– Все будет нормально, – утешает его Джонатан. – Давай-ка пока проверим, все ли мы взяли.
– Не хочу! – отвечает Джошуа. В его голосе слышится тревога.
– Давай, приятель, осмотрим твой рюкзак. Вдруг мало фломастеров захватили?
Джонатан и Джошуа вместе перебирают все канцелярские принадлежности, убеждаясь, что для школы у сынишки есть все необходимое. Клэр улыбается, глядя на них. Отец и сын склонили головы над рюкзаком. Когда они заканчивают проверку, звенит звонок. Теперь перед зданием остаются лишь несколько учеников.
– Слушай, Джош, – говорит Клэр. – Видишь? Все остальные ребята уже разошлись по классам. Опаздывать в первый же день некрасиво. По-моему, ты уже готов.
Они втроем идут к парадному входу. Джошуа плетется нога за ногу. Когда они останавливаются перед классом миссис Лавлейс, Джошуа заглядывает внутрь и опасливо следит за радостными, шумными одноклассниками. Двадцать малышей начинают первый школьный день. Он поднимает голову на родителей; губы его испуганно кривятся.
– Ну, я пошел, – говорит он и смотрит на родителей глазами старичка. – Пока… увидимся после уроков.
Его голос пронизан грустью; у Клэр разрывается сердце. Она крепко обнимает сына. Взяв у Джонатана свой тяжеленный рюкзак, Джошуа осторожно, бочком заходит в класс. Похоже, он заранее ждет всяких неприятностей. Клэр кусает губы, стараясь удержаться от слез. Почему для Джошуа все должно быть так тяжело?
Клэр берет Джонатана под руку; они вместе смотрят на сына. Миссис Лавлейс здоровается с Джошуа и ведет его к парте и шкафчику.
– Вы только посмотрите на него! – шепчет Клэр.
– Да, вы только посмотрите! – соглашается Джонатан.
Они вдвоем стоят на пороге класса. Наконец миссис Лавлейс оборачивается к ним, поднимает вверх оба больших пальца и кивает, вежливо выпроваживая озабоченных родителей. Они идут к машине; Клэр несколько раз оборачивается, как будто ждет, что Джошуа выбежит следом и попросит не оставлять его. Она понимает, что должна радоваться за сынишку, и все же ей немного грустно. Джошуа уже больше никогда не будет нуждаться в ней так, как раньше. В его жизни появятся другие люди – учителя, друзья. И это хорошо, внушает себе Клэр. Надо радоваться, что утро прошло так гладко, что Джошуа сам вошел в класс, не устроив истерику. И все же на душе у нее скребут кошки. Да, она испытывает облегчение, но вовсе не радость.
– Он справится, – говорит Джонатан, хлопая жену по руке.
– Знаю, – с трудом отвечает Клэр, глядя на себя в окошко пассажирского сиденья. – Просто не верится, что он уже пошел в школу. Во-первых, мне вообще не верилось, что такой день настанет, а во-вторых, я не думала, что все пройдет так гладко. Наверное, я сама себя завожу. Не надо так психовать.
– Поедем куда-нибудь позавтракаем, – неожиданно предлагает Джонатан.
– Нет, что ты! – возражает Клэр. – Мне нужно открыть магазин, я и так опаздываю. – Она смотрит на часы. Восемь пятьдесят. До открытия десять минут.
– Тогда поехали домой, – многозначительно шепчет он, кладя руку ей на колени.
– Джонатан! – Клэр смеется, отталкивает его руку. – У меня нет времени!
– Перестань! Часто ли дом бывает целиком в нашем распоряжении? – спрашивает он. Его ладонь возвращается к ней на колени.
– Правда?
Порыв Джонатана неподдельно изумляет Клэр.
– Да, правда, – говорит он, проводя ладонью по ее спине снизу вверх.
Клэр нежно целует мужа в свежевыбритый подбородок, потом целует в губы. Ее охватывает сладкая тоска.
– Прошу тебя, – шепчет она ему на ухо, – отвези меня домой!
