или похождения Лебедько 14 страница

В передней, заставленной зеркалами, теснится человек пятнадцать только что пришедших гостей. Не без удивления рассматривает Лебедько их физиономии. Так же, как и молодой человек, встречавший нашего гостя на входе квартиры, всё это известнейшие, в своем роде, лица. Автор не рискнёт перечислить гостей по именам, ибо среди них немало тех, кто восседает на ключевых постах в правительстве, в Думе, в средствах массовой информации, в управляющих структурах культуры, науки и даже, как это не покажется в данном случае немыслимо — в духовенстве.

Владислав Евгеньевич, расшаркиваясь по пути то с тем, то с этим, стараясь изобразить на лице своём почтение, заворачивает в одну из комнат, кто-то суёт ему в руку бокал шампанского, и вдруг он, остолбенев, останавливается и чуть не роняет бокал, ибо пред взорами его предстают сразу все его недавние знакомцы: Берков, Закаулов, вопреки всем ожиданиям разодетый чуть ли не по самой последней моде, Дознер, Розова, Губин и... Карамболь. Увидев последнего, Лебедько порядочно трухнул, полагая, что этот-то сейчас и выдаст его со всеми потрохами. Григорий Михайлович, напротив, подходит к нашему герою с очаровательной улыбкой: «Что же вы, голубчик мой, небось, испужаться изволили? Не извольте беспокоиться и не посчитайте меня врагом своим, ибо с этой минуты я, можно сказать, первый ваш друг и товарищ, впрочем, как и все, кто присутствует нынче в этой квартире. Всех нас роднит единая цель. А за встречу в Рязани ставлю вам твёрдую четвёрку, и не извольте обижаться, что не выше, так как несколько промашек вы нет-нет, да допустили», - отечески похлопывая Лебедька по плечу, он вводит его в круг знакомых лиц, где они чокаются и пьют шампанское. Атмосфера царит торжественная и возвышенная. Противоречивые чувства отступают на задний план, душа распахивается, готовая объять всех и вся находящихся в сей волшебной квартире. Ни Муромцева, ни, тем более, его внучки, покамест, не видно.

Возьмём же несколько времени, пока не явился на сцену сам хозяин, и опишем эту, действительно, крайне загадочную квартиру. Когда-то в самом начале 70-х годов 20-го века Юрию Васильевичу Муромцеву, в то время молодому модному литератору, сочинявшему странные мистические тексты, наполненные инфернальной атмосферой, принадлежали две маленькие смежные комнаты в конце коридора огромной коммунальной квартиры. Каждый день по вечерам в эти комнатки умудрялось впихиваться до сорока человек, так что стаканы с водкой и закуски подавали даже тем, кто сидел на шкафах. Кружок формировался постепенно в читальном зале Ленинской Библиотеки, точнее, в тамошней курилке. В квартире же Муромцева вполне можно было увидеть, например, подобную картину — входит профессор в пиджаке и галстуке, его поддерживают под руки два бомжа. И он с этими бомжами ведёт диалог, причём в плане интеллектуального потенциала, последние ни в чём ему не уступают. Постоянно прибывают гонцы из гастронома с бутылками водки и портвейна. Эти ежедневные собрания стали точкой отсчёта для следующих поколений, и далеко не только в Москве.

Но квартира в Югорском переулке так и оставалась аккумулятором идей, которые питали потом огромное количество граждан. С дионисийской безоглядностью и отчаянностью, воспитанников этого кружка учили идти во всём до предела. Там бредили, освобождая ум. Там обожествляли процесс, веря, что жизнь — это постоянный поиск и риск. В начале 80-х КГБ разогнало ядро кружка, который, между тем, разросся до нескольких десятков тысяч последователей, пестующих зародившиеся там идеи. Муромцев вынужден был эмигрировать во Францию, где, вдобавок, тесно сошёлся с величайшими светилами философской мысли 20-го века. В 90-х Юрий Васильевич въехал в Югорский переулок уже как полноправный владелец не только двух маленьких комнат, но и всей многокомнатной квартиры. Издав во Франции несколько книг и обретя популярность, он обзавелся достаточным количеством средств, чтобы обустроить свою квартиру как изысканный салон, состоящий из шести просторных залов, где также ежедневно продолжалась постоянная работа, готовились всё новые и новые кадры. С конца 90-х у югорцев появились огромные площадки в различных учебных заведениях, во всех сколько-нибудь крупных городах России, люди, получившие на этих площадках импульс, постепенно занимали ключевые посты в высших эшелонах власти, науки, культуры, однако же, ничем не выдавая своей причастности к тем общим идеям, которые их всех сплачивали, и о которых читатель частично уже смог догадаться, а частично ему ещё только предстоит познакомиться с грандиозными по своей масштабности планами, которые готовились к воплощению в жизнь как раз во второе десятилетие 21-го века.

То, что когда-то начиналось из кучки подпольных интеллектуалов, мистиков и оккультистов, нынче предстало как некое государство в государстве. Причём, до поры до времени, никак не выделяющееся из последнего. Напротив, большинство питомцев югорского кружка на виду занимало крайне консервативные позиции, как это мы могли уже убедиться на примере Александра Геннадьевича Губина. Лишь несколько людей имели полное представление о том, какой мощности заряд взрывчатого вещества заложен во все сферы и круги российского общества.

Однако, автор, пожалуй, разошёлся и напустил, поди, на обывателя страху, дескать, где-то рядом, может быть, по соседству с тобой готовится какой-то фантастической силы революционный переворот, и, того и гляди, со дня на день, начнётся какая-нибудь жуткая братоубийственная гражданская война, на знавшая ещё себе равных. Охладись, читатель! Выпей стаканчик минеральной водички, да подыши медленным диафрагмальным дыханием, ибо ничего подобного решительно не предвидится. Ведь в представлении о социальных преобразованиях у обывателя создалось особое клише. В данном случае оно не работает. Никаких кровавых революций и баррикад! Как говорил Губин, «мы пойдём совсем другим путём». И для того, чтобы о том пути узнать ещё хотя бы немного, давай, дорогой читатель, воротимся к оставленным нами на время героям повести в ту минуту, когда в салоне накопилось уже более полусотни человек, и раздался звук колокольчиков. Отворилась дверь одной из комнат, которая, как потом узнал Лебедько, была кабинетом Муромцева, и на пороге её показался сам хозяин. Сие событие сопровождалось выстрелом множества бутылок шампанского, впрочем, по-видимому, в программе приёма не предполагалось каких-то общих для всех мероприятий или специально заготовленных по случаю речей, люди группировались в разных залах небольшими кучками по одному им только ведомому признаку, лишь в момент появления Муромцева все отвлеклись и в знак почтения воздели руки с бокалами кверху.

Что до Лебедька, то, признаться, хозяин дома поразил его величественной наружностью. Он был в великолепном шёлковом костюме пурпурного оттенка. Открытый взгляд, лицо мужественное, густая копна седых волос, шея сзади толстая, называемая «в три складки», словом, совершенно картинный персонаж. От голоса до малейшего телодвижения, в нём всё было властительное, повелевающее, внушавшее если не уважение, то, по крайней мере, робость. Обойдя свои владения, и коротко кивая в ответ на многочисленные приветствия, Муромцев, наконец, вошёл и в ту залу, где находились наши знакомые. Заметив среди известных ему лиц Владислава Евгеньевича, Юрий Васильевич сделал весьма благосклонное движение головою и произнёс, обращаясь к Губину: «Добрейший Александр Геннадьевич, представьте же мне коллегу!», - «С удовольствием, Юрий Васильевич, имею честь вам представить Владислава Евгеньевича Лебедько, человека ещё вполне молодого, но уже весьма интересного для нашего общего дела», - Губин самодовольно поглаживал свою окладистую бороду.

Желая польстить старику, наш герой, расставив руки на отлёт, изумительно проворно поклонился всем корпусом. Муромцеву, как видно, понравился такой приступ. Он изрёк: «Весьма рад познакомиться! Милости прошу в мой кабинет, и, давайте, забудем всяческие ритуалы и будем общаться запросто».

Кабинет писателя поразил гостя обилием разнообразнейших гравюр, висевших то здесь, то там на стенах, стоявших на книжных полках, на письменном столе. Гравюры были весьма диковинными, изображены на них были, по-видимому, какие-то алхимические символы, по крайней мере, Лебедьку показалось, что многие из них он видел на иллюстрациях книги Карла Юнга «Психология и Алхимия». Сам кабинет был выдержан в малиновых цветах: обивка кресел, дивана, стульев была именно этого оттенка. Ковёр, занавески и портьеры перед дверями имели тот же цвет. Гость и хозяин уселись в мягкие кресла возле журнального столика, где располагались также чашки с ещё горячим кофием и вазочка с весьма изысканными печеньями. Отхлебнув кофею, Муромцев начал издалека: «Ещё годов с 60-х я тщился понять нечто необъяснимое — тот надлом человеческой истории, который случился при переносе эротики греков в имперский Рим. Эта, ежели позволите так выразиться, мутация никем до тех пор не была осмыслена. Я же почуял в ней страх — колоссальнейший страх. За 56 лет правления Августа, который перестроил весь римский мир на имперский лад, произошла удивительная метаморфоза: радостная эротика греков превратилась в испуганную меланхолию римлян. Христианство явилось всего лишь следствием этой метаморфозы, но восприняло эротику в том состоянии, в каковом её сформулировали вдохновлённые принципатом Октавия Августа римские чиновники. Следующие века Империи лишь усугубляли её подавленность, а атмосфера страха до сих пор окружает нас, усиливаясь с каждым веком, и правит нашим миром».

«Экая удивительная комиссия», - думал про себя Владислав Евгеньевич: «Вон вишь, куда его занесло. А не спятил ли старик натуральнейшим образом с ума?» Хозяин, видимо, заметил замешательство гостя и поспешил его успокоить: «Вы, любезный друг, небось, положительно решили, что я, дескать, по причине маразма заговорил вдруг о Греции, Риме, да эротике? Не извольте беспокоиться, умом я ещё достаточно крепок. Однако, мне придётся произвесть весьма тщательный исторический экскурс, дабы вы в полной мере смогли понять, с какой, так сказать, гидрой все мы боремся. Да-с, вы верно поняли по рассказам моих друзей, что предметом нашего крайнего общего беспокойства является то, что называется капитализмом, Матрицей, Системой, но смею вас заверить, что всё это лишь разные головы той гидры, которая сформировалась совершенно в конкретных исторических условиях чуть более двух тысяч лет назад. Мы же с вами будем называть её именно тем именем, с которого всё и началось, а конкретно Римской Империей, хотя в данном случае это не нечто географическое, а как раз то, что теснит и давит ум и сердца людские, где бы они ни находились. Помните у Шекспира, Призрак отца, рассказывая Гамлету о том, как он был убит, произносит: «Убийство из убийств, как ни бесчеловечны все убийства»? Вот так и эта структура из структур как «ни бесчеловечны» все структуры, явилась заказчиком всех возможных безобразий, происходящих ныне на Земле».

Владислав Евгеньевич, признаться, совершенно смутился, услыхав такой оборот сюжетной линии. Более всего нашего героя тревожил вопрос, какое, собственно, ему отводится во всём этом спектакле место, и зачем все его визави с разных концов подводили к одному и тому же. Сие путешественник никак вобрать в свою голову не мог, сколько ни тужился. Язык чесался, норовя тотчас же спросить Муромцева именно об этом, и только употребив всю свою волю, Лебедько решил попридержать сей вопрос до конца беседы. Старик же продолжал: «Вот я и буду потихоньку вести дело к развязке, однако же, запаситесь терпением, ибо времени нам потребуется немало, да и после моего разъяснения вам потребуется встретиться ещё с несколькими людьми, дабы уяснить все детали и тонкости. Так на чём я там, бишь, остановился?», - «Сколько я помню, вы начали с того, что когда греческая цивилизация коснулась римской, произошло нечто непоправимое, результатом чего стало погружение мира в пучину страха».

Муромцев кивнул: «Ну, так вот, начнём с вопросов достаточно частных. Знаете ли вы, чем римская любовь отличается от греческой?», - «Не имел чести сколько-нибудь исследовать этот пикантный вопрос», - «Вот вам основные черты римской любви: оргия, словесная непристойность, соседствующая с целомудрием матроны-покровительницы рода, а также покорность рабов. Римская сексуальная мораль была чрезвычайно жёсткой, уставной и особенно активной у мужчин. Римляне выказывали чрезвычайно категоричные нравы: содомия считалась добродетелью, а вот пассивность была крайне непристойною. Запрет на постыдную пассивность распространялся в Риме на всех свободных граждан любого возраста. В Греции же подобный запрет касался граждан лишь с того момента, как у них начинала расти борода, а безбородые мальчики считались пассивными и женоподобными, что было нормой. В Риме мужчина был целомудренным только в том случае, если он всегда был в сексуальном смысле только активным. Активность — вот добродетель свободного человека. Юноши были неприкосновенными — вот, что римляне противопоставили инициации ритуальным анальным сексом молодых людей взрослыми, которую утвердил греческий полис. Заметьте себе, любезный друг, что сознание греха или хотя бы виновности никогда не омрачало и не осложняло сексуальные отношения древних, какую бы форму они ни принимали. Но в Риме их подавляет страх перед потерей статуса. Пуританство затрагивает только мужественность, но отнюдь не сексуальность. Любовный акт всегда предпочтительнее воздержания, но ценность его полностью зависит от статуса объекта, утоляющего желание — это может быть матрона, куртизанка, гражданин, вольноотпущенник, раб».

Лебедько испуганно огляделся, подумав: «Уж, не говорит ли он всё это к тому, дабы потом свести всё дело к эдакой «греческой инициации»?» Однако, он не помнил, чтобы Муромцев затворял дверь на ключ или же делал какие иные приготовления. Старик же, в свою очередь, не заметив настороженности гостя, вошёл, видимо, в самый разгар своего вдохновения и вещал: «Пассивность в любви со стороны патриция считалась таким же тяжким преступлением, как любовное чувство или супружеская измена со стороны матроны. Однако, мужская активная гомосексуальность воспринималась как нечто вполне невинное. Любой гражданин мог делать всё, что пожелает, с незамужней женщиной, с наложницей, с вольноотпущенником и рабом. Мы видим, что в римском обществе одновременно существуют, с одной стороны, самые шокирующие акты содомии, а с другой — самая жесточайшая и ограниченная мораль. Добродетель означает сексуальную мощь, а мужественность, будучи долгом свободнорождённого человека, должна подтверждаться его сексуальной силой — фиаско расценивалось как позор. Чувствуете, куда я клоню?»

Гость недоумённо пожал плечами, однако, Юрий Васильевич, вероятно, принял сей жест как подтверждение своим словам: «Единственной моделью римской сексуальности является владычество, владычество властелина надо всем остальным. Насилие над тем, кто обладает низшим статусом, есть норма поведения, и вот, что важно, смотрите-ка, наслаждение ни в коем случае не должно было разделяться с объектом наслаждения, лишь тогда оно является добродетелью. Таким манером выходит, что порядочный человек — это всякий сексуально активный и абсолютно не сентиментальный мужчина. Любое наслаждение, доставленное другому, считалось рабской услугой и говорило о недостаточной мужественности, а иными словами, о бессилии. Отсюда мы имеем безжалостные наказания за проступки, которые нам кажутся незначительными, а в том обществе являлись преступлениями. С точки зрения римлян, изнасилованная девушка чиста, зато изнасилованная матрона заслуживала смерти».

Выслушав сие, Лебедько подуспокоился насчёт того, что его, по-видимому, не собираются склонять, так сказать, к содомии. Расслабившись, он даже стал проявлять интерес к теме: «Позвольте, как же обстояло в Риме дело с таким понятием, как любовь в возвышенном смысле этого слова?», - «А вот вам метафора», - сразу нашёлся хозяин, войдя в поток вдохновения, пуще прежнего: «Это Эней, несущий на плечах своего отца Анхиза. И вот, что важно, этот образ символизирует отнюдь не чувство сыновней любви, как это ошибочно толковали многие латинисты, это римское понятие «высшей связи». Оно было обязательной нормой поведения, ведущей своё начало от погребальных церемоний. Это необходимый груз на сыновних плечах. Это не взаимное, но одностороннее чувство, идущее только от сына к отцу. Как ни странно, в основополагающем мифе почитается не Венера — мать Эрота и Приапа, а позже — Энея, покровительница Рима и генеалогическая прародительница цезарей — напротив, здесь воспевается связь, идущая от сына к отцу. Эней выказывает высшее благочестие, неся на своих плечах супруга Венеры - Анхиза. Сыновнее отношение избавлено от взаимности в той же мере, в какой от неё должно быть избавлено сексуальное отношение римлянина к своему партнёру. Любовь — это неразрывная обязательная связь, что идёт от младшего к старшему. Это исключительно сыновняя любовь, которая привязывает сумерки к заре, плод к семени, взгляд — к фаллосу. И она же породила те связи клиентов с патроном, крестника с крёстным, которые затем вылились в братство священников с одной стороны, в мафиозные кланы — с другой».

«Юрий Васильевич», - перебил старика гость: «Сколько я помню, Империи предшествовала всё-таки Республика?», - Муромцев хохотнул: «Ха! Республика не могла держаться долго при подобных сексуальных нормах. Республика произошла от столкновения желания и плодовитости, столь же не совместимых, как римская Венера и любовь, как братоубийственная тирания и Совет Отцов. Точно также во время основания Рима, Ромул безжалостно убил своего брата Рема, а затем Отцы убили Ромула, провозгласив его богом на небесах, лишь бы избавиться от его царского гнёта на Земле. Однако, к этому мы ещё вернёмся, а до того ещё немного любви. Наслаждение в супружеской любви преследовало лишь одну цель — оплодотворение. Причём любовь должна идти лишь от оплодотворяемого к оплодотворяющему, то есть от верующего к Богу, от сына к отцу, от вульвы к фаллосу, и от раба к господину. Единственная верность идёт от сына к отцу, да и самая земля является «родиной» постольку один лишь фаллос является осеменителем, то есть родоначальником. Но что есть фаллос? Это обнажённое божество богов. Природа находится в неустанном оргазме. Отцы постоянно зачинают живое. Для богов процесс зачатия непрерывен, и самое божество богов — это бесконечное совокупление. И каждый миг совокупления — это цветок, который нужно срывать тот час же, ибо бог всегда пребывает в вечном мгновении, и вот тут-то начинается самое интересное, потому что это и есть тот бог, которого Август даёт своей Империи, переоценивая римский Пантеон. Это было фатальное политическое решение Августа — дать Империи двух соединённых в соитии богов — Марса и Венеру. Он сочетал отца Ромула с матерью Энея, что было совершенно невозможно, ведь до того Эней был плодом любви Анхиза и Венеры, а Ромул и Рем произошли от насилия Марса над Реей Сильвией. Август же объявил эту неправдоподобную и несовместимую пару прародителями Рима».

«Выходит, что виновник всех нынешних бед на Земле — это Август?», - решился вопрошать озадаченный гость. «Не спешите с выводами, мой дорогой», - Муромцев говорил уверенно, горячо и внушительно, чувствовалось, что во всей этой теме он, пожалуй, самого чёрта съел и решительно готов переспорить любого академика-латиниста: «Так не будем же искать крайнего, ибо в этом деле одно событие предуготовляло другое и так далее. И формулу любви мы можем свести к самому простому виду — это почтение, которое раб должен оказывать господину, а низший — высшему. Это понятие распространилось на граждан в отношении их правителей, и вот эта-та метаморфоза любви, явив собой самую серьёзную мутацию Империи, как раз таки и подготовила почву для Христианства: распространение уставного почтения, которое римский народ вменил себе в долг по отношению к Принцепсу[18]. Результатом стала бюрократизация свободы, превратившейся в раболепие для всех классов и статусов и рождение, как раз таки в этом месте, комплекса вины».

Хозяин встал из-за стола, подошёл к одному из стеллажей своей богатой библиотеки, любовно погладил переплёты, по-видимому, антикварных изданий, затем вытащил внушительного размера фолиант и принялся его листать. Сие продолжалось несколько времени, так что Лебедько даже чуть было не закемарил, но вот Юрий Васильевич нашёл нужную ему страницу и продекламировал: «Тацит рассказывает, что Тиберий, принуждаемый стать императором и преемником Августа, сожалел о Республике, всякий раз восклицая по выходе из курии: «Люди, как же вы любите рабство!» - и с отвращением слушал, как сенаторы и консулы молили его об отказе от республиканских свобод и о согласии стать их повелителем и обещая ему своё повиновение. Народ, боявшийся власти царя и основавший Республику, внезапно дрогнул, отверг гражданскую братоубийственную борьбу, которая была, однако, основополагающим мифом, и ринулся в буквальное рабство: императору была предоставлена неограниченная власть в неограниченном пространстве, мировая гегемония безо всякой оппозиции, единоличное правление, дающее право избавляться от противников тех законов, что вменялись отныне главам покорившихся кланов и право назначать своим преемником кого вздумается. Именно такой образ правления сегодня называют Империей, а древние называли Принципатом».

Муромцев эффектно захлопнул книгу и, сверкая взорами, обратился к Владиславу Евгеньевичу: «Что же мы имеем? А имеем мы весьма неутешительный итог, вошедший в плоть и кровь всего современного мира. Как я уже изволил высказаться ранее, мы не можем сказать, что именно Октавиан был крайним во всей этой истории, однако, именно он, став Августом, подавил Форум, закрыл Трибуну, запретил ассоциации, ввёл цензуру на нравы, увеличил число легионов на границах, укрепил флот и отправил в изгнание свободных людей, сожалевших о Республике и не принявших позицию пассивного подчинения, которую он вменял в обязанность всем своим подданным». Старик поставил книгу на место, молча прошёлся несколько раз взад-вперёд по комнате, и вдруг, с наскоку, плюхнулся в кресло аккурат подле Лебедька и буквально закричал последнему прямо в ухо: «Глядите, какой ядерный коктейль мы имеем. С одной стороны, физическая сила, сексуальная мощь, упрямый характер, необузданная содомия, давали сплав под названием мужская добродетель. И, в то время, как у еврейских племён знаком принадлежности к религии было обрезание, для народа, чьим фетишем была волчица, таковым стал отказ от пассивности! С другой стороны, властители провозгласили себя потомками Венеры и Марса, а, стало быть, чем больше укреплялась и распространялась имперская сексуальная агрессивность, тем прочнее был мир в Империи, и тем беззаботнее и пассивнее были её граждане. Необузданная сексуальность императоров стала неотъемлемым свойством римских правителей. Неограниченное сластолюбие укрепляет неограниченное всемогущество Империи. Всё её плодородие, вся её сексуальная мощь воплощается в императоре. Он один может преступить любой закон, ему одному дозволено всё — и гнев, и капризы, и животные проявления натуры. Бесчисленные легенды, которыми обрастала жизнь правителей Рима, придавали им роль сексуальных оберегов. И здесь ещё один парадокс, ибо в этом смысле император — всего лишь большой бубенец, которым отгоняют импотенцию».

«Что же ты орёшь мне прямо в ухо?», - подумал Владислав Евгеньевич и тут же смекнул, что Муромцев, сознательно или невольно, поставил себя в доминирующее положение, оставив гостю лишь право проявлять покорность. Ярость вскипела в груди нашего героя: «Помилуйте, Юрий Васильевич, я решительно не намерен терпеть ваши нравоучения в таком тоне!», - «Браво!», - встрепенулся старик и протянул гостю руку для крепкого рукопожатия: «Вы поняли! Вы поняли, как это происходит! Вот она — Система, и вот он процесс, разделяющий общество на классы. Но! Как таковой классовой борьбы в истории ещё не было, ибо бороться может только один класс, и вы это сейчас положительно продемонстрировали», - «Какой же это класс?», - удивился Лебедько. «Класс — обладающий фаллосом! Но и этот класс постоянно преследует драма — боязнь сей фаллос потерять, а посему, он вынужден постоянно, раз за разом, его демонстрировать, убеждая в его несгибаемости, прежде всего, себя самого. В своё время Плиний Старший назвал фаллос врачевателем желания. Человек был мужчиной лишь тогда, когда его орган был способен на эрекцию, отсутствие же потенции внушало страх. Ежели обобщить всё мною к сему времени сказанное, мы с вами поймём, что современные люди унаследовали от римского понятия любви то, что называется отвращением к жизни, которое следует по пятам за наслаждением. И это жуткое, но часто вытесняемое сокращение символической вселенной, которая сопровождает фаллический спад вслед за эякуляцией, горечь, порождаемую объятиями, в которых мы уже не можем провести разницы между желанием и ужасом, связанным с внезапным и невольным бессилием. Что мы ещё имеем в ходе римской истории — соревнования в непристойностях, человеческие жертвоприношения на аренах, имитация охоты в парках, всё это — ритуал сарказмов Приапа. С тех пор, прикрываясь ритуальными наказаниями или человеческими жертвоприношениями в виде боя насмерть, общество, ставшее пассивным, мстит за себя и сплачивается перед безжалостной судьбой. Всякий триумф включает в себя частицы садистских унижений, которые вызывают смех и объединяют смеющихся в некое мстительное сообщество. Народ спешит на узаконенное зрелище и коллективно участвует в мщении за нарушение закона. Именно это и служит основанием для христианской истории. Сцена раннего Христианства — пытка на кресте, назначенная тому, кто мнит себя богом, бичевание, надпись «Иисус из Назарета — Царь Иудейский», пурпурный плащ, царский венец из терний, постыдно обнажённое тело — всё это саркастический ритуал Приапа, задуманный для увеселения толпы. Например, китайцы 17-го века, которых иезуиты пытались обратить в Христианство, воспринимали это именно так и не понимали, как можно извлечь символ веры из столь комической сцены».

«Секс тесно связан со страхом», - печально произнёс Владислав Евгеньевич, невольно вспомнив собственные мытарства на этом поприще. «Вот!», - Муромцев восторженно воздел руки вверх и энергично заходил по комнате: «Вы произнесли ключевую формулу. Мужчина не может всегда находиться в состоянии эрекции. Он подвержен непостижимому, независящему от него чередованию потенции и импотенции, он поочерёдно то пенис, то фаллос. И проблема власти — чисто маскулинная проблема, ибо характерная ненадёжность и страх слабости неотрывно терзает и мужчину, и властителя. Эякуляция есть потеря в сладострастии. Потеря возбуждения, следующая за ней, сопровождается печалью, ибо означает иссякший источник того, что ещё миг назад нетерпеливо рвалось на волю. И нет в мире цивилизации, которой эта печаль была бы более присуща, чем римлянам. Фаллос проникает в вульву и выходит из неё уже как пенис. Мужественность мужчины растворяется в наслаждении также, как сам человек растворяется в смерти».

«Может быть, я что-то пропустил, но вы как-то неожиданно смешали в одну кучу и Христа, и Приапа. Извольте, объясниться, в чём же тут дело», - вмешался Владислав Евгеньевич. «Всенепременно!», - ответствовал Муромцев: «Империя поглощала одно за другим все соседние государства, а религия присваивала себе мифологические сцены самых разных религий римских провинций, неизменно перерабатывая их в одну и ту же сцену: Исида ходит по земле в поисках фаллоса Осириса, который сама же, правда руками Сета, и отсекла. В Риме на этом этапе ещё невозможно различить сарказм и почитание, бога высмеиваемого и бога всемогущего. Фаллосу и Приапу воздвигались и воздвигаются стелы в течение всего времени существования Империи. Можно с полной уверенностью сказать, что Приап — самый изображаемый бог Империи, и даже последние почти что две тысячи лет, когда его имя не произносится, а в качестве символа веры выдвигается Иисус. Но и это ещё не всё. Смотрите, какая, можно сказать, гипербола вырисовывается из тех метаморфоз, которые происходили во времена превращения Республики в Империю. Обычно мужскому желанию предлагаются два пути, когда оно сталкивается с соблазном женского тела: насильственное овладение или же гипнотическое запугивание. Рим посвятил свою судьбу, свою архитектуру, свою живопись и триумфы как раз таки гипнотическому запугиванию. А под Римом, как вы уже, наверное, догадались, я подразумеваю всю существующую и порабощающую нас Систему, в которой постепенно намечалась, а в последние двадцать лет стала и вовсе очевидной такая тенденция: в извечном противостоянии Эроса и Танатоса всё большую роль начинает играть некто третий, серый кардинал, который и становится, собственно, сейчас кукловодом всей цивилизации».

«Кто же это?», - встревожено спросил Лебедько, зачарованный речами писателя. «Увы, это никто иной, как Гипнос, тот, кто уводит от живой плоти в мир грёз и иллюзий, тот, кто сдвигает сейчас цивилизацию всё больше и больше в виртуальность, как бы облегчая драматизм вечного треугольника секс-наслаждение-страх, переводя эту драму под своды фантазии, в которой, как вы понимаете, возможно всё, что невозможно в реальности. Но об этом, ежели позволите, мы поговорим уже после небольшого перерыва. Я должен выйти к гостям на четверть часа. Вы же располагайтесь и осматривайте библиотеку. Я распоряжусь, чтобы вам принесли чаю».

***

Надобно сказать, что Владислава Евгеньевича обуяло нервическое возбуждение после всего того, что он прослушал. Справиться с сим возбуждением положительно не удавалось, то пересаживался он с кресла на диван, то подходил к окну, то принимался рассматривать книги, то хотел мыслить. Безуспешное хотение! Мысль не лезла к нему в голову. Когда же старался он, напротив, ни о чём не мыслить — безуспешное старание! Отрывки чего-то похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклеивались к нему в голову. Подали чаю с внушительным куском брусничного пирога. Но и это средство лишь чуть-чуть притупило возбуждённое сознание. Судите сами, что бы произошло с вами, ежели бы вам в одночасье впихнули в мозг все те сведения, которыми Муромцев снабдил нашего героя?

Дата добавления: 2015-09-28