ответом на это является следующее: “именами” мы называем весьма различные вещи; слово имя характеризует многие разнообразные типы употребления слова, связанные друг с другом многими различными способами; но среди этих типов употребления нет типа, свойственного слову этот.

Пожалуй, правда, что мы нередко, например, давая остенсивное определение, указываем на именуемое и при этом произносим имя. И таким же образом, например, давая остенсивное определение, мы произносим слово этот, указывая на некоторую вещь. Тем самым слово этот и имя часто занимают одно и то же место в составе предложения. Но для имени характерно именно то, что оно толкуется с помощью остенсивного определения. “Это N” (или: “Это называется N”). А разве бывают определения типа “Это называется этот ”или “Это называется это ”?

Это связано с пониманием именования как некоторого, так сказать, оккультного процесса. Именование выступает как таинственная связь слова с предметом. – И такая таинственная связь действительно имеет место, а именно, когда философ, пытаясь выявить соотношение между именем и именуемым, пристально вглядывается в предмет перед собой и при этом бесчисленное множество раз повторяет некоторое имя, а иногда также слово это. Ибо философские проблемы возникают тогда, когда язык бездействует. И тут мы, конечно, можем возомнить, будто именование представляет собой некий удивительный душевный акт, чуть ли не крещение предмета. И таким же образом мы можем сказать слово это самому предмету, обратиться к предмету со словом это – странное употребление этого слова, встречающееся, пожалуй, лишь при занятиях философией.

39. Но почему возникает желание сделать именем именно это слово, когда очевидно, что оно именем не является? – А вот почему. Потому что пытаются выдвинуть возражение против того, что обычно называется “именем”; и это можно выразить так: настоящее имя должно обозначать нечто простое. Это можно было бы обосновать приблизительно так: собственным именем в обычном смысле слова является, например, слово Нотунг. Меч Нотунг состоит из частей, соединенных определенным образом. Если они соединены иначе, то Нотунг уже не существует. Но предложение У Нотунга острое лезвие имеет смысл, будь он еще цел или уже разбит. Но если Нотунг есть имя некоторого предмета, то этого предмета больше нет, если Нотунг разбит; а раз имени не соответствует никакой предмет, то, следовательно, у него нет значения. Но тогда предложение У Нотунга острое лезвие содержало бы слово, у которого нет значения, а стало быть, и предложение было бы бессмысленным. Но на самом деле оно имеет смысл; значит, словам, из которых оно состоит, всегда что-то соответствует. Значит, слово Нотунг при анализе смысла должно исчезнуть, уступив свое место словам, обозначающим нечто простое. Эти слова мы будем с полным основанием называть настоящими именами.

40. Прежде всего остановимся на следующем пункте этих рассуждений: что у слова нет значения, если ему ничего не соответствует. – Необходимо отметить, что, если называть “значением” вещь, “соответствующую” слову, то это употребление слова значение находится в противоречии с правилами языка. Это значит смешивать значение имени с носителем имени. Когда умирает господин N.N., то говорят: умер носитель имени, а не – умерло значение имени. И было бы бессмысленно говорить, будто, раз имя перестало обладать значением, то не имеет смысла говорить Господин N.N. умер.

41. В § 15 мы ввели в язык (8) собственные имена. Теперь представь себе, что орудие с названием N сломано. Участник A этого не знает и дает участнику B знак N. Имеет ли теперь значение этот знак или не имеет? – Что должен делать B, получив этот знак? – По этому поводу мы не имеем никакой договоренности. Можно было бы спросить: что он будет делать? Пожалуй, он остановится в растерянности или покажет A обломки. Здесь можно было бы сказать, что знак N стал незначимым; и это выражение означало бы, что теперь для знака N в нашей языковой игре нет употребления (разве что в том случае, если бы мы дали ему некоторое новое употребление). N мог бы стать незначимым также благодаря тому, что этому орудию, по какой бы то ни было причине, было дано другое обозначение и знак N более не употребляется в данной языковой игре. – Но мы можем также представить себе уговор, по которому B, в том случае, когда орудие сломано, а A предъявляет ему знак этого орудия, должен в ответ покачать головой. – Таким образом, приказ “N” так сказать, включается в данную языковую игру, даже если это орудие более не существует, а знак N имеет значение, даже если его носитель перестает существовать.

42. Но, например, имеют ли в этой игре значение также и те имена, которые никогда не употреблялись для обозначения орудий? – Предположим, что таким знаком является X, и A предъявляет этот знак B – по-видимому, даже и такие знаки могут быть включены в языковую игру, и B должен был бы на них отвечать, например, покачиванием головы. (Можно было бы представить себе, что это – своего рода развлечение, увеселение для играющих.)

43. Для большого класса случаев использования слова значение – хотя и не для всех – это слово можно истолковать так: значение слова есть его употребление в языке.

И значение имени иногда объясняют, указывая на его носителя.

44. Мы сказали, что предложение У Нотунга острое лезвие наделено смыслом, даже если Нотунга уже нет. Теперь мы видим, что это действительно так, потому что в этой языковой игре имена употребляются также и при отсутствии своих носителей. Но мы могли бы представить себе и такую языковую игру с именами (то есть со знаками, которые мы, конечно, должны будем также называть “именами”), в которой имена употребляются лишь в присутствии носителя; таким образом, они всегда могут быть заменены указательным местоимением, сопровождаемым указательным жестом.

45. Указательное слово это никогда не может остаться без носителя. Можно было бы сказать: “пока существует какое-либо это, слово это также будет наделено значением, будь это простым или сложным”. – Но это еще не делает слово именем. Напротив, ведь имя не употребляется в сопровождении указательного жеста; оно лишь объясняется с помощью его.

46. Так что же стоит за точкой зрения, согласно которой настоящие имена обозначают нечто простое?

Сократ в диалоге “Теэтет” говорит: “Мне сдается, я тоже слышал от каких-то людей, что именно те первоначала, из которых состоим мы и все прочее, не поддаются объяснению. Каждое из них само по себе можно только назвать, но добавить к этому что-нибудь – что оно есть или что его нет – невозможно… Если бы это первоначало можно было бы выразить и оно имело бы свой внутренний смысл, его надо было бы выражать без посторонней помощи. На самом же деле ни одно из этих начал невозможно объяснить, поскольку им дано только называться, носить какое-то имя. А вот состоящие из этих первоначал вещи и сами представляют собой некое переплетение, и имена их, также переплетаясь, образуют объяснение, сущность которого, как известно, в сплетении имен”[2].

Эти первоначала – то же самое, что “индивиды” Рассела и мои “предметы” (см. “Логико-философский трактат”).

47. Но каковы же те простые составные части, из которых состоит действительность? – А каковы простые составные части кресла? – Куски дерева, из которых оно сделано? Или молекулы, или атомы? – Простой означает “не сложенный, не сложный”. А это зависит от того, в каком смысле понимается слово сложный. Не имеет абсолютно никакого смысла говорить о “простых составных частях кресла”.

Или: состоит ли мой зрительный образ этого дерева, этого кресла из частей? И каковы эти простые составные части? Многоцветность есть один из видов сложности; другой вид сложности свойствен, например, прерванному контуру, состоящему из прямых кусков. И отрезок кривой можно назвать сложенным из восходящей и нисходящей ветви.

Если я без каких-либо дальнейших объяснений скажу кому-нибудь: “То, что я сейчас вижу перед собой, является сложным”, то он спросит с полным правом на то: “Что ты подразумеваешь под “сложным”? Ведь это может значить все что угодно!” – Вопрос “Является ли сложным то, что ты видишь?”, пожалуй, имеет смысл, если уже установлено, о каком виде сложности должна идти речь, то есть как именно употребляется слово сложность. Если бы было уже установлено, что зрительный образ должен называться “сложным”, если виден не только ствол, но и ветки, то вопрос “Является ли зрительный образ этого дерева простым или сложным?” и вопрос “Каковы его простые составные части?” имели бы ясный смысл, ясное использование. И конечно, на второй вопрос надо отвечать не “Ветви” (это был бы ответ на грамматический вопрос: “Что здесь называют “простыми составными частями”?”), а, например, давать описание отдельных ветвей.

Но не является ли, скажем, шахматная доска явно сложной? – Ты, наверное, думаешь о сложенности из 32 белых и 32 черных квадратов. Но не можем ли мы, например, также сказать, что она сложена из красок (черной и белой) и схемы квадратной сетки? – Спрашивать “Является ли этот предмет сложным?” вне конкретной игры – значит уподобляться ученику, который должен решить, в активной или в пассивной форме употреблены глаголы в определенных языковых примерах, и поэтому ломает голову над тем, означает ли, например, глагол спать нечто активное или нечто пассивное.

Слово сложный (так же как и слово простой) используется нами бесчисленными разнообразными способами, по-разному связанными друг с другом. (Является ли окраска шахматного поля простой или она состоит из чистого белого и чистого черного цветов? И является ли белый цвет простым или он состоит из цветов радуги? – Является ли расстояние 2 см простым, или оно состоит из двух частей, по 1 см каждая? А почему не из отрезка 3 см и отрезка 1 см, взятого в отрицательном смысле?)

На философский вопрос “Является ли зрительный образ этого дерева сложным, и каковы его составные части?” правильным ответом будет следующий: “Это зависит от того, что ты понимаешь под сложным”. (И это, конечно, не ответ на вопрос, а отклонение вопроса.)

48. Применим метод из § 2 для изложения анализа, содержащегося в “Теэтете”. Рассмотрим языковую игру, для которой этот анализ эффективен. Этот язык служит для того, чтобы описывать расположение на плоскости сочетаний цветных квадратов. Квадраты образуют сочетание, по форме напоминающее шахматную доску. Квадраты могут быть красные, зеленые, белые и черные. Слова языка пусть будут соответственно К, З, Б, Ч, а предложением будет цепочка этих слов. Они описывают набор квадратов в следующем порядке:

Например, предложение ККЧЗЗЗКББ описывает набор следующего вида:

Здесь предложение есть комплекс имен, которому соответствует комплекс элементов. Первоначала (первичные элементы) – цветные квадраты. “Но являются ли они простыми?” – Не знаю, что мне более естественно называть “простым”. Но при других обстоятельствах я бы назвал “сложным” – одноцветный квадрат, например, состоящий из двух прямоугольников, или из элементов “цвет” и “форма”. Но понятие сложности может быть также расширено таким образом, что меньшая поверхность называется “составленной” из некоторой большей поверхности и поверхности, вычтенной из нее. Сравни “сложение” сил, “деление” линии точкой, находящейся вне ее; эти выражения показывают, что при некоторых обстоятельствах мы бываем склонны понимать нечто меньшее как результат сложения больших частей, а большее как результат деления меньшего.

Но я не знаю, как мне сказать – состоит ли фигура, описываемая нашими предложениями, из четырех элементов или из девяти! – Ну, а предложение “ККЧЗЗЗКББ” состоит из четырех или из девяти букв? И каковы его элементы: это типы букв или буквы? Не все ли равно, как мы скажем, если будем в каждом конкретном случае стараться избежать непонимания?

49. Но что означает тот факт, что мы не можем определить (то есть описать) эти элементы, а можем лишь назвать их? Это могло бы значить, например, что описание некоторого комплекса (если он в пограничном случае состоит лишь из одного квадрата) представляет собой просто имя окрашенного квадрата.

Здесь можно было бы сказать – хотя это легко ведет ко всевозможным философским суевериям,– что знак К или Ч может быть иногда словом, а иногда – предложением. Однако является ли он словом или предложением, зависит от ситуации, в которой он произносится или пишется. Например, если лицо А должно описать комплексы цветных квадратов, обращаясь к лицу В, и употребляет здесь только одно-единственное слово “К”, то мы могли бы сказать, что это слово представляет собой описание – предложение. Но если оно, например, выучивает наизусть слова и их значения или обучает другого употреблению слов и произносит их при указательном обучении, то мы бы не сказали, что они здесь представляют собой предложения. В этой ситуации, например, слово “К” не является описанием; этим словом именуют какой-то элемент, – но поэтому здесь странно было бы говорить, что этот элемент можно только именовать! Ведь именование и описание не находятся на одном уровне: именование есть подготовка к описанию. Именование еще не представляет собой никакого хода в языковой игре – так же, как прикосновение рукой к шахматной фигуре не есть ход в шахматной игре. Можно сказать, что тем, что вещь названа, не делается еще ничего. Она даже не имеет имени, кроме как в игре. Это – то самое, что имел в виду Фреге, говоря, что слово имеет значение лишь в контексте предложения.

50. Что же значит сказать об элементах, что мы не можем приписать им ни бытия, ни небытия? – Можно было бы сказать: если все, что мы называем “бытием” и “небытием”, состоит в понимании и непонимании соединений между элементами, то не имеет смысла говорить о бытии (небытии) какого-то элемента; точно так же, если все, что мы называем “разрушением”, состоит в разъединении элементов, то не имеет смысла говорить о разрушении какого-либо элемента.

Но тут могло бы возникнуть желание сказать: элементу нельзя приписывать бытие, так как если бы его не существовало, то его нельзя было бы даже назвать, а тем более что-то о нем высказать. – Но рассмотрим аналогичный случай! Есть одна вещь, о которой нельзя сказать, ни что она имеет длину 1 м, ни что она имеет длину не 1 м, и эта вещь – парижский эталон метра. – Однако этим мы, конечно, не приписали этому эталону никакого странного свойства, а лишь обозначили его своеобразную роль в измерительной игре с метровой меркой. – Аналогично, представим себе, что образцы окрасок сохраняются в Париже так же, как эталон метра. Тогда мы даем следующее определение: “Словом сепия называется окраска эталона сепии, сохраняемого в герметически закрытом помещении”. В этом случае не имеет смысла говорить об этом образце ни что он имеет эту окраску, ни что он не имеет таковой.

Мы можем выразить это так: этот образец – орудие языка, на котором мы делаем высказывания об окрасках. В этой игре он играет роль средства представления, а не представляемого предмета. – И именно это верно для элемента в языковой игре, когда мы, называя его, произносим слово “К”: тем самым мы дали этой вещи роль в нашей языковой игре; теперь она есть средство представления. А сказать “Если бы ее не было, то она бы не могла иметь имени” – значит сказать не более и не менее, чем то, что если бы этой вещи не было, то мы бы не могли использовать ее в нашей игре. – То, про что кажется, что это должно существовать, принадлежит языку. В нашей игре это образец; нечто, с чем производится сравнение. И возможно, констатировать это – значит констатировать важную вещь; но тем не менее это констатация, относящаяся к нашей языковой игре – к нашему способу представления.

51. Описывая игру (48), я сказал, что окраскам квадратов соответствуют слова “К”, “Ч” и т.д. Но в чем состоит это соответствие; в каком смысле можно сказать, что этим знакам соответствуют определенные цвета квадратов? Ведь толкование в (48) устанавливало лишь некоторую связь между этими знаками и определенными словами нашего языка (цветообозначениями). – Но предполагалось, что употреблению знаков в игре обучаются иначе, а именно, указывая на образцы. Хорошо; но что же имеется в виду, когда говорят, что при практическом применении языка знакам соответствуют определенные элементы? – Может быть, дело в том, что тот, кто описывает комплексы цветных квадратов, при этом всегда говорит “К” там, где красный квадрат; “Ч”, где черный квадрат, и т.д.? Но что, если он ошибается при описании и ошибочно говорит, что “К” там, где он видит черный квадрат, – где здесь критерий того, что это была ошибка? Или, может быть, то, что “К” обозначает красный квадрат, равносильно тому, что людям, употребляющим язык, всегда в душе представляется красный квадрат, когда они употребляют знак “К”?

Для большей ясности мы должны здесь, как и в бесчисленном множестве подобных случаев, держать перед глазами отдельные детали процессов; наблюдать с близкого расстояния то, что происходит.

52. Если я склонен полагать, что мышь возникает, самозарождаясь из серого тряпья и пыли, то было бы хорошо исследовать это тряпье именно в связи с тем, как могла в них спрятаться мышь, как она могла туда попасть и т.д. Но если я убежден, что из этих вещей не может возникнуть мышь, то это исследование, возможно, будет излишним.

Но сначала мы должны научиться понимать, что же именно в философии противостоит такому рассмотрению подробностей.

53. Итак, есть различные возможности для нашей языковой игры (48), различные случаи, в которых мы бы сказали, что знак в игре обозначает квадрат такой-то и такой-то окраски. Например, мы могли бы это сказать, если бы мы знали, что люди, употребляющие этот язык, научились употреблению знаков таким-то и таким-то образом. Или, если тот факт, что этому знаку соответствует этот элемент, был изложен письменно, например, в виде таблицы, и если эта таблица используется при обучении языку и в определенных спорных случаях привлекается для решения проблем.

Но можно также представить себе, что такая таблица есть орудие употребления языка. Тогда описание комплекса происходит так: тот, кто описывает комплекс, имеет при себе таблицу и отыскивает в ней каждый элемент комплекса и переходит от него (в таблице) к знаку (и тот, кому предъявляется описание, также может при помощи таблицы переводить слова в созерцание цветных квадратов). Можно было бы сказать, что здесь таблица перенимает ту роль, которую в других случаях играют память и ассоциация. (Обычно мы будем исполнять приказ Принеси мне красный цветок! не путем отыскивания красного цвета в таблице красок и нахождения цветка той окраски, которую мы нашли в таблице; но если речь идет о том, чтобы выбрать определенный оттенок красного или смешать его с чем-либо, тогда бывает, что мы прибегаем к услугам таблицы или образца.)

Если мы назовем такую таблицу записью правила языковой игры, то можно сказать, что тому, что мы называем правилом языковой игры, достаются весьма различные роли в этой игре.

54. Подумаем же о том, в каких случаях мы говорим, что в игру играют по какому-то определенному правилу.

Правило может быть полезным при обучении игре. Его сообщают учащемуся, и он выучивает его применение. – Или оно представляет собой орудие самой игры. – Или: правило не применяется ни при обучении, ни при игре; оно даже не записывается в перечне правил. Игре обучаются, наблюдая, как в нее играют другие. Но мы говорим, что в нее играют по таким-то и таким-то правилам, так как наблюдатель может вывести эти правила из практического использования языка – как закон природы, которому следует игровая деятельность. – Но как в этом случае наблюдатель отличает ошибку играющих от правильного игрового действия? – Для этого есть особые признаки в поведении говорящих. Подумай о характерном поведении того, кто исправляет речевую оговорку. Действие такого человека можно распознать, даже если мы не понимаем его языка.

Дата добавления: 2015-09-29