Бринн
Когда я, наконец, добираюсь до колледжа, я сразу вижу Мисси. Она стоит у кофейного автомата с группой девочек. Мисси смотрит сквозь меня. Я окликаю ее, она здоровается, но тут же отворачивается и возобновляет разговор с другими девочками. Как будто меня не существует.
Наверное, тот парень вчера рассказал ей про меня. И про Эллисон.
Значит, и здесь все будет так же, как в Линден-Фоллс.
Сначала мне казалось: самое плохое – что Эллисон больше нет дома. Без нее сразу стало так пусто, так тихо. В первые дни после того, как Эллисон увезли, я поступала неправильно. Шла к ней в комнату, ложилась на ее постель, укрывалась ее одеялом, прижималась лицом к ее подушке и вдыхала ее аромат. Кубки и призы Эллисон тогда немного запылились, но еще поблескивали, напоминая о ее разбитой жизни.
Как-то раз, когда я сидела на кровати сестры и перебирала ее наградные ленточки, в комнату заглянул отец. На секунду мне показалось, что сейчас он войдет и сядет рядом со мной. Как я хотела, чтобы он обнял меня и пообещал: «Все будет хорошо», чтобы он взял меня за руку и расспросил о той ночи, когда Эллисон рожала. Мне хотелось признаться, что я была с ней, вытирала ей потный лоб, уговаривала тужиться, а потом приняла ее новорожденную девочку. Но по приказу Эллисон я сказала и родителям, и полицейским, что сидела у себя в комнате, у меня был включен ай-под и потому ничего не слышала. Мне хотелось о многом поговорить с папой, но он стоял в дверях и смотрел на меня с выражением глубокого разочарования. Тогда я поняла: что никогда, никогда не буду такой, какой родители хотят меня видеть. На следующий день, попытавшись войти в комнату сестры, я натолкнулась на запертую дверь. Мама с папой не сочли меня достойной даже находиться среди вещей сестры.
Родители бродили по дому, как в трансе. Мама все время плакала; папа задерживался на работе допоздна. За ужином все молчали – просто кошмар! В отсутствие Эллисон нам стало не о чем говорить. Никто не рассказывал, как прошел волейбольный матч, никто не делился планами о поступлении в колледж. Мои немногие подруги звонили мне все реже. И я их не виню. О чем тогда со мной можно было разговаривать? Первое время звонила Джесси. Один раз она даже приехала ко мне. Делала вид, будто ничего не случилось, приглашала на футбол и в кино, но я едва могла ей ответить. Я словно окаменела.
Осенью я пошла в предпоследний, одиннадцатый класс. Эллисон училась бы в выпускном. Проходя по коридорам, я ловила на себе косые взгляды и слышала шепот за спиной.
Родители очнулись только после того, как из школы прислали первые сведения о моей успеваемости. По всем предметам я тянула еле-еле, а физкультуру и вовсе завалила. Едва прочитав письмо, родители подхватили меня и повезли к директору. Миссис Бакли была из тех типичных директрис, для которых работа составляет всю жизнь. Целыми днями она бродила по коридорам, выискивая нарушителей дисциплины. В школе она засиживалась допоздна, а приезжала на работу рано утром. Она была строгой, умела язвить и ворчать, зато знала всех до одного учеников своей школы.
– Почему никто не сообщил нам, что Бринн так плохо учится? – сердито осведомилась мать. – Положение совершенно неприемлемое!
– Миссис Гленн, – ответила миссис Бакли, – мы посылали вам письма. Мы звонили. Никто не отвечал.
Мать смерила меня подозрительным взглядом.
– Никаких писем я не получала. Никто мне не звонил. А тебе? – спросила она отца. Тот устало покачал головой.
– Мы все очень тревожимся за тебя, Бринн. – Миссис Бакли впервые обратилась напрямую ко мне. – Да, сейчас ваша семья переживает нелегкое время. Мы хотим тебе помочь. – Я съежилась в кресле и молчала. – Может, тебя направить на консультацию к психологу?
– Никакой психолог ей не нужен, – безапелляционно заявила мать. – Ей нужно другое: сосредоточиться и взяться за ум!
– Мы наймем Бринн репетитора, – подхватил отец. – Плохие оценки она исправит. Да, нам всем в последнее время пришлось нелегко, но мы вполне способны справиться без посторонней помощи.
– Иногда, – осторожно возразила миссис Бакли, – не мешает прибегнуть к помощи со стороны…
– Помощь со стороны нам не требуется! – отрезала мать, вставая. – Отныне прошу вас еженедельно информировать меня об успехах Бринн по всем предметам. Мы наймем ей репетитора. Спасибо, что уделили нам свое драгоценное время. – Она повернулась на каблуках и вылетела из кабинета миссис Бакли. Мы с отцом вышли следом за ней.
Как и было обещано, мне наняли репетитора. Каждый день после школы к нам домой приезжала студентка местного колледжа Святой Анны и занималась со мной по полтора часа. Мы сидели на кухне за столом, решали уравнения по алгебре и повторяли испанские слова. Моя репетиторша, скучающая, равнодушная студентка философского факультета, оказалась никудышной учительницей. Она умела неплохо и довольно доходчиво объяснять непонятные места, но ей не хватало выдержки. Если я допускала ошибку или отвлекалась, она нетерпеливо цокала языком и щелкала пальцами.
Наконец, я повысила успеваемость – стала твердой хорошисткой по всем предметам. Общую картину портила лишь оценка «удовлетворительно» по физкультуре. Школу я закончила середнячком – моя фамилия была в самой середине по количеству баллов. В день выпуска мать записала меня на летние подготовительные курсы при колледже Святой Анны.
Я старалась, искренне старалась. Но всякий раз, как я переступала порог аудитории, меня охватывал непреодолимый ужас. Грудь сжималась, сердце колотилось глухо и громко, отдаваясь в ушах. Я редко выдерживала более пяти минут и сбегала.
В тот день, когда мне исполнилось восемнадцать, меня переполняли надежды. Я собиралась сказать родителям, что хочу уйти из колледжа и пойти работать в местную ветеринарную клинику. Платят там немного, но для начала сойдет. Родители повезли меня ужинать в ресторан; потом мы вернулись домой и лакомились тортом и мороженым. И вдруг я увидела на кухне, на рабочем столе, письмо, и вся радость от праздника и сравнительно сносного общения с родителями растворилась. Прошло больше двух лет с тех пор, как Эллисон арестовали; родители редко произносили ее имя, но что-то всегда о ней напоминало. Ее красивое лицо улыбалось мне с фотографий, которые по-прежнему висели по всему дому. Я косилась на белый конверт, и решимость, которую я испытывала весь вечер, постепенно таяла. И не важно, что Эллисон тогда сидела в тюрьме; не важно, что ей предстояло провести за решеткой еще восемь лет. Она по-прежнему оставалась с нами.
Тарелку с недоеденным тортом и растаявшим мороженым я поставила рядом с письмом от Эллисон и ушла к себе наверх. Несколько часов я смотрела на флакон с маминым снотворным и наконец решилась. Отвинтила колпачок и высыпала капсулы в ладонь. Они оказались мельче, чем я думала, и я невольно улыбнулась. Надо же – такие крошки, а унимают боль. Записки я не оставила. Да и что мне было писать? «Дорогие мама и папа, простите меня за то, что я – не моя сестра»? Мне надоело ходить на цыпочках по краешку, стараясь всем угодить, но никому не нравясь, особенно себе самой. Не могла признаться им в том, что страшнее всего для меня: я до сих пор вижу синеватую кожицу новорожденной девочки, ее крохотные пальчики, ручки и ножки…
Я глотала капсулы по одной. Кладя каждую на язык, я словно причащалась, получала компенсацию за все несправедливости, допущенные по отношению ко мне. В глазах родителей мне всегда чего-то недоставало. Я не была достаточно умной, достаточно хорошенькой, достаточно спортивной… Приняв последнюю капсулу, я укрылась одеялом и стала ждать смерти. Перед тем как провалиться в сон, я мимолетно задумалась: будут ли родители скучать по мне? «Нет, – решила я, – скорее всего, не будут». Они слишком поглощены горем из-за того, что потеряли Эллисон.
Наверное, мне бы удалось свести счеты с жизнью, если бы маме не приспичило искать свое снотворное. Она нашла меня в постели без сознания, а рядом флакон. Очнулась я в отделении неотложной помощи, где мне промывали желудок. Через несколько дней я переехала в Нью-Эймери, к бабушке.
Прошел год, и я думала, что жизнь налаживается. Что мне нужно только не подпускать к себе Эллисон и родителей, забыть прошлое, думать о будущем. Я заблуждалась.
У меня есть еще одна лекция, в полдень, но я сажусь в машину и еду домой. Бабушки нет. Майло с надеждой смотрит на меня; ему хочется гулять. Я открываю шкафчик над холодильником, где бабушка держит спиртное. Да, я веду себя как полная дура, да, мне нельзя пить… И все же я достаю бутылку, беру высокий стакан и наливаю себе до краев сладкого красного вина. После вчерашнего коктейля желудок у меня еще не успокоился, но мне все равно. Хочу вернуть те несколько чудесных минут, когда мне казалось, будто я – обычная студентка, у которой есть друзья и которой вполне может заинтересоваться симпатичный парень. Тогда еще никто не знал о моем прошлом…
Я беру бутылку и иду к себе. Сажусь на кровать, отхлебываю из стакана побольше и жду. Жду, когда приятное тепло от вина распространится по всему телу, до кончиков пальцев. А мысли, наоборот, притупятся. В самом деле, какая я дура! Решила, что можно начать жизнь заново.
Клэр
После собеседования Клэр провожает Эллисон до порога. Она смотрит девушке вслед и удивляется тому, какая у нее легкая походка. Когда Эллисон вошла в магазин, она ступала тяжело, будто на плечи ей давил груз прошлого. Правда, она старалась не горбиться и притворялась уверенной в себе. Эллисон Гленн произвела на Клэр приятное впечатление, хотя она и знала, что девушка сидела в тюрьме. Клэр верит в то, что каждый заслуживает второй попытки, второго шанса. Если бы у них с Джонатаном была только одна возможность стать родителями, в их жизнь никогда не вошел бы Джошуа.
Семь лет назад, в лютую январскую стужу, спустя всего неделю после того, как Джонатан и Клэр получили лицензию на право усыновления, им позвонила Дана. В полночь на Дрейк-стрит нашли трехлетнюю девочку – одну, без родителей. На ней не было ни шапки, ни куртки; она не могла сказать студентам, которые нашли ее у входа в соседний бар, где она живет, как зовут ее маму. Студенты вызвали полицию, полицейские известили Департамент здравоохранения и социальных служб, и тамошняя сотрудница позвонила им.
– Сейчас приедем! – сказал Джонатан. Он не спросил Клэр, хочет ли она взять девочку. Он знал все заранее. Клэр хотела детей больше всего на свете. И ей не важно было, мальчики это или девочки, сколько им лет, откуда они и какого цвета их кожа. А Клэр знала: Джонатану хочется прижать к себе маленького человечка, слышать, как бьется его сердце, и снова и снова повторять, что все будет хорошо.
Все и шло хорошо довольно долго, а потом вдруг резко оборвалось. В ту ночь, когда Элла ушла из дома, ее мать Никки, двадцатилетняя студентка-заочница, развлекалась у себя на квартире с друзьями – запивала транквилизаторы виски. Никки даже не заметила, что Элла пропала. И только на следующий день она немного протрезвела и поняла, что ребенка в квартире нет.
В то утро, когда Клэр и Джонатан приехали в больницу, где Эллу осматривали врачи, Дана объяснила Элле, что она немного поживет у мистера и миссис Келби. Элла мерила их озадаченным взглядом.
– Где моя мама? – спрашивала она снова и снова. – Хочу к маме!
Когда ее посадили в машину, она не устроила истерику, а напряженно смотрела в окно и вглядывалась в лица людей, которых они обгоняли, как будто искала кого-то. Когда они остановились перед домом, Элла как будто поняла, что к себе она вернется не скоро. Ее глаза наполнились слезами; она задрожала, затряслась так сильно, что у нее застучали зубы. Похоже, она никак не могла согреться.
– Все хорошо, Элла, – говорила Клэр, заворачивая девочку в теплое одеяло и усаживая на диван. – Ты есть хочешь?
Элла долго не отвечала; она глазела на щенка странных чужаков, который нюхал ей ноги.
– Это Трумэн, – сказал Джонатан. – Он бульдог. Мы взяли его неделю назад.
– Он кусается? – спросила Элла своим на удивление низким, хриплым голоском.
– Нет, – ответила Клэр. – Он хороший песик. Хочешь его погладить?
Элла плотно сжала губы и закрыла глаза, как будто задумалась о чем-то очень важном. Через секунду открыла глаза, посмотрела на Клэр и глубоко вздохнула, набираясь храбрости.
– Он не укусит, – обещал Джонатан, поднимая Трумэна и ставя на диван рядом с девочкой. – Moжет, помусолит тебе руку, но не укусит.
Элла робко протянула пухлую ручку, быстро погладила Трумэна по голове и хихикнула. Она повторяла то же самое снова и снова, быстро гладила и смеялась. Наконец Джонатан и Клэр засмеялись вместе с ней. Трумэн переводил взгляд на всех по очереди; судя по выражению его морды, он не понимал такой дурости, но покорно терпел. Через двадцать минут Элла крепко заснула, зарывшись носом в шерсть Трумэна. Джонатан и Клэр сидели рядом и любовались ею. Они все больше любили ее.
Вскоре Клэр стала думать об Элле как о своей дочке. Она знала, что слишком привязываться к ребенку опасно. Их ведь предупредили, что они не смогут удочерить Эллу официально. И все же она любила девочку. Любила, как будто сама вынашивала ее девять месяцев, как будто не было никаких операций. Девочки красивее, чем Элла, Клэр в жизни не видела; у нее были большие карие глаза, которые то становились лукавыми и озорными, то наполнялись слезами. Джонатана Элла чуть ли не с первого дня начала звать «папой», хотя, видимо, по-прежнему очень скучала по родной матери.
Было очевидно, что Никки хочет вернуть дочь, просто по своей безалаберности она никак не могла собраться. Она грубила сотруднице департамента, ведущей ее дело, спорила с ней, опаздывала на свидания с дочерью, сама себе осложняя жизнь. Как Клэр ни старалась, она не могла ее понять. На месте Никки она перевернула бы землю, пошла бы на все, только бы поскорее воссоединиться со своим чудо-ребенком! И все же, когда Клэр видела Никки с Эллой, ее охватывала ревность, хотя она и стыдилась признаться себе в этом. Никки вбегала в комнату, плюхалась на пол рядом с Эллой и сразу плавно входила в ее жизнь. Мать и дочь смотрели друг на друга, улыбались, обнимались, как будто и не разлучались ни на день. Следя, как непутевая мамаша гладит Эллу по пухлой щечке, Клэр представляла, как Никки когда-то, во время беременности, вот так же гладила себя по выпуклому животику. Близость матери и дочери была такой естественной, что Клэр становилось больно и она отворачивалась.
Элла прожила у Джонатана и Клэр чуть больше года. Джонатан сомневался, что Никки удастся наладить свою жизнь и вернуть Эллу. И все же ей удалось. Клэр до сих пор помнит, какое у мужа было беззащитное, недоверчивое лицо в тот февральский день, когда они передавали Эллу родной матери. На улице был мороз, почти такой же, как когда Элла попала к ним, но сейчас девочка была одета по сезону – в дутую сиреневую курточку, шапочку и перчатки в тон, которые они ей купили. Она взволнованно смотрела на них своими огромными карими глазами.
– Я поеду к маме? – снова и снова спрашивала она.
– Да, Белла-Элла, – сказала Клэр, называя ее привычным ласкательным прозвищем. – Только сейчас ты останешься у мамы… – Она не смогла заставить себя выговорить слово «насовсем». Кто знает, думала Клэр, может быть, Никки снова оступится, и тогда Элла к ним вернется? В глубине души она сама себе не верила. Похоже, Никки в самом деле взялась за ум. – Очень надолго, – сказала Клэр вслух.
Элла долго молчала, а потом сказала:
– И папа с нами поедет. – Она не спрашивала, она утверждала.
Джонатан издал невнятный звук.
– Нет, папа не поедет, – внушала девочке Клэр, стараясь говорить бодро и весело. Это меньшее, на что она способна, твердила она себе. – Элла, ты будешь жить с мамой… Разве не здорово?
– Да, здорово, – согласилась Элла. – Но пусть и папа живет с нами… и ты, мама Клэр!
– Нет, Элла. Не сейчас, – ответила Клэр. Она услышала, как вздыхает Джонатан, сидящий рядом с ней на водительском сиденье, и положила руку ему на колено.
Когда они приехали к приемной Даны, Джонатан отстегнул Эллу от детского сиденья, вынул из машины, крепко прижав к груди, стараясь защитить ее от холодного ветра. Тогда Клэр поняла, какую ужасную ошибку они допустили. Ей казалось, что они сумеют хладнокровно расстаться с девочкой. Они доказали, что могут быть хорошими приемными родителями. Стали для Эллы временной семьей. Целый год они с Джонатаном заботились о девочке, одевали ее, кормили, окружали любовью и лаской. Они полюбили ее, но девочку пришлось отдать. Отдать мамаше, которая не заметила, что ее малышка одна ушла на улицу среди ночи, которая больше всего обожала пить и веселиться с друзьями. А они… они часами восхищались Эллой! Холодный ветер кусал мокрые щеки Клэр, пока они шли к зданию департамента; они всегда привозили сюда Эллу на свидания с матерью.
– Элла, поди сюда и поцелуй меня на прощание! – Клэр старалась говорить беззаботно.
– Пока, мама Клэр! – прощебетала Элла, подходя к ней и звонко чмокая в губы.
Клэр прижала девочку к себе и крепко обняла.
– Я люблю тебя, Белла-Элла, – хрипло сказала Клэр. Из глаз у нее хлынули слезы.
– Пока, папа! – сказала Элла, выворачиваясь и направляясь к Джонатану. – До свиданья, пасть кайманья! – начала она, прижимаясь к его ноге.
Джонатан стоял неподвижно; Клэр беспомощно смотрела, как он борется с собой, не зная, что делать дальше. Грудь у него вздымалась и опускалась.
– До свиданья, пасть кайманья! – с нажимом повторила Элла, ожидая привычного шутливого ответа.
Джонатан опустился на колени и, улыбаясь одними губами, ответил:
– Проходи, крокодил!
Элла хихикнула.
– Не «крокодил», а «гамадрил»! Чао-какао! – Она обвила руками шею Джонатана и ткнулась носом ему в шею.
– Я люблю тебя, Элла. Не забывай об этом, хорошо? – так жалко прохрипел Джонатан, что Клэр невольно зажмурилась.
– И я тебя. – Элла отвернулась от Джонатана и вприпрыжку побежала к Никки. – Поехали, мамочка! Поехали! Пока, мама Клэр, пока, папа!
– Пошли, Элла, – сказала Дана. – Давай-ка переложим твои вещи в мамину машину. – Не успели они и глазом моргнуть, как Эллу уже увезли.
Клэр и Джонатан шли к машине, взявшись за руки; обратно ехали молча. Дом показался им пустым, заброшенным. Даже Трумэн не понимал, в чем дело. Он обнюхивал все углы и настороженно бродил из комнаты в комнату, ища Эллу.
Клэр помнила, что в ту ночь они занимались любовью. Осторожно, не спеша, раздели друг друга и долго стояли, обнявшись, посреди темной спальни. Окна снаружи окрасились морозными узорами. Белые кружева отгородили их от улицы. Мозолистые пальцы Джонатана ласкали ее бедра. Клэр целовала мужа в шею, в подбородок. Потом оба вдруг замерли; на них навалились горе и усталость. Клэр положила голову Джонатану на плечо, а он зарылся носом в ее волосы. В доме было тихо, слишком тихо. Как тяжело было привыкать к тому, что больше им не надо прислушиваться. Больше не нужно беспокоиться, что Элла среди ночи вылезет из кроватки, подойдет к их спальне, поднимется на цыпочки, повернет ручку и увидит Джонатана и Клэр в разных стадиях наготы. Из темноты не послышится ее мультяшный голосок: «Что это вы тут делаете? Можно к вам?» Тогда они торопливо прикрывались простынями, натягивали на себя белье, а она заползала в кровать между ними.
Темнота тяжким бременем давила на плечи. Клэр почувствовала, как первая слеза Джонатана обожгла ей щеку. Ей захотелось смахнуть ее, но она сдержалась. Слеза проползла по ней сверху донизу; по ключице, между грудями и наконец упала на пол возле ноги. Клэр взяла Джонатана за руку и повела в постель. Осторожно надела на него трусы, согрела шерстяными носками окоченевшие ноги.
Через голову натянула на мужа старую футболку. Джонатан беззвучно плакал.
– Знаю, – снова и снова повторяла Клэр. – Знаю. – Она укрыла его одеялом до подбородка и, не одеваясь, легла рядом.
Джонатан спал беспокойно, часто ворочался и просыпался. Клэр в ту ночь не спала совсем.
Клэр долго не могла даже говорить об Элле. Она вспоминала прошлый Хеллоуин, когда малышка еще была у них. Она нарядилась принцессой – в серебристое платье, влезла в пластмассовые туфельки на высоких каблуках… Правда, туфли она через квартал сбросила («Пчелы-убийцы!» – сказала она, энергично встряхивая ногами). Или как они нашли ее в собачьем «месте» – Элла свернулась калачиком рядом с Трумэном. Оба – и ребенок, и собака – глубоко дышали во сне, уткнувшись лбами друг в друга. Иногда Клэр замечала на лице Джонатана мимолетную тень улыбки, которая быстро исчезала. Она понимала: муж тоже вспоминает Эллу.
Они пытались начать все с начала, прошли не один курс лечения от бесплодия, заводили разговоры об усыновлении. Они возлагали на Эллу столько надежд! И вот все их надежды рухнули. Они по-прежнему оставались бесплодными. Бездетными.
Но не прошло и года, и у них появился Джошуа. Клэр с гордостью подумала: «Он наш. Наш навсегда!» Ей предоставили вторую попытку стать матерью.
Теперь она чувствует потребность поступить так же по отношению к кому-то другому. Клэр предоставит вторую попытку Эллисон Гленн. Новый старт, новое начало. Новую жизнь!
Чарм
Чарм задерживается в больнице допоздна. Она много раз набирает номер Гаса. Хочет предупредить, что приедет домой как только сможет. Гас не подходит к телефону. Когда утром она уезжала в колледж, отчим выглядел как обычно. Она звонила ему в полдень; хотя голос у него был усталый, он попросил приготовить ему на ужин картофельное пюре. Чарм на ходу то и дело жмет на кнопку повторного вызова, но Гас по-прежнему не отвечает. Она подъезжает к дому, вдавливает в пол педаль тормоза, распахивает дверцу и видит, что на земле, рядом с его любимой грядкой, валяются его садовые инструменты.
– Гас! – кричит она в отчаянии, распахивая дверь. – Гас! Ты где?
Чарм вбегает в дом, несется к отчиму в спальню и облегченно вздыхает. Оказывается, Гас крепко спит у себя в кровати. Грудь поднимается и опускается, слышны тихие хрипы.
Чарм медленно плетется в гостиную, без сил падает на диван. Диван стоит здесь, сколько она себя помнит. Подушки просели; материя в сине-зеленую клетку выцвела и протерлась. И все же сидеть здесь мягко и уютно. И пахнет домом. Как она устала! Устала волноваться за Гаса, устала учиться. Она ложится на диван, укрывается пледом и закрывает глаза. Ей всего двадцать один год, а она чувствует себя древней седовласой лысеющей старушкой с хрупкими костями.
Звонит телефон; Чарм так устала, что у нее нет сил встать с дивана. Ничего, сейчас включится автоответчик. Ей надо экономить силы.
– Я просто так, – слышит она голос матери. Мать щебечет очень ласково, очень по-матерински. Но Чарм давно знает, что мать ничего не делает и не говорит просто так. Сначала Риэнн что-то рассказывает о своей работе и Бинксе. А все-таки хорошо, что они до сих пор вместе. Чарм вздыхает, услышав, что мать приглашает ее поужинать у них на следующей неделе. – Следующие четыре дня я работаю вечером, но в понедельник вечером мы с Бинксом свободны. Приезжай к нам на ужин. Ничего особенного.
Чарм думает, не снять ли трубку, пока мать не отключилась, но решает, что не стоит. Если Риэнн действительно звонит просто так – что мало похоже на правду, – она вряд ли перезвонит. Но если ей что-то нужно, она не успокоится, пока не услышит голос Чарм. Телефон почти сразу же звонит снова. Боясь, что звонки разбудят Гаса, Чарм решает все же подойти.
– Привет, Чарми! – говорит мать.
– Здравствуй, мама, – так же притворно радостно отвечает Чарм.
– Я звонила минуту назад, но ты не взяла трубку, – обиженно замечает Риэнн.
– Извини, я только что вошла. Даже автоответчик проверить не успела. – Чарм старается говорить искренне.
– Слушай, ты можешь приехать к нам в понедельник? – спрашивает Риэнн.
Чарм мнется, тянет время.
– Сейчас посмотрю, что там с практикой в больнице. Расписание просто бешеное! – Чарм кладет трубку, не спеша идет к холодильнику, достает банку с газировкой. Срывает кольцо, отпивает большой глоток и возвращается к телефону. – Мам, извини, но в понедельник мне надо быть в больнице. Как раз начинается практика в психиатрическом отделении. Может, в другой раз?
Пузырьки газа шибают в нос; она прикрывается рукой.
– Посмотри, в какой вечер ты свободна, – настаивает мать.
– Следующие несколько недель у меня очень мало времени. Может, после Дня благодарения? – предлагает Чарм.
Риэнн задумывается.
– День благодарения только через два месяца. А я так надеялась тебя повидать! Мы с тобой долго не виделись. И потом, у меня хорошая новость.
Чарм твердит себе: «Не спрашивай, не спрашивай».
– Какая новость? – все-таки спрашивает она.
– Нет, придется тебе подождать, – поддразнивает Риэнн. – Ты только скажи, какой вечер тебя устроит, мы с Бинксом поменяемся с кем-нибудь. – Она словно намекает на то, что сама готова идти навстречу, а вот дочь у нее негибкая, упрямая.
– Ну, тогда… может, сегодня? – тут же спрашивает Чарм.
– Сегодня? М-м-м… так мало времени…
– Мама, сегодня я свободна. – Чарм изо всех сил сдерживается, чтобы не закричать. – А следующие три недели буду очень занята.
– Ну что ж, хорошо, – раздраженно говорит мать.
– Что мне привезти? – спрашивает Чарм. Странно – похоже, мать и правда хочет ее видеть.
– Пожалуй, что-нибудь к чаю… Приходи часикам к семи. Мне еще нужно убрать, подготовиться. – Риэнн говорит взволнованно, как будто она маленькая девочка и готовится к своему дню рождения.
– Мама, да ведь ты сама сказала: ничего особенного, – напоминает Чарм. – Зачем ради меня так стараться?
– Что ты! Если уж на то пошло, я всегда по тебе скучаю. И хочу, чтобы сегодняшний вечер получился особенным.
Чарм думает: вот так всегда. Мать произносит нужные слова, и голос у нее, как положено, нежный и ласковый. Можно подумать, она белая и пушистая. Всякий раз в общении с матерью Чарм спотыкается об одну и ту же кочку. И все же она часто вспоминает слова матери, похожие на гладкие, сверкающие камешки-голыши, и припрятывает их в тайники памяти – на потом, когда можно будет не спеша извлечь их и любоваться, перебирая.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |