Обреченное королевство 8 страница

Но почему они все время идут? В чем смысл? Почему так далеко? Они должны защищать этот мост, этот драгоценный груз. Они должны остановить небо и идти, они должны…

У него начался бред. Ноги, бежать, один, два, один, два, один, два…

— Стой!

Он остановился.

— Поднять!

Он поднял руки вверх.

— Опустить!

Он шагнул назад и опустил мост.

— Толкай!

Он толкнул мост.

Умирай.

Последнюю команду он отдавал себе сам, каждый раз. Он упал на камень, камнепочка поторопилась втянуть лозы, когда он коснулся их. Он закрыл глаза, больше не думая о сведенных мышцах, и впал в транс, полусон-полуявь, который, казалось, продлился один удар сердца.

— Встать!

Он встал, качаясь на кровоточащих ногах.

— Перейти!

Он перешел, не потрудившись взглянуть на смертоносный провал на другой стороне.

— Тащи!

Он схватился за рукоятку и потянул на себя мост.

— Поменяться!

Каладин молча застыл. Он не понял команды; Газ никогда не давал ее раньше. Солдаты образовывали ряды, двигаясь со смесью робости и вынужденной расслабленности, как люди часто движутся перед боем. Несколько спренов предчувствия — похожие на красные струйки пара, выросшие из земли и вьющиеся по ветру, — отделились от камней и закружились между солдатами.

Битва?

Газ схватил Каладина за плечо и толкнул в начало бригады.

— Эту часть новички проходят первыми, светлость. — Сержант зло усмехнулся.

Каладин молча поднял мост над головой, вместе с остальными. Те же самые рукоятки, но в первом ряду были отверстия, прямо перед лицом, и он мог смотреть перед собой. Все мостовики поменялись местами; те, которые шли впереди, встали назад, а задние — включая Каладина и его морщинистого друга, — вперед.

Каладин не стал спрашивать почему. Его это не волновало. Однако, видя ландшафт перед собой, бежать будет легче.

Плато представляло из себя дикую штормземлю; кое-где росли пучки травы, но камень был настолько крепок, что их семена не могли укорениться в нем. Часто встречались камнепочки, росшие повсюду. На вид они казались камнем размером в голову человека. Многие из почек раскрылись, выпустив наружу зеленые толстые языки лоз. А некоторые даже цвели.

После стольких часов в тесном пространстве под мостом бежать впереди было почти приятно. Почему они отдали такую замечательную позицию новичку?

— Таленел'Элин, носитель всех мук! — испуганно вскрикнул человек справа от него. — Похоже, этот будет очень плохой. Они уже выстроились! Этот будет очень плохой!

Каладин прищурился и посмотрел на ближайшую расщелину. По другую сторону пропасти стояли ряды людей с черно-красной мраморной кожей. На них были странные рыже-оранжевые доспехи, закрывавшие предплечья, грудь, голову и ноги. Его оцепенелому сознанию потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить.

Паршенди.

Они не походили на обычных рабочих-паршменов. Значительно более мускулистые и статные. Крепко сложенные солдаты, с оружием на спине. Некоторые носили темно-рыжие и черные бороды, с вплетенными в них кусочками драгоценных камней, другие были чисто выбриты.

Пока Каладин рассматривал их, первый ряд паршенди опустился на одно колено. Воины взяли на изготовку короткие луки, наложили стрелы. Не длинные луки, предназначенные стрелять высоко и далеко. Нет, короткие и изогнутые, чтобы стрелять прямо, быстро и метко. Замечательное оружие, чтобы убить группу мостовиков до того, как они перекинут мост через пропасть.

Похоже, начинается худшая часть…

И действительно, начался кошмар наяву.

— Вперед! — заорал Газ, предусмотрительно отбежав назад.

Инстинкты Каладина кричали в полный голос, требуя уйти с линии огня, но инерция моста гнала его вперед. В нем пробудился зверь, зубы оскалились, готовые укусить.

Усталость и боль Каладина куда-то исчезли. Потрясенный, он приготовился. Мосты бросились вперед, люди под ними кричали и бежали. Бежали к смерти.

Лучники дали залп.

Первая же волна убила морщинистого друга Каладина — он получил три стрелы в лицо. Человек слева тоже упал — Каладин даже не видел его лицо. Падая, он успел закричать и умер не сразу, но по нему прошла вся бригада. Люди умирали, и мост становился все тяжелее.

Паршенди спокойно наложили новые стрелы и выстрелили снова. Каладин мельком увидал, что где-то сбоку с трудом идет еще одна бригада мостовиков. Похоже, паршенди сосредоточили огонь на некоторых бригадах, и эта получила на полную катушку по меньшей мере от дюжины лучников — три первых ряда мостовиков упали; те, кто позади, спотыкались об них. Мост накренился, ударился об землю и с отвратительным скрежетом заскользил вперед.

Мимо Каладина свистели стрелы, из всего первого ряда в живых остался он один. Несколько стрел вонзились в дерево рядом, одна содрала кожу со щеки.

Он закричал. От ужаса, от боли, от потрясения, но больше от полного бессилия. Никогда раньше во время сражения он не чувствовал себя таким беспомощным. Он штурмовал укрепления врага, бежал в атаку под градом стрел, но всегда управлял ситуацией. Копье в одной руке, щит в другой — он мог дать отпор любому врагу.

Но не сейчас. Мостовики напоминали свиней, со всех ног бегущих к мяснику.

Третий залп, и упала еще одна из двадцати бригад. Из рядов алети тоже полетели стрелы, несколько паршенди упало. Мост Каладина почти достиг пропасти. Он уже видел черные глаза паршенди на той стороне, даже различал черты их мраморных лиц. Вокруг него мостовики кричали от боли, стрелы попадали им в ноги. Страшный грохот — еще один мост упал, вся его бригада погибла.

Газ сзади заорал:

— Поднимайте и опускайте, идиоты!

Бригада остановилась именно в то мгновение, когда паршенди опять выстрелили. Люди за Каладином закричали. Огонь паршенди прервался — алети опять выстрелили. Каладин, не думая ни о чем, действовал рефлекторно: опустить мост, взяться за рукоятку.

Но это обнажило мостовиков, до сих пор безопасно стоявших в задних рядах. Лучники паршенди ждали, когда это произойдет. Они дали последний залп. Стрелы обрушились на людей, сразив полдюжины человек, их кровь брызнула на темное дерево. Спрены страха — извивающиеся, фиолетовые — отделились от дерева и закрутились в воздухе. Мост накренился, стал намного тяжелее.

Каладин покачнулся, руки заскользили. Он упал на колени, и его потащило вперед, в пропасть. Он едва успел удержаться.

Качаясь, он стоял на самом краю, одна рука болталась над пустотой, но вторая схватилась за рукоятку. Он посмотрел вниз, через край отвесной пропасти, в темноту. Голова кружилась, измотанное сознание хотело только покоя. Какая восхитительная высота! Он любил карабкаться вверх по горам вместе с Тьеном.

Рефлекторно он отпрянул от расщелины и пополз назад. Группа пехотинцев, защищенная щитами, встала у рукояток. Пока лучники алети обменивались стрелами с паршенди, солдаты перекинули мост через пропасть, по нему прошла тяжелая кавалерия и обрушилась на врага. Четыре моста упали по дороге, но шестнадцать пересекли пропасть, дав армии возможность эффективно атаковать.

Каладин попытался отползти подальше от моста. Но не смог двинуться с места, тело отказалось повиноваться. Он даже не сумел перевернуться на спину.

Я должен идти, обессиленно подумал он. Посмотреть, быть может, мостовик с морщинистым лицом еще жив… Перевязать его раны… Спасти…

Но он не мог. Не мог двигаться. Не мог думать. К своему стыду, он смог только закрыть глаза и соскользнуть в беспамятство.

* * *

— Каладин.

Он не хотел открывать глаза. Не хотел возвращаться в этот ужасный мир боли. Мир, в котором истощенные беззащитные люди атакуют линию лучников.

В ночной кошмар.

— Каладин. — Женский голос, мягкий как шепот, но настойчивый. — Они собираются бросить тебя здесь. Вставай! Ты умрешь!

Я не хочу… не хочу возвращаться…

Дай мне умереть.

Что-то щелкнуло его по лицу, легкая пощечина, с жалом внутри. Он напрягся. Эта была не боль, по сравнению с другими, но значительно более требовательная. Он поднял руку и отмахнулся. Движение унесло с собой последние следы оцепенения.

Он попытался открыть глаза. Один отказался — кровь, натекшая из раны на щеке, запеклась вокруг века. Солнце стояло намного ниже. Прошли часы. Он застонал и сел, оттирая высохшую кровь с глаза. Вокруг него лежали тела. Много тел. В воздухе пахло кровью и чем-то еще худшим.

Пара печальных мостовиков встряхивала каждого человека, проверяя, жив ли он. Убедившись, что человек мертв, они снимали с него сандалии и жилет, отгоняя прочь крэмлингов, уже начавших поедать тела. Эти люди не проверили Каладина. С него нечего брать. Они оставили его лежать среди трупов на плато.

Спрен Каладина беспокойно витал в воздухе над ним. Каладин потер челюсть, в которую она его ужалила. Большие спрены могли двигать маленькие предметы и слегка щипаться. Это делало их более надоедливыми.

На этот раз, однако, она спасла ему жизнь. Он простонал, вспомнив, сколько у него ран.

— У тебя есть имя, дух? — спросил он, заставив себя встать на избитые ноги.

На том плато, куда перешла армия, солдаты бродили среди мертвых паршенди и что-то искали. Оружие? Похоже, что армия Садеаса победила. По меньшей мере живых паршенди поблизости не было. Либо их убили, либо они убежали.

Плато, на котором произошло сражение, выглядело точно так же, как и все остальные. Только в середине возвышалась большая глыба… чего-то, напоминая огромную камнепочку. Быть может, какая-то куколка или раковина, двадцати футов в высоту. Одна сторона была взломана, открывая отвратительные липкие внутренности. Он не заметил ее во время первой атаки, так как глядел только на лучников.

— Имя? — отозвалась спрен далеким голосом. — Да, у меня есть имя. — Она удивленно посмотрела на Каладина. — Почему у меня есть имя?

— Откуда я знаю? — сказал Каладин, заставив себя сделать шаг. Нога взорвалась болью. Он мог только хромать.

Ближайшие мостовики удивленно посмотрели на него, но Каладин, не обращая на них внимания, хромал по плато, пока не нашел труп, с которого не успели снять жилет и сандалии. Тот самый человек с морщинистым лицом, который был так добр к нему. Стрела попала ему в шею. Каладин, не обращая внимания на потрясенные глаза, слепо глядящие в небо, снял с него жилет, сандалии и рубашку со шнуровкой, запятнанную кровью. Каладин ненавидел самого себя, но он не собирался просить Газа дать ему одежду.

Сев, Каладин разорвал рубашку и сменил свои самодельные повязки, потом надел жилет и сандалии, стараясь поменьше двигаться. Задул ветер, унося запахи крови и крики солдат, звавших друг друга. Кавалерия строилась, собираясь уходить.

— Имя, — сказала спрен, проходя по воздуху и становясь рядом с его лицом. Она приняла вид молодой женщины с изящными ножками, одетой в развевающуюся юбку. — Сильфрена.

— Сильфрена, — повторил Каладин, завязывая сандалии.

— Сил, — сказала спрен. Она вздернула голову. — Как забавно. Похоже, у меня есть и прозвище.

— Поздравляю. — Каладин, пошатываясь, встал на ноги.

Недалеко стоял Газ, уперев руки в бока, щит привязан к спине.

— Ты, — сказал он, указывая на Каладина. Потом кивнул на мост.

— Ты шутишь, — сказал Каладин, глядя, как остатки бригады — меньше половины прежнего состава — собираются вокруг моста.

— Или неси, или оставайся, — сказал Газ, который казался очень злым.

Мне полагается быть мертвым, сообразил Каладин. Вот почему он не дал мне ни жилета, ни сандалий. Я был в первом ряду. И единственный, кто остался жив.

Каладину очень хотелось сесть и остаться здесь. Но смерть от жажды на пустом плато — не тот путь, который он выбрал для себя. Он захромал к мосту.

— Не беспокойся, — сказал один из мостовиков. — На этот раз они дадут нам идти медленно, со множеством остановок. И нам помогут солдаты — требуется по меньшей мере двадцать пять человек, чтобы поднять мост.

Каладин вздохнул и встал на место, пока к ним присоединялись несколько неудачливых солдат. Вместе они подняли мост в воздух. Ужасно тяжелый, но они каким-то образом справились.

Каладин шел, чувствуя себя онемелым. Он-то считал, что жизнь больше ничего не может сделать с ним. Что может быть хуже, чем шаш раба, чем потеря возможности сражаться, чем смерть всех тех, кого он поклялся защищать?

Оказывается, он ошибался. Есть еще кое-что. Последняя пытка, которую судьба приберегла специально для Каладина.

И она называется Четвертый Мост.

Глава седьмая

Любое разумное

Они объяты пламенем. Они горят. Они принесли с собой тьму, и все-таки, видите, их кожа горит. Горит, горит, горит…

Получено на Палахишев, 1172 год, двадцать одна секунда до смерти. Объект — ученик пекаря.

Шаллан шла по коридору, ярко-оранжевая роспись которого — а также потолок и стены — были усеяны пятнами черного дыма, оставшимися после Преобразования Джаснах. Будем надеяться, картины не пострадали.

Впереди появилась маленькая группа паршменов с тряпками, ведрами и стремянками — они собирались чистить коридор от сажи. Они поклонились ей, но не произнесли ни слова. Паршмены могли говорить, но делали это крайне редко. Многие казались немыми. Когда-то, в детстве, их мраморная кожа казалась ей восхитительной. До того, как отец запретил ей проводить с ними время.

Она опять подумала о задаче. Как ей убедить Джаснах Холин, одну из самых могущественных женщин в мире, передумать и взять ее в ученицы? Очевидно, что Джаснах упряма — она много лет сопротивляется попыткам девотариев примириться.

Она опять вошла в широкую главную пещеру, с ее высоким потолком и суетливыми разряженными обитателями. Она чувствовала себя обескураженной, но мельком увиденный Преобразователь манил ее. Ее семья, дом Давар, процветала много лет, поднявшись из безвестности — главным образом из-за политического искусства отца. Многие ненавидели его, но жестокость и целеустремленность дали ему возможность подняться очень высоко. Он создал себе состояние, открывая новые залежи мрамора на землях Давар.

Шаллан мало что знала о делах отца и ничего не подозревала. Каждый раз, когда очередной карьер истощался, отец уезжал с землемером и открывал новое месторождение. Только расспросив землемера, Шаллан и братья узнали правду: отец, используя запрещенный Преобразователь, создавал новое месторождение. Он делал это не слишком часто, чтобы не вызвать подозрений, — только тогда, когда нуждался в деньгах для достижения политических целей.

Никто не знал, где он достал фабриал, который сейчас был с ней, в тайном кармашке. Он не работал — сломался в тот самый ужасный вечер, когда отец умер. Не думай об этом, жестко сказала она себе.

Они наняли ювелира починить сломанный Преобразователь, но это не помогло. Их дворецкий, Льюиш, — один из самых доверенных людей отца, — умел пользоваться устройством, но не смог заставить его работать.

Долги и посулы отца превосходили всякое разумение. У них не было другого выбора. У семьи было время — примерно год — до того мгновения, когда отсутствие платежей станет угрожающим, а отсутствие отца — очевидным. А пока семья замкнулась в имении, расположенном очень далеко от столицы, что давало возможность ни с кем не общаться. Братья боролись, писали письма от имени отца, иногда появлялись на публике и распространяли слухи, что светлорд Давар готовит нечто грандиозное.

И все только для того, чтобы дать ей время выполнить свой дерзкий план. Найти Джаснах Холин. Стать ее подопечной. Узнать, где она хранит Преобразователь. Потом заменить его на испорченный.

С фабриалом в руках они смогут открывать новые месторождения и восстановить состояние. Создавать еду и кормить солдат. Заплатить кредиторам и дать взятки. И, наконец, объявить о смерти отца и не разориться.

Шаллан помедлила в главном коридоре, обдумывая следующий ход. Очень рискованный ход. После завершения дела она должна исчезнуть, но так, чтобы никто и не заподозрил ее в воровстве. Она очень долго обдумывала это, но до сих пор ничего не придумала. Но все знали, что у Джаснах много врагов. Быть может, найдется способ свалить на них «поломку» фабриала.

Впрочем, до этого еще далеко. Сейчас надо убедить Джаснах взять ее. Все остальное неприемлемо.

Шаллан нервно изобразила знак «нужда» — локоть прикрытой безопасной руки касается поднятой свободной, пальцы растопырены.

Немедленно появилась женщина в накрахмаленной белой блузке и черной юбке, универсальной одежде мажордомов.

— Ваша Светлость? — присела плотная женщина.

— Паланиум, — сказала Шаллан.

Женщина поклонилась и повела Шаллан дальше, в глубины длинного коридора. Большинство из женщин, включая служанок, завязывали волосы в узел, и Шаллан чувствовала, что ее распущенные сразу бросаются в глаза. А их ярко-рыжий цвет выделял ее еще больше.

Вскоре коридор резко пошел вниз. Тем не менее она услышала за спиной колокольчики, отбивавшие очередные полчаса. Возможно, именно поэтому горожане так любят их — даже в глубинах Конклава можно услышать окружающий мир.

Служанка довела Шаллан до пары больших стальных дверей и поклонилась. Шаллан кивнула и отпустила ее. И поневоле восхитилась красотой дверей; снаружи на них был вырезан замысловатый геометрический узор из кругов, линий и глифов. К сожалению, не было времени изучать детали, и она вошла.

За дверями оказалось на удивление огромное помещение. Стены из гладкого камня поднимались к невидимому из-за приглушенного освещения потолку; тем не менее она увидела несколько далеких вспышек света. На стенах находились дюжины маленьких балконов, очень похожие на личные ложи в театрах. Из многих лился мягкий свет. Стояла почти полная тишина, слышался только шелест перевертываемых страниц и тихие шепотки. Шаллан прижала безопасную руку к груди, подавленная великолепным залом.

— Ваша Светлость? — сказал незаметно подошедший молодой мужчина-мажордом. — Что вас заинтересовало?

— Вероятно, новое чувство перспективы, — рассеянно сказала Шаллан. — Как…

— Этот зал называется Вуаль, — тихо объяснил слуга. — Он находится прямо перед самим Паланиумом. Оба уже были, когда город был основан. Некоторые полагают, что эти комнаты вырезали в камне сами Певцы Зари.

— Где книги?

— В Паланиуме. Сюда, пожалуйста.

Слуга провел ее к дверям в противоположном конце зала. Пройдя через них, она вошла в зал поменьше, разделенный перегородками из толстого хрусталя. Шаллан подошла к ближайшей и пощупала. Поверхность оказалась шершавой, как у вырубленного камня.

— Преобразователь? — спросила она.

Слуга кивнул. За его спиной другой слуга сопровождал престарелого ардента с бритой головой и длинной бородой, как почти у них всех. Его простая серая одежда была подпоясана коричневым поясом. Они завернули за угол, и Шаллан смутно увидела на другой стороне их силуэты, просочившиеся через хрусталь.

Она шагнула вперед, но тут слуга прочистил горло.

— Вам нужно приобрести разрешение на вход, Ваша Светлость.

— И сколько оно стоит? — с сомнением спросила Шаллан.

— Тысячу сапфировых брумов.

— Так дорого?

— Король содержит множество больниц, а это очень недешево, — извиняющимся тоном сказал слуга. — А Харбрант может предложить только три вида товаров: рыбу, колокольчики и информацию. Первые два трудно назвать уникальными. Но третье… Паланиум — лучшее собрание книг и свитков на Рошаре. В нем больше томов, чем даже в Святом Анклаве Волата. Согласно последним подсчетам в нашем архиве есть почти семьсот тысяч текстов.

У ее отца было ровно восемьдесят семь книг. Шаллан перечитала их все, по несколько раз. Сколько же всего содержится в семистах тысячах? Невероятное количество информации. Она жаждала поглядеть на невидимые полки. Она могла провести месяцы, только читая обложки.

Но не сейчас. Возможно, однажды, когда состояние семьи восстановится — и братья будут в безопасности, — она вернется. Возможно.

Шаллан чувствовала себя, как голодная, которая не может даже притронуться к теплому фруктовому пирогу.

— Где я могу подождать? — спросила она. — Внутри находится одна из моих знакомых.

— В одном из альковов для чтения, — ответил слуга, расслабляясь. Возможно, он боялся, что она устроит скандал. — Там можно сидеть без разрешения. Если захотите, носильщики-паршмены поднимут вас на более высокий уровень.

— Спасибо, — сказала Шаллан, поворачиваясь спиной к Паланиуму. Она опять вернулась в детство, ее заперли в комнате и не разрешали выйти в сад из-за параноидальных страхов отца. — Ее Светлость Джаснах, она все еще в алькове?

— Я могу спросить, — ответил юный мажордом, вводя ее обратно в Вуаль с ее далеким невидимым потолком.

Он поспешил прочь, оставив ее перед дверью в Паланиум.

Она могла вбежать внутрь. Проскользнуть. Нет. Братья вечно дразнили ее, называя робкой. Но ее удержала не робость. Там, несомненно, стража. А скандал разрушит все ее планы и лишит последнего шанса переубедить Джаснах.

Переубедить Джаснах, настоять на своем. Ее чуть не затошнило. Она ненавидела споры и стычки. В юности она чувствовала себя куском изысканного и хрупкого хрусталя, который держат запертым в шкафу — любой может посмотреть, но не дотронуться. Единственная дочь, последнее воспоминание о любимой жене светлорда Давара. Она до сих пор поражалась тому, что именно ей пришлось взять на себя ответственность после… После происшествия… После…

Нахлынули воспоминания. Нан Балат, раненый, в изодранном камзоле. В ее руке длинный серебряный меч, достаточно острый, чтобы резать камни, как воду.

Нет, сказала себе Шаллан, прислоняясь к каменной стене и крепче хватаясь за сумку. Нет. Не думать о прошлом.

Необходимо успокоиться. Пальцы потянулась к сумке, чтобы достать бумагу и карандаш. Однако в это мгновение вернулся слуга.

— Ее Светлость Джаснах Холин действительно заказала альков, — сказал он. — Вы можете подождать ее там.

— Да, я так и сделаю, — сказала Шаллан. — Спасибо.

Слуга подвел ее к темной загородке, внутри которой на крепкой деревянной платформе стояли четыре паршмена. Мажордом и Шаллан тоже встали на платформу, паршмены потянули веревки, перекинутые через шкив где-то наверху, и платформа стала подниматься по каменной шахте. В каждом уголке потолка находилась аметистовая сфера, стоимостью в брум, из которой лился мягкий фиолетовый свет — единственное освещение лифта.

Ей нужен план. Джаснах Холин не из тех людей, которых можно легко переубедить. Шаллан должна удивить ее, потрясти ее.

Они поднялись футов на сорок над полом, когда слуга махнул рукой и паршмены остановили платформу. Шаллан вслед за мажордомом прошла по темному коридору на один из балкончиков, продолжавших Вуаль. Он был круглый, как башенка, с каменной оградой по пояс и деревянными перилами. Занятые альковы светились различными цветами в зависимости от того, какие сферы освещали их; казалось, что они висят над огромной темной пустотой.

В этом алькове находился длинный изогнутый каменный стол, соединявшийся с оградой балкона. Еще был один стул и хрустальная ваза, скорее похожая на кубок. Шаллан кивком поблагодарила слугу и, когда он вышел, вытащила из сумки пригоршню сфер и всыпала в вазу, осветив альков.

Потом вздохнула, уселась и положила на стол сумку. Следует придумать что-нибудь этакое, чем можно убедить Джаснах.

Во-первых, решила она, необходимо очистить рассудок.

Распустив завязки, Шаллан достала из сумки толстую стопку бумаги, набор карандашей разной твердости, кисточки и стальные перья, чернила и акварельные краски. Последним она вытащила небольшой блокнот, переплетенный как манускрипт, — в нем находились рисунки, сделанные во время путешествия на «Удовольствии Ветра».

Очень простые вещи, да, но для нее они стоили намного дороже шкатулки, наполненной сферами. Взяв из пачки верхний лист, она выбрала тонко очиненный угольный карандаш, покатала его между пальцами и закрыла глаза. В воображении возник Харбрант, такой, каким она увидела его сразу после швартовки у пристани. Волны набегают на деревянные столбы, соленый запах, мужчины, карабкающиеся на мачты, весело окликают друг друга. И сам город, взбирающийся по склону холма, дома, стоящие один на другом, ни одного пятнышка неиспользованной земли. Тихо позвякивают далекие колокольчики.

Она открыла глаза и начала рисовать. Пальцы двигалась сами, рисуя широкие линии. Расколотая долина, в которой находится город. Порт. Здесь квадраты для домов, здесь пустота, отмечающая главную улицу, ведущую к Конклаву. Медленно, кусочек за кусочком, она добавляла детали. Тени — окна. Линии, чтобы наполнить улицы. Намеки на людей и повозки, чтобы показать хаотическое движение.

Она читала, как работают скульпторы. Многие берут каменный блок и высекают грубую фигуру, вначале. Потом проходят второй раз, вырезая детали. Потом еще и еще. Так же и в рисовании. Сначала широкие линии, потом детали, еще и еще, вплоть до самых маленьких. Ее никто не учил рисовать — она делала то, что считала правильным.

Под ее пальцами возник город. Она побуждала его появиться, линия за линией, штрих за штрихом. Что бы бы она делала без этого? Напряжение вытекало из тела, текло через кончики пальцев и уходило по карандашу.

Работая, она забывала о времени. Иногда она чувствовала себя так, как если бы впадала в транс, все исчезло. Пальцы, казалось, рисовали сами по себе. И, рисуя, было намного легче думать.

Не прошло много времени, а она уже перенесла Воспоминание на страницу. Она взяла лист, удовлетворенная, с ясной головой. Картина Харбранта исчезла из памяти и возникла на бумаге. И вот тут она по-настоящему расслабилась. Как если бы ее сознание не могло избавиться от напряжения, пока Воспоминание оставалось неиспользованным.

Следующим она изобразила Йалба, стоявшего без рубашки, в одном жилете и говорившего с невысоким возницей, довезшим ее до Конклава. Работая, она улыбнулась, вспомнив приветливый голос Йалба. Скорее всего, он уже вернулся на «Удовольствие Ветра». Прошло часа два? Возможно.

Она всегда больше возбуждалась, рисуя людей и животных, чем предметы. Как будто живое существо, возникающее на бумаге, заряжало ее энергией. Город состоял из линий и квадратов, но человек — из кругов и кривых. Сможет ли она передать ухмылку на лице Йалба? Его ленивое самодовольство, то, как он пытается ухаживать за женщиной, стоящей намного выше его? А носильщик, тонкие пальцы и ноги в сандалиях, длинное пальто и мешковатые штаны! Странный язык, острые глаза, замысел увеличить плату, предложив не поездку, а экскурсию.

Рисуя, она не чувствовала, что работает угольным карандашом и бумагой. Она рисовала портреты не ими, а душой. Есть растения, у которых можно что-то отрезать — лист или маленький кусочек ствола, — потом посадить и вырастить точно такое же. Запоминая человека, она отрезала от него кусочек души, маленькую почку, из которой выращивала его на странице. Уголь для сухожилий, бумажная масса для костей, чернила для крови, структура бумаги для кожи. А ритм и царапанье карандаша звучали как дыхание тех, кого она рисовала.

Вокруг ее блокнота собрались спрены творчества, наблюдая за работой. Как и остальные спрены, они всегда были вокруг, но невидимые. Иногда вы притягиваете их. Иногда нет. В рисовании, похоже, дело зависело от мастерства.

Спрены творчества были среднего размера, с ее палец, и светились слабым серебряным светом. Они непрерывно менялись, принимая новую форму. Обычно они становились тем, что только что видели. Ваза, человек, колесо, гвоздь. Но всегда тот же самый серебристый цвет, те же самые крохотные размеры. Они абсолютно точно имитировали форму, но потом предмет двигался самым странным образом. Стол крутился как колесо, ваза разбивалась и немедленно чинилась.

Ее рисунок собрал около полудюжины спренов, акт творения привлекал их к себе, как яркое пламя притягивает спренов огня. Она научилась не обращать на них внимания. Они были нематериальны — если она проводила рукой через одного из них, он размазывался, как разбросанный песок, потом восстанавливался. И она ничего не чувствовала, касаясь их.

Наконец, удовлетворенная, она подняла страницу. Рисунок изображал Йалба и носильщика, с намеками на оживленный город за ними. Она схватила выражение их глаз. Самое важное. Каждая из Десяти Сущностей воплотилась в какой-то части человеческого тела — жидкость в крови, дерево в волосах и так далее. Глаза связывали с хрусталем и стеклом — окнами в душу человека.

Она отложила лист. Некоторые люди собирали трофеи. Другие оружие или щиты. Многие коллекционировали сферы.

А Шаллан собирала людей. Люди очень интересовали ее. Возможно, потому, что в юности она жила как в тюрьме, почти ни с кем не общаясь. Вот она и развила в себе привычку запоминать лица, а потом их зарисовывать, и как-то раз отец обнаружил портреты садовников. Его дочь? Рисует портреты темноглазых? Он пришел в ярость — один из тех нечастых случаев, когда его приводящий в ужас многих гнев обрушился на собственную дочь.

После этого случая она рисовала людей только тогда, когда ее никто не видел, а открыто рисовала насекомых, раков и садовые растения. Против этого отец не возражал — зоология и ботаника были традиционными женскими занятиями — и подталкивал ее выбрать Призванием естествознание.

Она взяла третий чистый лист. Похоже, он умолял заполнить его. Чистый лист — только возможность, бесполезная, пока ее не используют. Как полностью заряженная сфера, заточенная в мешочке, препятствующем ей изливать в мир свет.

Дата добавления: 2015-08-29