{48 В рукописях сказуемое отсутствует. «Знаете» предложил Якоби (Jacoby), Райске (Reiske) предложил «имеете под рукой (наготове)», Кэппс (Capps) – «постоянно говорите», Синтенис (Sintenis) – «используете».}
XLIX. Да, но ты боишься приобрести дурную славу, если сделаешь то, к чему я призываю тебя, полагая, что будешь обвинен в неблагодарности по отношению к благодетелям, кто, приняв тебя – врага, дал участие во всех благах, на которые имеют право их урожденные граждане: ведь именно это ты постоянно подчеркиваешь в своих речах. 2. Все же, разве ты не отблагодарил их многими прекрасными делами и не превзошел, безусловно, безмерностью и количеством своих услуг благодеяния с их стороны? Вольсков, считавших достаточным и величайшим из всех благ, если они живут в свободном отечестве, ты не только сделал совершенно самостоятельными в собственных делах, но и привел к тому, что они уже обсуждают, лучше ли для них уничтожить римскую власть или принять в ней равное участие, установив общее гражданство! 3. Я уж воздерживаюсь говорить, каким количеством военной добычи ты украсил их города и сколь большие богатства даровал участникам своих походов. И ты в самом деле полагаешь, что они, став благодаря тебе столь сильными и достигнув такого процветания, не будут довольны теми благами, какие ныне имеют, но станут сердиться на тебя и негодовать, если ты их руками не прольешь и кровь своей родины? Я так не думаю. 4. Остается у меня еще один довод – веский, если будешь судить о нем разумно, но слабый, если в гневе, – касательно несправедливо ненавидимого тобой отечества. Ведь не в здравом уме и не по обычаям предков управляемое вынесло оно неправедный приговор против тебя, но больное и раскачиваемое сильной бурей. И не все отечество тогда поддержало это решение, а худшая часть в нем, последовавшая за дурными вождями. 5. Если же и в самом деле так считали не только наихудшие граждане, но и все остальные, и ты был изгнан ими за то, что не лучшим образом управлял общественными делами, то и тогда тебе не подобало быть столь злопамятным по отношению к собственной родине. Ведь, несомненно, многим другим политическим деятелям, исходившим из наилучших побуждений, пришлось испытать подобное. И также, безусловно, мало таких, кому, по причине признанной доблести, не противодействовала несправедливая зависть со стороны сограждан. 6. Но, Марций, все благородные люди переносят несчастья по-человечески и терпеливо и выбирают города, поселившись в которых они не будут причинять родине никакого беспокойства. Так поступил и Тарквиний по прозвищу Коллатин (достаточно одного примера и притом из собственного прошлого), который принял участие в освобождении граждан от тиранов, но впоследствии был перед ними оклеветан, – якобы он содействует тиранам вернуться назад, – и поэтому сам был изгнан из отечества [49]. Однако он не стал питать злобу против изгнавших его и не пытался идти войной на родное государство, привлекая на свою сторону тиранов, и не совершал действий, подтверждающих обвинения, но, удалившись в нашу метрополию Лавиний, прожил там всю остальную жизнь, оставаясь патриотом и другом родине.
{49 См.: Дионисий. V. 9–12.}
L. Впрочем, пусть будет именно так и пусть позволено тем, кто испытал ужасные обиды, не проводить различие, свои ли причинили зло или чужие, но негодовать на всех одинаково: тем не менее разве недостаточное удовлетворение ты взыскал с оскорбивших тебя, превратив их лучшую землю в пастбище для овец, полностью разрушив союзные города, которыми римляне обладали, приобретя ценой больших трудов, и вот уже третий год подвергая их крайней нехватке необходимых вещей? Но ты доводишь свой дикий и неистовый гнев вплоть даже до порабощения и уничтожения самого их государства. 2. И к тому же ты не проявил уважения ни к послам, отправленным сенатом, – твоим друзьям и достойным людям, которые пришли, неся тебе освобождение от обвинений и разрешение вернуться домой, – ни к жрецам, которых затем отправил город, старцам, простиравшим священные венки богов: но ты и их прогнал, дав ответы надменные и в повелительном тоне, как побежденным. 3. Я не знаю, как мне одобрить эти суровые и высокомерные притязания, выходящие за пределы человеческой природы, когда вижу, что для всех людей в качестве помощи и способа извиниться, если они в чем поступают несправедливо друг с другом, придуманы оливковые ветви и просьбы [50], которыми гасится любой гнев и человек вместо ненависти испытывает жалость к врагу, а те, кто высокомерно повел себя и надменно отнесся к мольбам просителей, – все они навлекают на себя гнев богов и заканчивают несчастным исходом. 4. Ведь в первую очередь, конечно, сами боги, установившие и передавшие нам эти обычаи, снисходительны к человеческим проступкам и сговорчивы, и уже многие люди, сильно против них грешившие, смягчили гнев их молитвами и жертвоприношениями. Разве только, Марций, ты считаешь, что гневу богов смертен, а у людей – бессмертен! Так вот, ты поступишь справедливо и как подобает тебе самом}' и родине, простив ей обиды, когда она раскаивается, желает примирения и все, что раньше отняла, ныне тебе возвращает.
{50 После слова «просьбы» во всех рукописях стоит не признаваемая издателями фраза: «и обращение за убежищем для претерпевших низкую несправедливость, ибо боги установили нам эти обычаи».}
LI. Но если ты действительно к родине относишься непримиримо, предоставь, о сын мой, эту честь и милость мне, от кого ты имеешь дары не самого малого значения и не такие, на которые смог бы притязать еще кто-нибудь другой, но величайшие и ценнейшие дары – тело и душу, благодаря которым ты приобрел все остальное. Ведь эти ссуды ты имеешь от меня, и этого меня ничто не лишит – ни место, ни время, и те же благодеяния и милости вольсков или всех в совокупности остальных людей не будут обладать такой силой, даже если станут огромными до небес, чтобы перечеркнуть и обойти права природы. Все же ты навсегда останешься моим и мне прежде всех будешь обязан благодарностью за жизнь, и во всем, что бы я ни просила, будешь безоговорочно помогать. 2. Ибо закон природы определил всем сопричастным чувству и разуму это право, полагаясь на которое, сын мой Марций, я также прошу тебя не вести войну против родины и становлюсь на пути твоих насильственных действий. Так вот, или сначала первой принеси собственноручно в жертву Фуриям меня, противодействующую тебе мать, и тогда только берись за войну против родины, или, страшась тяжкого греха матереубийства, уступи собственной матери и добровольно окажи, о сын мой, эту милость. 3. Соответственно, имея заступником и союзником указанный закон, который никогда никакое время не отменит, я не желаю, Марций, оказаться из-за тебя единственной, кто лишен почестей, которые он мне дает. Но, чтобы я оставила в покое этот закон, в свою очередь обрати внимание на столь многочисленные и великие воспоминания о добрых делах: как я, взяв тебя младенца, покинутого отцом сироту, осталась ради тебя вдовой и вынесла все тяготы по воспитанию, став тебе не только матерью, но и отцом, и кормилицей, и сестрой, и всем самым дорогим. 4. Когда же ты возмужал, то, хотя у меня была тогда возможность освободиться от забот, вторично выйдя замуж, вырастить других детей и обеспечить себе прочные надежды на поддержку в старости, я не захотела этого, но осталась у того же самого очага и удовольствовалась той же самой жизнью, в тебе одном полагая все свои радости и интересы. В этом ты обманул меня, отчасти вынужденно, отчасти по своей воле, и сделал меня несчастнейшей из всех матерей. Ведь какое время, с тех пор как вырастила тебя до зрелого возраста, провела я без скорби или страха? Или когда же я имела от тебя радость в душе, глядя, как ты отправляешься на войну за войной, предпринимаешь сражение за сражением и получаешь рану за раной?
LII. А с тех пор как ты начал участвовать в политической деятельности и заниматься общественными делами, какую-нибудь отраду я, мать, получила от тебя? Поистине, именно тогда я была наиболее несчастной, видя тебя находящимся посреди гражданской распри. Ведь при той политике, при которой ты казался процветающим и был неукротим, борясь против плебеев за аристократию, все это наполняло меня страхом, когда я обдумывала человеческую жизнь, насколько она зависит от ничтожных обстоятельств, и из многих рассказов и случаев узнала, что выдающимся людям противодействует какой-то божественный гнев или ведет войну некая человеческая зависть: и, таким образом, я достоверно предсказала грядущие события – о, если бы этого никогда не случилось! Все же тебя, по крайней мере, одолело и похитило из отечества обрушившееся ярое недоброжелательство сограждан, а моя жизнь после того – если, конечно, и жизнью ее следует называть с тех пор, как ты ушел, оставив меня одной при этих вот детях, – она расточается в этой грязи и в этих траурных рубищах. 2. За все это я, которая никогда не была тебе в тягость и не буду в остальное время, пока живу, требую от тебя одну милость – наконец-то уж примириться с собственными согражданами и прекратить питать неумолимый гнев против родины. Требуя этого, я желаю получить общее нам обоим, а не только мне одной, благо. 3. Ибо и тебе, если послушаешься меня и не совершишь ничего непоправимого, удастся сохранить душу свободной и чистой от всякого ниспосланного божеством гнева и смятения, и мне почет, оказываемый гражданами и гражданками при жизни, сделает ее счастливой, а воздаваемые, быть может, после смерти – прославит навеки. 4. И если в самом деле какое-либо место примет человеческие души, освобожденные от тела, мою примет не подземное и мрачное царство, в котором, говорят, обитают несчастливые души, и не так называемая равнина Леты [51], но небесный и чистый эфир, где, как утверждает молва, живут родившиеся от богов, ведя счастливую и блаженную жизнь. Рассказывая им о твоем благочестии и твоих милостях, которыми ты почтил ее, моя душа будет вечно просить для тебя у богов какое-нибудь прекрасное вознаграждение.
{51 В греческой мифологии Лета – река в царстве мертвых. Испив ее воду, души умерших забывали свою земную жизнь. Сюда попадали обычные души – и не хорошие, и не плохие.}
LIII. Если же ты оскорбишь собственную мать и отошлешь, не уважив, то, хотя я не могу сказать, что тебе самому придется из-за этого испытать, все же предрекаю, что ничего хорошего. Я ведь отлично знаю, что, если даже и во всем остальном ты будешь счастлив – ибо пусть будет так – все же скорбь из-за меня и моих несчастий, которая будет следовать за тобой и никогда не отпустит душу, лишит твою жизнь пользы от всех благ. 2. Ведь не сможет Ветурия, получив при стольких свидетелях страшное и ужасное оскорбление, прожить хоть малейшее время, но на глазах всех вас, друзей и врагов, я покончу жизнь самоубийством, оставив тебе вместо себя тяжкое проклятие и грозных Фурий мстителями за меня. 3. О, если бы не было нужды в этом, боги-хранители римского владычества! Внушите же вы Марцию благочестивые и благородные мысли: и так же, как только что при моем приближении он отложил в сторону секиры, склонил фасции, курульное кресло с полководческого возвышения поставил на землю и все остальное, чем обычай предписывает почитать высших магистратов, одно умерил, а другое полностью устранил, желая ясно показать всем, что властвовать ему подобало над прочими, матери же – подчиняться, так и теперь пусть он сделает меня уважаемой и знаменитой и, облагодетельствовав нашу общую родину, превратит меня из несчастнейшей в счастливейшую из всех женщин. 4. А если справедливо и законно, чтобы мать припадала к коленям сына, то и эту и всякую иную униженную позу и службу вытерплю ради спасения отечества».
LIV. Произнеся это, Ветурия бросилась на землю и, обняв обеими руками ноги Марция, расцеловала их. А как только она упала, женщины все вместе подняли пронзительный и долгий плач, и присутствовавшие на собрании вольски не выдержали непривычного зрелища, но отвратили взоры. Сам же Марций, вскочив с кресла и кинувшись к матери, поднял ее с земли, едва дышащую, обнял и, пролив много слез, сказал: «Ты, о мать, одерживаешь победу, которая не принесет счастья ни тебе, ни мне: ибо родину ты спасла, а меня, почтительного и горячо любящего сына, погубила». 2. После этих слов он удалился в палатку, пригласив мать, жену и детей следовать за ним, и там провел остаток дня, обсуждая с матерью и женой, что следует делать. А решения их были таковы: никакое постановление о возвращении Марция из изгнания сенату не вносить на утверждение народу и последнему не голосовать прежде, чем у вольсков не будет все вполне готово для договора о дружбе и прекращении войны; а ему, подняв войско, увести его как по дружественной стране. Отдав же отчет за свою должность и показав свои заслуги, просить тех, кто вверил ему войско, прежде всего с дружелюбием относиться к врагам и заключить справедливый договор, поручив ему контроль за беспристрастностью и отсутствием обмана в соглашениях. 3. Но если, преисполненные самонадеянности в силу собственных успехов, вольски не захотят примирения, – отказаться от власти у них. Ведь они или не осмелятся избрать кого-нибудь другого главнокомандующим из-за отсутствия хорошего полководца, или, рискнув кому бы то ни было вверить войска, с большим уроном научатся выбирать то, что выгодно. Итак, именно это они обсудили и решили по поводу того, что является справедливым и правильным и что заслужит у всех людей добрую славу, к которой сей муж особенно усердно стремился. 4. Но тревожило их определенное опасение, вызывающее страх, что когда-нибудь неразумная толпа, ныне питающая надежду, что противник покорен, воспримет потерю с неумеренным гневом и затем поспешит собственноручно казнить Марция как предателя, даже не предоставив слова. Все же они решили с достоинством, сохраняя верность, переносить и эту, и любую другую, если случится, более грозную опасность. 5. А когда уже солнце клонилось к закату, они, нежно попрощавшись друг с другом, вышли из палатки. Затем женщины вернулись в Рим, а Марций на собрании изложил присутствующим причины, по которым он намеревался прекратить войну, после чего настоятельно попросил воинов простить его и, когда придут домой, стать его союзниками, помня о том, что испытали хорошего, дабы не изведать ему ничего ужасного от остальных граждан, и, сказав многое другое с целью склонить их на свою сторону, приказал готовиться, чтобы наступающей ночью сняться с лагеря.
LV. Римляне же, когда узнали, что угроза им миновала, – ибо молва пришла раньше, опередив прибытие женщин, – в бурном ликовании покинули город, торопясь наружу, и встречали женщин радушными приветствиями и благодарственными гимнами, то вместе, то каждый по отдельности делая все то, что совершают и говорят от радости люди, неожиданно попавшие в счастливое положение из больших опасностей. 2. Ту ночь, соответственно, они провели в пирах и удовольствиях, а на следующий день созванный консулами сенат объявил свое решение: что касается Марция – отложить причитающиеся ему почести на другое, более удобное время, а женщинам за усердие воздать в общественном постановлении хвалу, которая принесет им немеркнущую память среди потомков, и особую почесть, получение которой должно быть для них приятнее всего и ценнее. И народ утвердил это. 3. Посовещавшись, женщины надумали не желать никакого дара, вызывающего зависть, а просить, чтобы сенат дозволил им возвести храм Женской Фортуны [52] на том месте, где они обратились с просьбами за свой город, и ежегодно всем вместе приносить ей жертвы в тот день, когда они прекратили войну. Но сенат и народ постановили посвятить богине участок, купленный на общественные средства, и из них же соорудить на нем храм и алтарь, как укажут жрецы [53], и жертвенных животных доставлять за общественный счет, а начинать священные обряды той, кого сами женщины назначат исполнять эти обряды. 4. После того как сенат принял это постановление, впервые тогда женщинами была избрана жрица, а именно Валерия, подавшая им мысль о посольстве и убедившая мать Марция помочь остальным в этом предприятии. И первую жертву женщины принесли за народ, а священные обряды начала Валерия на алтаре, установленном на священном участке, еще до того как были воздвигнуты храм и статуя, в месяце декабре следующего года, в новолуние, которое эллины называют «нумения», а римляне – календы [54]: ведь как раз в этот день была закончена война. 5. А на следующий год после первого жертвоприношения храм, построенный на общественные средства, был закончен и освящен приблизительно в седьмой день, ведя счет по луне, месяца Квинтилия: этот день у римлян является предшествующим дню квинтильских нон [55]. Освятил же его Прокул Вергиний, один из консулов [56].
{52 О посвящении этого храма см. также: Плутарх. Гай Марций. 37; Ливии. II. 40. 11–12; Валерий Максим. I. 8. 4. Культ Судьбы (Фортуны) в разных ипостасях был весьма популярен в Древнем Риме. Как богиня счастья и удачи Фортуна была отождествлена с греческой Тихе. Первоначально, видимо, – богиня плодородия и материнства.}
{53 Видимо, понтифики.}
{54 Календы – в римском лунном календаре первый день каждого месяца, начинавшегося с новолуния (пока календарь следовал лунным месяцам).}
{55 Т.е. 6 июня. Ноны – в римском лунном календаре первая лунная четверть, соответствовали седьмому дню марта, мая, июля и октября и пятому дню остальных месяцев. Дионисий явно ошибается, когда говорит о седьмом дне как предшествующем нонам.}
{56 486 г. до н.э.}
LVI. Однако было бы соответствующим форме исторического повествования и ради исправления тех, кто полагает, будто боги не радуются почестям от людей и не гневаются на нечестивые и неправедные поступки, поведать о явлении богини, случившемся в то время не один раз, а даже дважды, как сообщают записи верховных жрецов [57], чтобы у более благоразумных в вопросе сохранения представлений о божественном, которые они унаследовали от предков, такой именно образ мыслей оставался неизменным и не принес разочарования, но прежде всего, чтобы те, кто пренебрегает отчими обычаями и считает божество не имеющим никакой власти над человеческим разумом, отказались от этого мнения, а если они неисправимы – чтобы навлечь им на себя еще большую ненависть и стать еще более жалкими. 2. Итак, рассказывают: когда сенат постановил оплатить все расходы на храм и статую за общественный счет, а женщины соорудили другую статую на те средства, которые сами собрали, и обе они одновременно были принесены в дар в первый день освящения храма, одно из изваяний – то, которое установили женщины, – в присутствии многих произнесло отчетливо и громко фразу на латинском языке. Смысл этой фразы в переводе на эллинское наречие таков: «По священному закону города вы, жены, принесли меня в дар» [58]. 3. Однако, как обыкновенно бывает при необычных голосах и видениях, присутствовавшими женщинами овладело большое сомнение, что, пожалуй, не статуя была источником звука, но какой-то человеческий голос. А в особенности услышавшим не доверяли те, кто как раз в то мгновение отвлекся на что-нибудь другое и не заметил, что же было источником звука. Затем опять, когда храм был полон и случайно установилась глубокая тишина, та же статуя произнесла те же самые слова более громким голосом, так что уже не оставалось никакого сомнения. 4. Сенат же, когда узнал об этом, постановил ежегодно совершать дополнительные жертвоприношения и ритуалы, которые разрешат истолкователи священных обрядов [59]. А женщины, воспользовавшись предложением своей жрицы, ввели для себя в обычай, чтобы женщины, которые познали второй брак, не возлагали венки на эту статую и не касались ее руками, но чтобы все почитание и культ ее были отданы новобрачным. Впрочем, относительно этих событий было справедливо и не пренебречь местным преданием, и не уделять ему большего внимания. И я возвращаюсь туда, откуда уклонился к данному рассказу.
{57 Понтифики.}
{58 У Валерия Максима (I. 8. 4) есть латинский эквивалент этой фразы: «Rite me. matronae, dedistis riteque dedicastis» (по установленному обряду вы, матроны, принесли меня (в дар) и по установленному обряду посвятили).}
{59 Видимо, понтифики.}
LVII. После ухода женщин из лагеря Марций, разбудив войско на рассвете, увел его как по дружественной стране и, когда оказался в пределах вольсков, подарил воинам всю добычу, которой завладел, себе же ничего не оставил, после чего распустил их по домам. Поэтому соучаствовавшее с ним в боях войско, вернувшееся отягощенное богатством, не без удовольствия приняло отдых от войны и к Марцию относилось доброжелательно, считая его заслуживающим снисхождения, хотя он не привел войну к успешному завершению, уважив жалобы и просьбы матери. 2. Но молодежь, оставшаяся дома, завидуя большой добыче участников похода и обманувшись в том, на что надеялась, если бы взятием города было укрощено римское высокомерие, гневалась на главнокомандующего и была очень раздражена. И, в конце концов, когда она обрела в самых влиятельных в народе людях предводителей своей ненависти, то ожесточилась духом и совершила нечестивое деяние. 3. Возбудил же их страсти Тулл Аттий, имевший вокруг себя немало сторонников из каждого города. В самом деле, он давно уже, будучи не в силах сдерживать зависть, решил: если Марций придет к вольскам, добившись успеха и разрушив город римлян, то погубить его тайно и коварно, а если вернется, потерпев неудачу в этом предприятии и не осуществив дела, казнить как предателя, выдав своим сторонникам. 4. Именно это он пытался совершить тогда и, собрав немалую толпу, начал обвинять Марция, делая лживые выводы на основе истинных событий и предполагая по случившемуся то, чего не произойдет. И он приказал Марцию, сложив власть, дать отчет об исполнении должности. Ведь Тулл, как и ранее было сказано у меня [60], являлся главнокомандующим войска, остававшегося в городах, и имел право созывать народное собрание и кого угодно вызывать на суд.
{60 В главе XIII.}
LVIII. И Марций не считал правильным оспаривать какое-либо из этих двух требований, но возражал против их последовательности, желая сначала дать отчет в свершенном им на войне, а затем, если все вольски так решат, сложить власть. Он полагал также, что верховенство в этом деле следует иметь не одному городу, где большая часть граждан подкуплена Туллом, но всему народу, созванному на законное собрание, на которое было у них в обычае посылать представителей от каждой общины, когда предстояло обсуждение важнейших вопросов. 2. Но Тулл выступал против этого, ибо прекрасно понимал, что Марций, превосходный оратор, представляя отчет о многих своих славных деяниях и оставаясь в ранге главнокомандующего, убедит народ и настолько будет далек от наказания за предательство, что даже станет у них еще более знаменитым и уважаемым и с всеобщего согласия будет уполномочен прекратить войну так, как ему угодно. 3. И долго шла упорная борьба, когда ежедневно на собраниях и на площади происходили их выступления и споры друг с другом, ибо ни у кого из них не было возможности действием принудить другого, огражденного авторитетом такой же власти. 4. Но, поскольку не было никакого конца спору, Тулл объявил день, в который приказал Марцию явиться, чтобы сложить власть и понести наказание за предательство, и, побудив надеждами на вознаграждение самых дерзких людей стать зачинщиками нечестивого дела, пришел на назначенное народное собрание, где, выйдя на ораторскую трибуну, стал рьяно обвинять Марция, а также убеждал народ сместить его, используя всю свою силу, если он не пожелает добровольно отказаться от должности.
LIX. Когда же Марций поднялся для защиты, то со стороны окружения Тулла разразился громкий крик, мешавший говорить. И вслед за этим, крича «бей» и «кидай», самые дерзкие окружают его и забивают камнями до смерти. А пока он лежал на площади на земле, то и присутствовавшие при несчастье, и пришедшие после этого, когда он уже был мертв, стали сокрушаться о судьбе человека, получившего от них столь нехорошее вознаграждение, перечисляя все, в чем он был полезен обществу. И они жаждали схватить совершивших убийство как зачинщиков беззаконного и опасного для общин дела: убивать кого-либо без суда по кулачному праву, да к тому же верховного военачальника. 2. Но более всего негодовали участники его походов, и они решили, поскольку не смогли предотвратить беду при его жизни, воздать надлежащую благодарность после смерти, собрав на площадь то, что было необходимо для почести, причитающейся доблестным людям. 3. Когда же все было готово, то, возложив Марция в одеянии главнокомандующего на украшенное превосходнейшим образом ложе и распорядившись нести перед его носилками добычу, вражеские доспехи, венки и памятные изображения городов, которые он захватил, самые прославленные в военных делах юноши подняли носилки и, доставив в наиболее знаменитое предместье, установили на подготовленный костер, причем весь город провожал тело с рыданиями и слезами. 4. Затем, заколов в честь него много скота и принеся в жертву первинки от всего остального, что люди жертвуют для погребальных костров царям или предводителям войска, наиболее преданные Марцию остались там, пока не погасло пламя, и после этого, собрав останки, похоронили их на том же месте, соорудив замечательный памятник в виде высокого кургана, насыпанного множеством?рабочих рук [61].
{61 Но был и другой вариант традиции, согласно которому Кориолан дожил в изгнании до глубокой старости. См.: Ливий. II. 40. 11 – со ссылкой на первого римского анналиста Квинта Фабия Пиктора.}
LX. Такая вот смерть выпала на долю Марция, человека, который и в военных делах был лучшим из сверстников, и во всех удовольствиях, которые властвуют над юношами, воздержанным. Он следовал справедливости скорее не по принуждению закона в силу страха перед наказанием и вопреки собственной воле, а добровольно и будучи по природе склонным к ней, и, не считая уделом доблести всего лишь ни в чем не грешить, не только сам старался воздерживаться от всякого зла, но и полагал необходимым побуждать к тому же остальных. 2. Он был великодушен и щедр, и более всех готов помочь в том, в чем нуждался любой из его друзей, всякий раз как узнавал об этом. В политической деятельности он выглядел не хуже любого из сторонников аристократии, и если бы мятежная часть общества не помешала его политическим мероприятиям, то римское государство достигло бы благодаря им величайшего усиления могущества. Но ведь невозможно было, чтобы все добродетели одновременно оказались в человеческой природе, и никогда не родится от смертного и бренного семени кто-либо совершенный во всем.
LXI. Поэтому божество, дарован ему эти доблести, добавило к ним также злосчастные недостатки и заблуждения. Ведь не было ни мягкости и веселости в его характере, ни обходительности в приветствиях и обращениях к согражданам, ни даже миролюбия и умеренности в страстях, когда он гневался на кого-нибудь, ни обаяния, украшающего все человеческие дела; напротив, он всегда был суровым и строгим. 2. Именно это вредило ему во многом, но более всего чрезмерная и непреклонная строгость в отношении права и соблюдения законов, не допускающая никаких уступок требованиям разумности. Истинным, по-видимому, является высказывание древних философов, что нравственные добродетели заключаются в умеренности [62], а не в крайностях, особенно же – справедливость [63]. Ведь по своей природе она не только лишена надлежащей меры, но и переступает ее, становясь бесполезной самим ее обладателям, а порой причиной великих бед, и ведет к достойной сожаления смерти и непоправимым несчастьям. 3. Таким образом, не что иное, как строгая и крайняя справедливость явилась тем обстоятельством, которое изгнало Марция из отечества и сделало для него бесполезными остальные блага. Ведь, тогда как следовало в разумном идти на компромисс с плебеями, уступать в чем-нибудь их желаниям и тем самым достичь главенства у них, он не захотел делать это, но, возражая против всякой несправедливости, навлек на себя ненависть и был ими изгнан. Или, когда можно было сразу же, одновременно с окончанием войны, сложить с себя командование у вольсков, переселиться куда-нибудь в другое место, пока родина не даст ему разрешения вернуться, и тем самым не сделать себя целью для козней врагов и невежества черни, Марций не счел это достойным. Полагая, что он, облеченный ответственностью, должен предоставить свою личность тем, кто доверил ему власть, и, дав отчет в том, что свершил во время исполнения должности, подвергнуться законному наказанию, если окажется виновным в каком-либо прегрешении, он все же получил не лучшую награду за свою крайнюю справедливость.
{62 Ср.: Аристотель. Никомахова этика. 1106 b 27.}
{63 Ср.: Там же. 1133 b 32.}
LXII. Конечно, если вместе со смертью тела одновременно умирает и некая субстанция души, чем бы это ни было, и ничто нигде более не сохраняется, то не знаю,
как мне признать счастливыми не вкусивших никакого блага от своей доблести, а, напротив, погибших из-за нее самой. Если же наши души, возможно, вечно бессмертны, как полагают некоторые, или существуют какое-то время после освобождения от тел (души доблестных мужей – наибольший, а души дурных – наименьший срок), то достаточной почестью тем жившим добродетельно, кому противодействовали обстоятельства судьбы, явились бы хвала со стороны живущих и память, сохраняющаяся длительное время. Это и произошло с данным человеком. 2. Ведь не только вольски оплакали его смерть и все еще почитают Марция как одного из самых доблестных людей, но и римляне, когда узнали о его гибели, объявили траур для частных лиц и государства, сочтя это известие величайшим бедствием для граждан. А их жены, что в обычае у них делать при похоронах друзей и родственников, сняв с себя золото, пурпур и все остальные украшения, облачились в черные одеяния и оплакивали Марция в течение года. 3. И хотя после его смерти до настоящего времени уже прошло около пятисот лет, память об этом муже не угасла, но он все еще прославляется и восхваляется всеми как благочестивый и справедливый человек.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |