Пока что они принялись раздевать Иисуса.
Сначала с него совлекли красную мантию, перевязь, утыканную гвоздями, глубоко избороздившими кожу вокруг чресел и там, где она крест-накрест перетягивала грудь и спину. Потом с него сняли шерстяную белую тогу, в которую его обрядил Ирод. И наконец дошла очередь до красного хитона, по рассказам, сотканного Богоматерью для ребенка и потом, пока он подрастал, остававшегося всегда новым, чистым и пригнанным впору. Этот хитон без швов был чудесным, как все, что было связано с божественным чудотворцем. Хитон сняли со всеми предосторожностями: воины надеялись его продать, а чтобы не делить, как другие одежды, его заранее решили разыграть в кости.
Оставался еще последний льняной хитон, но он пристал к коже из-за бесчисленных ран и царапин, покрывавших все тело, был почти весь пропитан засохшей кровью от груди до спины и полностью утратил первоначальный цвет. Если бы его увлажнили холодной водой, это утишило бы боль, когда его отдирали от кожи; однако палачи сочли бесполезными даже такие предосторожности по отношению к подобному подопечному. Так как они уже разрезали рукава, когда секли Христа, то теперь изо всей силы рванули ткань: один с груди, а другой со спины. У Иисуса вырвался слабый стон, на который откликнулись храмовые трубы: это оповещали о заклании пасхального агнца. Все раны Христа разом открылись; он сел, точно рухнул, на камень и попросил глоток воды. Тогда лучники подали ему смесь равных частей вина, мирры и желчи, каковую давали всем осужденным, чтобы притупить боль. Но Иисус, лишь пригубив питье, отвел его рукой и отказался выпить.
Когда крест был готов, его подтащили к месту, где должны были поднять, и придвинули основанием к вырытой яме.
Затем двое палачей схватили Иисуса, готовясь приступить к распятию.
В этот миг обычные преступники, как правило, пытаются сопротивляться, напрягают тело, отталкивают исполнителей, сквернословя и вопя. Иисус же лишь прошептал слова «И к злодеям причтен» из пророчества Исайи и, подойдя к кресту, — правда, надо сказать, медленными и слабыми шагами, но лишь потому, что силы изменяли ему, — сам лег на указанное место, безропотно и смиренно припав к презренной тесине, которую пролитая им кровь превратит в древо спасения.
Тут палачи схватили его правую руку и притянули к правой стороне перекладины. Один из них стал коленом ему на грудь, чтобы подавить дрожь и судороги боли, другой разжал пальцы, третий в раскрытую ладонь упер острие гвоздя и пятью ударами молотка прибил к столбу эту руку, которая никогда не протягивалась для чего-либо иного, кроме благословения!
При первом ударе молотка кровь брызнула в лица державшего руку и вбивавшего гвоздь.
Иисус громко застонал.
Палачи перешли к левой руке, но увидели, что она на две или три пяди не доходит до предназначенного ей места.
Тогда один из мучителей обвязал веревкой запястье и, напружинив ноги, упершись ими в камень, выступавший из земли, будто часть какого-то гигантского остова из другого, плохо захороненного мира, стал с силой тянуть, пока кости не вышли из суставов и левая рука не пришлась на нужное место.
Пока это продолжалось, грудь Иисуса вздымалась, несмотря на то, что палач давил на нее своими коленями; ноги Христа поджимались к животу.
Левую руку привязали, как правую, так же раскрыли, прижали и прибили пятью ударами молотка.
Гвозди же были восьми или десяти пядей в длину, треугольные, с круглой выпуклой шляпкой; их острый конец выходил с другой стороны тесины.
Стук молотка не заглушал стонов Иисуса, которым вторили иные стенания.
То были стенания Пречистой Девы.
Из жалости или жестокости — кто осмелится выбрать, какое из двух слов здесь подходит больше? — лучники допустили на вершину холма мать Иисуса, чтобы она могла присутствовать при казни сына.
Мария стояла в двух десятках шагов от креста, бледная, полумертвая, шатающаяся, словно измятая лилия. Благочестивые жены поддерживали ее, не давая упасть.
Магдалина же, чтобы не усугублять мучений Богородицы рвавшимися из груди криками, закусила зубами волосы и в молчании раздирала ногтями лицо.
Христос был уже уложен на крест и не мог повернуть головы, но, даже отдавшись на волю собственных страданий, он, тем не менее, распознал, что этот мучительный стон, казавшийся эхом его собственных стенаний, исходит из груди Богоматери, и прошептал:
— О матушка, да будешь ты благословенна меж женами за все страдания, какие претерпела и еще претерпишь!
Оставалось пригвоздить его ноги.
Под них уже прибили выступающий брусок, чтобы, как было сказано, тело нашло опору и не обвисло на руках, иначе гвозди могли прорвать ладони. Но и здесь, потому ли, что плохо сняли мерку, либо из-за того, что сухожилия ног, подтянутых к животу, судорожно сократились и ноги из-за этого стали короче, — как бы то ни было, а брусок оказался прибит слишком низко.
Палачи впали в бешенство. Им казалось, что их жертва не желает вытягиваться им назло.
Полные ярости, они набросились на Иисуса и, привязав его локти к перекладине, а торс к древу креста, чтобы не порвать ладоней, они стали растягивать веревками правую ногу. Сделали три мощных рывка — при каждом ребра хрустели, а из уст Христа вырывался лишь тихий стон:
— О Господи!
И уста Марии откликались словно эхом его страданий:
— О сын мой!
Затем пришла очередь левой ноги. Ее притянули к правой, и сначала особым буравом проделали отверстие в кости, поскольку боялись, что иначе погнется острие гвоздя, а потом вбили и гвоздь, сильно ударяя по нему молотком.
Понадобилось четырнадцать ударов, чтобы чудовищная стальная игла, пробив обе ноги, вошла в дерево на нужную глубину.
Во время этой ужасной пытки Иисус только шептал слова псалмопевца: «Пронзили руки мои и ноги мои, и можно было бы перечесть все кости мои!»
Богородица же не произнесла больше ни слова. Она лишь плакала, стенала и умирала тысячью смертей.
Когда с пригвождением Христа было покончено, над его головой прибили надпись на трех языках, сделанную по повелению Пилата.
А затем наступило время ставить крест.
Семь или восемь лучников сгрудились, чтобы приподнять его, двое или трое поддерживали основание, направляя в вырытую для него яму. По мере того как крест поднимался, длины рук человеческих более не хватало, чтобы его удерживать. Пришел черед крюков и копий. Наконец, встав почти отвесно, вся постройка с тяжким грохотом рухнула в яму, где было около трех ступней глубины.
От ужасного толчка Иисус издал новый крик боли, его растянутые кости ударились одна об другую, раны раскрылись еще шире, и кровь, двигавшаяся затрудненно по перетянутым веревками жилам, брызнула отовсюду.
То было самое мучительное мгновение в жизни человечества — миг, когда шатающийся крест застыл, и все ощутили, как дрогнула земля при глухом звуке удара дерева о каменистое ложе.
Искупитель земных грехов явился миру распятым.
Внезапно наступила полнейшая тишина, не прерываемая ни стонами Иисуса, ни плачем Богоматери. Брань палачей, проклятия фарисеев, трубы в храме — все смолкло.
Лишь ухо ангелов слышало, как движутся в бесконечности тысячи миров и среди них звучат, эхом передаваясь из конца в конец вселенной, слова, что Иисус в третий раз произнес в душе своей, поскольку не имел уже сил говорить громко: «Прости им, отче, ибо не ведают, что творят!»
Христос висел между Димасом, находившимся от него справа, и Гестасом, чей крест стоял слева. Палачи повернули его лицом на северо-запад, ибо нужно было, чтобы слова пророка воплотились во всех мелочах, а Иеремия сказал: «Как восточным ветром развею их пред лицем врага; спиною, а не лицем обращусь к ним в день бедствия их». А задолго до того царь-пророк сказал в псалме шестьдесят пятом: «Очи его зрят на народы!»
В эту минуту вид Иисуса надрывал душу, но и возвышал ее. Кровь струилась по лицу его и заливала глаза, текла по рукам, по ногам, на лоб падали окровавленные волосы, борода приклеилась к груди; плечи, руки, запястья, ноги и, наконец, все тело так напряглись и распрямились, что можно было сосчитать все кости груди — от ключиц до самых нижних ребер. Оно бледнело и голубело по мере того, как кровь покидала его.
И во всей природе, как уже говорилось, настал миг необычайной тишины, когда боль от толчка приглушила даже крик пытаемого. Но вскоре Иисус приподнял голову… Едва ее сын зашевелился, ничто уже не могло удержать Богоматерь. Она бросилась к кресту, шатаясь, дошла до него и пала на колена у подножия, обняв его с такой нежностью, будто это ее дитя…
Иисус опустил к ней глаза.
— Матушка, — проговорил он. — Вспомни, что я тебе сказал тридцать лет назад в Египте, указывая на злого разбойника, не желавшего нас пропустить, и доброго, который выкупил у него нашу свободу?.. Я сказал тогда: «Матушка, через тридцать лет иудеи распнут меня, и воры эти будут висеть на крестах у меня по бокам: Димас справа от меня, а Гестас — слева. И в этот день Димас, добрый разбойник, опередит меня на пути в рай!»
Оба вора, услышав это, подняли головы.
— Ага! — вскричал Гестас, — ты хочешь этим сказать, что ты Мессия?.. Прекрасно, если так, то спаси нас и спасайся сам… Но нет, какой ты Мессия, раз позволил себя распять? Ты лжепророк, богохульник и маг!
Но тут вступил Димас:
— Как ты можешь оскорблять этого человека? Вот я молюсь о нем и оплакиваю его, ибо признаю в нем пророка, своего повелителя и сына Божьего!
При этих словах доброго разбойника среди стоявших на холме произошло какое-то движение. Солдаты расстроили ряды и позволили любопытным приблизиться к крестам. Голгофа сверху донизу, как муравейник, кишела людьми. Тысячи зевак облепили внешние стены, башни и крышу дворца Ирода.
И тогда те, кто был ближе к Иисусу, начали поносить его, крича:
— Ну что, самозванец! Так ты не захотел обрушить храм и отстроить его заново за три дня?.. Ты не смог вызвать мертвых, как хвалился?.. Ты уже не хочешь заставить воды Иордана повернуть вспять и течь в Генисаретское озеро?.. Других спасал, а себя самого не можешь спасти! Если ты царь Израилев, сойди теперь с креста, и мы уверуем в тебя! Уповал на Бога? Пусть теперь Бог избавит тебя, если ты угоден ему! Сойди с креста, если ты сын Божий!..
— Эй! — кричал злой разбойник. — Разве вы не видите, что он негодяй, преступник, колдун? Не зря вы предпочли ему Вар-Авву, нашего друга и сотоварища!
— Помолчи, Гестас, ох, помолчи лучше, — просил добрый разбойник. — Неправда: Вар-Авву осудили за дело. И нас осудили по заслугам. Если мы страдаем, то это справедливо, нам воздается по преступлениям нашим… А он невиновен! Подумай же, Гестас, ведь пробил твой последний час. Вместо того чтобы кощунствовать, покайся!
И Димас обернулся к Иисусу, моля:
— Господи, Господи! Я большой грешник и осужден справедливо… Господи, Господи, сжалься надо мной!
Иисус ответил ему:
— Успокойся, Димас, я в благости моей принимаю тебя!
Едва прозвучал этот ответ, как густой красноватый туман поднялся от земли к небу, солнце погасло и задул ветер пустыни.
Было около половины первого пополудни.
ИЛИ, ИЛИ! ЛАМА САВАХФАНИ?
В тот миг, когда Иисус, словно изливая божественный бальзам на раны, приобщал душу доброго разбойника к надежде на жизнь вечную, Исаак Лакедем при закрытых на все запоры дверях, при наглухо замкнутых окнах сидел со своей семьей за пасхальной трапезой.
Она происходила в комнате с окнами во внутренний двор и с выходом на улицу через его лавочку. За общим столом собрались отец и дед Исаака — оба седовласые (самый седой — ста лет от роду!), а также его жена тридцати четырех лет, пятнадцатилетняя дочь и девятилетний сын.
В люльке спал полугодовалый ребенок. Бабушка жены Исаака, превратившаяся в бессмысленное и беспомощное существо, что-то бормотала, тряся головой. Жалкое создание, она говорила бессвязно, потому и сидела в стороне, в кресле, куда ее сажали утром и откуда ее забирали лишь на ночь.
Исаак, мужчина сорока трех лет, в своей семье был средним звеном полной цепочки возрастов — от колыбели до могилы.
Пасхального агнца уже разрезали. У каждого на блюде лежала его часть, и то, что почти у всех мясо было едва тронуто, показывало, что еда в этот день мало занимала сотрапезников.
Домочадцы были мрачны и молчаливы. Чудовищное проклятие нависло над всем семейством, освещаемым дрожащим, неверным светом лампы, что свисала со стены.
Только сын, по малолетству не захваченный уличными впечатлениями и страхами, напевал и смеялся.
Он завел песню, в которой, по обыкновению всех детей, сочинял одновременно и слова и мелодию. Другие если и говорили, то почти шепотом. Исаак хранил безмолвие, опустив голову на грудь и запустив обе руки в густые волосы. Жена смотрела на него глазами, полными тревоги и страха.
А мальчик пел вот что:
Если я стану воином, воином, как и отец мой, — я потом возвращусь в дом с красивой кирасой в чешуйках, в красивом золоченом шлеме, со славным острым мечом, — если я стану воином, воином, как и отец мой.
Если я стану купцом, купцом, как и мой дед, — я возвращусь из Тира и Иоппии с большим кожаным кошелем, полным золота и серебра, — если я стану купцом, купцом, как и мой дед.
Если я стану моряком, моряком, как и мой прадед, — я вернусь из плавания по морю, что виднеется с гор, в красивом плаще цвета волны, с красивой седой бородой, — если я уйду в море моряком, моряком, как мой прадед.
И только если умру я, умру, как отец моего прадеда, — я не приду вовсе, ведь говорят, что мертвые спят вечно в своих могилах, — если они умирают, как умер отец прадеда!
Один только Каин не может умереть, — неправда, будто его убил племянник Ламех: Каин не мертв, а приговорен жить вечно, потому что убил брата Авеля, — только Каин, Каин жив и умереть не может!
И когда какой-нибудь завоеватель, завоеватель ведет на бой своих воинов, Каин, первый убийца на свете, садится на своего коня Семехая, который потеет кровью, и скачет, крича: «Ступай! Ступай! Ступай!..» — когда завоеватель, завоеватель отправляется на бой!
И когда чума, чума идет по земле, Каин, первый убийца на свете, садится на птицу Винатейн, что летит быстрее чумы, и кричит чуме: «Ступай! Ступай! Ступай!..» — когда чума, чума идет по земле.
А когда буря, буря вздымает морские волны, Каин, первый убийца на свете, садится верхом на рыбу Махар, что плывет быстро как ветер, и буре, буре кричит: «Ступай! Ступай! Ступай!..»
Исаак не смог дальше вытерпеть повторений ужасного слова, сказанного Христом. Он стукнул кулаком по столу и поднялся со словами:
— Ради кесаря и всех его побед, женщина, уйми же этого ребенка!
Сын удивленно взглянул на отца и замолк.
Давящая тишина еще более сгустилась. Слышалось лишь невнятное бормотание дряхлой старухи. Но неожиданно в этих словах забрезжила мысль, и из ее уст полилась странная, ни на что не похожая баллада:
Есть малая трава в три листика, и на каждом листике пятнышко крови, а в цветке вместо венчика — терновый венец.
— Травка, а травка, почему у тебя на каждом листике капелька крови, почему вместо венчика — терновый венец?
— Старая бабушка, ты все знаешь, ты должна знать об этом. Ты не знаешь, старая бабушка? Сейчас я тебе расскажу.
Вчера в молчаливом саду на горе Гефсиманской Спаситель встал на колени, и был он смертельно печален!
Небо было без звезд, ученики уже сном забылись, и только Господь не спал, томила его тревога.
Тогда подступил к нему Сатана, и от слов его вместо пота со лба закапала кровь.
Капля за каплей падали на меня, все потемнело вокруг, и даже Господь, сам Господь не имел сил застонать.
И вот я сказала ему тонким своим голоском, тихим, как у всех трав: «Господи! Господи! Твоя кровь течет мне на листья, а с них каплет на землю.
Дай же мне руки — и не пророню ни капли твоей драгоценной крови, и сохраню кровь спасения!»
А было так тихо, что мой голос достиг престола Всевышнего, и Всевышний мне сказал:
«Пусть будет так, как ты, малая травка, просила. Вовек не сотрется с твоих листьев кровь моего сына!
Когда же раскроешь цветочный бутон, пусть вместо венчика будет терновый венец, похожий на тот, что на голову сына наденут в час его мук!»
Вот почему назовут меня клевером иудейским, колючим клевером: ведь у меня каждый листик — с кровавым пятном, а вместо цветка — терновый венец…
Семейство внимало этому диковинному пению в необъяснимом ужасе. Уже три с лишним года параличная старуха не говорила ничего вразумительного. Впрочем, и теперь, стоило ей закончить балладу, как ее речь стала бессвязной, слова — неразличимыми, а вскоре бормотание и вовсе стихло.
Исаак уже шагнул было к старухе, чтобы заставить ее замолчать, но она сама умолкла: песня кончилась.
— Лия, — попросил Исаак дочь, — возьми-ка кифару, на которой ты играешь в храме во время песнопений. Сыграй и спой, чтобы мы выкинули из головы и то, что пел мальчишка, и то, что бубнила старуха.
Прекрасная девушка с темными бархатными глазами, волосами цвета черного янтаря и темной кожей, с коралловыми губами и жемчужной улыбкой поднялась, сняла со стены кифару, настроила и, перебирая струны, запела:
— Откуда идешь, прекрасный вестник, из Тира или Вавилона, Карфагена или Александрии? С равнины или горы? От озера или леса?
— Ни от леса иду, ни от озера. Ни с горы, ни с равнины. Ни из Александрии, ни из Карфагена. Ни из Вавилона, ни из Тира. Я иду из самого дальнего далека и с самого высокого высока!
— Прекрасный вестник, кто дал тебе голубой плащ? Он окрашен лазурью морскою? Он выкроен из небосвода? Он соткан из шерсти иль шелка?
— Не из шелка иль шерсти он соткан, не из небосвода он выкроен, не морской лазурью он окрашен, и не плащ это вовсе, а крылья, чтобы летать в облаках и спускаться в глубокие бездны.
— Прекрасный вестник, какой тебя царь послал? Это он вложил тебе в руку трость из боярышника? Это он увенчал тебе лоб прекрасным кидаром золототканым?
— Не кидар золототканый у меня на челе, а сияние, не трость из боярышника в руке, а огненный меч, царь же, пославший меня, это Царь Небесный!..
Когда Лия произнесла последние слова, раздался такой сильный стук в дверь, что содрогнулся весь дом.
Сотрапезники вздрогнули и переглянулись.
Исаак побелел до синевы, но призвал на помощь всю свою храбрость и спросил:
— Кто стучит?
— Тот, кого ты ждешь, — прозвучало ему в ответ.
— Чего ты хочешь?
— Узнать, готов ли ты.
— От кого ты пришел?
— От Господа!
И в тот же миг засовы и щеколды отскочили, дверь распахнулась сама собой. На пороге появился ангел в белом с длинными крыльями, сложенными за спиной, золотым ореолом на челе и огненным мечом в руке.
Это был Элоа, самый прекрасный из ангелов Господних: Всевышний создал его в океане золотистых и пурпурных облаков. Для тела его он взял самый чистый, свежий и прозрачный свет неба перед восходом; заря стала его сестрой, и народившееся солнце увидело его возносящим хвалы у ног Создателя. Он слыл самым быстрым гонцом Иеговы; когда он нес мир, его взгляд был добр, как свет утреннего неба, когда же он возвещал о небесной каре, глаза его вспыхивали как молния.
При его появлении оба старца, старуха, жена, Лия и ее брат молитвенно сложили руки и пали на колени, даже младенец попробовал встать на колени в своей колыбели.
Лишь один Исаак остался стоять, скрестив руки, дрожа, со вставшими дыбом волосами, но не спуская глаз с ангела.
— Ты просил у Господа дозволения провести последнюю Пасху с семьей… Трапеза закончена, время твоего ухода настало, — сказал Элоа.
— Зачем мне покидать мой колодец — ее вода так чиста; мою сикомору — ее тень так освежает; мою смоковницу — ее плоды так сладки; семью — ее любовь мне так дорога?
— Таково повеление.
— А кто повелел?
— Господь!
— Я никуда не пойду, — сказал Исаак и сел на скамью.
Ангел медленно прошел по комнате, наполняя ее светом, протянул руку с мечом и коснулся его острием лба легионера.
Исаак вскрикнул и вскочил, прижимая обе руки к лицу.
— Что ты сделал? — спросил он.
— Отметил тебя каиновой печатью, чтобы люди узнавали в тебе брата первого убийцы.
— Послушай, позволь мне еще лишь на год остаться с теми, кого я люблю, а затем я уйду…
— Ни дня!
— Ну, хоть день…
— Ни часа!
— Хоть час…
— Дарованный Иисусом час истек… Ступай!
— Позволь мне завязать ремни сандалий, набросить плащ на плечи, опоясаться мечом, надеть кольчугу!..
— Ни сандалий, ни плаща тебе не понадобится: ступни твои от бесконечного хода станут как железо, и ты будешь разбивать пятками камни. Плащом тебе послужат утренний туман и ночная роса. Ни меча, ни кольчуги тебе не надо, ибо ни огонь, ни железо не будут иметь над тобою власти… Ступай!
— Какую дорогу мне выбрать?
— Ты пойдешь по земле путем перелетных птиц.
— Что делать мне в неизвестных землях, где нет проложенных дорог?
— Ты первый проложишь путь… Ступай!
— Что мне делать, когда я окажусь на берегу океана и у берега не будет ни лодки, ни корабля?
— Ты станешь переходить с волны на волну, и там, где нога коснется воды, волна сделается твердой, как гранитная пирамида… Ступай!
— Через какие города я должен пройти?
— Что тебе за забота? Все они когда-нибудь падут и разрушатся у тебя за спиной… Ступай!
— Позволь мне в последний раз обнять жену и детей.
— Да будет так! Обними жену и детей и отправляйся! Я жду тебя у порога.
Элоа вышел.
Исаак по очереди расцеловал жену и детей. Дольше всего он сжимал в объятиях младшего, вынутого из колыбели.
Затем, словно испытывая неодолимое притяжение, он приблизился к двери, хотя и пятясь, протягивая руки к дорогим существам, которых приходилось покидать, цепляясь за предметы, столбы, углы… Но ничто не было в силах удержать его, вещи могли лишь сохранить как память следы его ногтей.
Так он дошел до порога и воскликнул в отчаянии:
— О, ты, конечно же, сильнее меня, ведь я вынужден повиноваться тебе… Так укажи мне дорогу, и я пойду.
Ангел пальцем указал Исааку путь, которым прошел Иисус.
— Ступай, — приказал он.
— А ты?
— Я возвращаюсь, откуда пришел.
И, раскинув крыла, ангел вознесся на небо с быстротой молнии, падающей на землю.
— Прощайте! — воскликнул Исаак. — Прощай, скамья моего родителя, прощай, порог отчего дома!.. Отец мой, прощай! Прощай, отец отца моего! Прощайте, жена, дети! Прощайте! Прощайте! Прощайте!..
И он быстро зашагал в сторону Древних ворот.
Но едва он сделал несколько шагов, как обратил внимание на странное явление, которого сначала не заметил: хотя было едва ли больше двух часов пополудни, на землю спустились сумерки.
Подняв глаза, он увидел как бы новый мир, возникший между солнцем и землей: круг, похожий на обруч из железа, докрасна раскаленного в плавильной печи, — вот все, что осталось от солнца.
А по небу неслись медно-желтые облака, подгоняемые огненными крылами самума.
Кроваво-красные молнии раскалывали небо на всем его протяжении.
Местами проступали звезды, но тотчас исчезали, словно там кто-то открывал и закрывал глаза.
Глухо прокатывался гром…
Жители тревожно спрашивали друг друга, что мог бы значить такой переворот в природе; женщины в спешке перебегали по улицам, чтобы попасть из одного дома в другой, тащили за собой плачущих детей.
Какие-то люди останавливались посреди перекрестков и, воздев руки к небесам, восклицали:
— Мы же говорили! Мы говорили!
Другие качали головой, бормоча:
— Но я-то тут ни при чем, слава Всевышнему!.. Пусть кровь его падет на настоящих убийц!
Домашние животные носились по улицам, испуганные едва ли не более людей.
Две лошади, сбросившие своих седоков, пронеслись мимо Исаака, выпуская дым из ноздрей и высекая копытами снопы искр из каменной мостовой.
Вдруг Исааку показалось, что земля дрожит и дома колеблются, словно деревья под ветром.
Все отправившиеся на Голгофу, чтобы поглазеть на казнь, все, кто облепил укрепления, башни и крыши, бежали в город к своим домам: одни через Древние ворота, другие мимо Женских башен — но все торопясь, толкаясь, спеша скорее попасть домой.
Среди обезумевшей толпы виднелись люди в длинных белых одеяниях, шествующие с достойной медлительностью. Исаак задрожал: ему показалось, что то были не живые, идущие в свои дома, но мертвые, покинувшие могилы.
А одеждой им служил саван!
Дойдя до Древних ворот, он взглянул на гробницу Анании, что была в сотне шагов за ними; в то мгновение, когда Исаак миновал городскую черту, крышка гробницы сдвинулась, а мертвец вышел и направился в город.
Отверженный бросился по мосту через Долину мертвых. Гора Гион осталась справа от него, слева возвышалась Голгофа, а перед ним тянулась дорога на Гаваон.
Взглянув назад, он увидел царя Давида на той самой башне, что сохранила его имя, — как раз оттуда он некогда бросал любострастные взгляды на жену своего верного военачальника Урии. Сейчас царь-пророк, при короне и скипетре, смиренно склонялся перед Голгофой.
Исаак мог выбирать, идти ли ему прямо или отклониться влево; он стал карабкаться по каменистому склону холма: невидимая рука толкала его к Иисусу.
Однако, вместо того чтобы подчиниться руке, направлявшей его шаги, и склониться перед волей ведущего, он, уподобясь духам пропастей земных, восставшим против их создателя, изрыгал проклятия и богохульствовал.
Но, тем не менее, он продолжал подниматься, подчиняясь воле более властительной, чем его собственная. И по мере того как он восходил на холм, под ним открывался Иерусалим, похожий на град обреченный, корчащийся в сумерках последней битвы с демонами смерти…
Когда голубоватая или кроваво-красная молния освещала ущелья улиц, было видно, что одни совершенно пусты, другие полны призраков, по иным же во все стороны бежали обезумевшие мужчины, женщины и дети.
На вершине Голгофы в огненном небе чернели три креста. На среднем недвижно висел Иисус, окруженный бледным сиянием, а справа и слева от него оба разбойника, насколько позволяли им прибитые руки и ноги, извивались в чудовищных судорогах.
Палачи, суетившиеся на обезлюдевшем холме, походили на демонов. Лишь один Лонгин, попиравший конем гребень холма, стоял недвижно с копьем в руке, как бронзовая статуя на гранитном постаменте.
В нескольких шагах от креста скорбно молилась группа людей: это были Мария, Иоанн и благочестивые жены.
Исаак продолжал подниматься.
Он услышал, как Иисус сказал:
— Я хочу пить.
Тогда Лонгин отделился от своей скалы и на острие копья протянул ему губку, смоченную в уксусе.
В этот миг послышался устрашающий рев стремительной и могучей грозы, а в глубинах земли послышались мощные раскаты, заглушающие даже гром небесный. Ураган, этот старший сын всякого разрушения, завыл в кедрах, сикоморах и пальмах, ломая все на своем пути; под его напором Иерусалим заколебался всеми своими дворцами, домами и башнями, подобно океану, раскачивающему тонущие корабли.
Раскаты грома надвигались, грозя испепеляющими молниями.
Но внезапно все смолкло, и послышался голос Иисуса, из груди которого исторгнулся тот великий крик, что через века донесла до нас история:
— Или́, Или́! лама́ савахфани́?.. Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?..
Вся природа замолкла, чтобы услышать эти слова, но едва угас их последний звук, разнесенный на крыльях ангелов и подхваченный во всех четырех сторонах света, как буря разразилась с удвоенной яростью.
На землю опустилось что-то напоминающее покров из пепла.
Сквозь этот покров Исаак различал, как чрево нашей матери-земли разверзлось в ужасающих родах: словно в Судный день, земля возвращала своих мертвецов!
Сначала бывший легионер поглядел в сторону Долины мертвых, куда сбрасывали тела казненных вместе с орудиями их казни.
Он увидел, как над громадной грудой тел клубится пыль.
Все, что некогда было человеком, вновь становилось человеком; все, что когда-то было деревом, вновь становилось деревом; все, что было железом, вновь становилось железом.
А осужденные — и те, чьи тела лежали там века, и казненные недавно — снова обнимали окровавленными ладонями свои кресты или ползли на коленях и воздевали руки к Христу.
Исаак направил взор в другую сторону и увидел длинную чреду патриархов и пророков, закутанных в саваны. Толчок креста, отвесно обрушившегося в яму, пробудил их. Они тотчас восстали из мертвых и со всех концов Иудеи явились, чтобы присутствовать при смерти того, кто должен был с почетом препроводить их на небо. И все они в молитвенных позах простирали руки к Иисусу.
Невольный свидетель этого зрелища отвел взгляд и посмотрел прямо перед собой, туда, где, согласно преданию, обрели вечный приют Адам и Ева. Там огромный старец вышел по пояс из земли; его белая борода падала на грудь, а седые волосы развевались под ураганным ветром. Рядом с ним поднялась женщина, хотя еще мгновение назад она сомневалась, вставать ли ей из могилы. Волосы почти совсем скрывали ее от взоров, но видно было, что она побледнела не столько от четырех тысяч лет могильного плена, сколько от теперешнего ужаса.
— О! — простонала она. — Я тоже видела смерть моего сына Авеля, как теперь Мария видит угасание Иисуса!..
— Женщина, — откликнулся старец, — забудь обо всем и помни лишь об одном: из-за твоего грехопадения сегодня этот праведный принимает смерть на кресте.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |