Франклин Рудольф АНКЕРСМИТ 1 страница

Франклин Рудольф АНКЕРСМИТ

ВОЗВЫШЕННЫЙ

ИСТОРИЧЕСКИЙ

ОПЫТ

УДК 1/14+930.1 ББК 87.3(4/8) А 79 Franklin R. Ankersmit

Sublime historical experience

Copyright © 2005 by Stanford University Press

Научный редактор - кандидат философских наук, доцент кафедры истории и теории культуры РГГУ А. А. Олейников

Перевод с английского:

Олейников А.А. - предисловие, введение, глава VIII Борисова И.В. - главы I, II, VI Лямина Е.Э. - глава III, эпилог Неклюдова М. С. - главы IV, VII

Сосна Н.Н. - глава V Франклин Рудольф Анкерсмит

А 79 Возвышенный исторический опыт. - М.: Издательство -Европа», 2007. - 612 с.

Книга Франклина Рудольфа Анкерсмита является на сегодняшний день единственным крупным философским произведением, непосредственно посвященным теме исторического опыта, и заслуживает того, чтобы считаться поворотным (а значит, во многом и критическим) пунктом в развитии исторической теории. До сих пор главным проводником по бесконечному лабиринту культуры понимания и изучения прошлого выступал язык исторических сочинений. Анкерсмит предлагает отказаться от помощи языка и обратиться к непосредственному опыту восприятия прошлого. Откуда взяться такому опыту и как вообще его можно себе представить? В способе ответа на этот вопрос и заключается главная интрига книги.

This book by Frank R. Ankersmit is presently the only one philosophical work, which is directly dedicated ю the subject of the historical experience and it deserves to be regarded as Lhe turning and critical point for the development of the contemporary historical theory. Up till now the language (of the historians) has served as the main guide in the infi-nke labyrinth constructed within our culture of understanding and studying the past. Here Ankersmit is suggesting to refuse the help ofthe language in favour of the direct and immediate experience of the past. Where does this experience come from? How can we conceive of and rely on it? In the way of answering these questions there is the main intrigue of this book.

УДК 1/14+930.1 ББК 87.3(4/8)

ISBN 978-5-9739-0127-1

© Stanford University Press, 2005 © Борисова И.В., Лямина Е.Э.,

Неклюдова М. С., Олейников А. А.

Сосна Н.Н, перевод, 2007 © Издательство «Европа», издание на русском языке, 2007

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Этой книгой завершается путь, на который я вступил примерно двадцать лет тому назад, написав работу с несколько высокопарным названием - «Нарративная логика. Семантический анализ языка историков».

Сам я думаю, что та книга до сих пор является лучшей из всего, что было мною написано. Я писал ее с юношеской горячностью и с полной уверенностью в том, что мне удалось разрешить все наиболее существенные проблемы историописания: как исторический текст связан с прошлым, как следует относиться к понятию референции в историописании, какие рациональные критерии позволяют нам отличать более удачную репрезентацию прошлого от менее удачной (т. е. говорить о природе исторической рациональности) и, наконец, какой смысл следует вкладывать в понятия исторической объективности и субъективности. В общем, ту книгу вполне можно было бы назвать «просвещенческой». Она, несомненно, была написана с тем самонадеянным оптимизмом, который мы постоянно связываем с Просвещением. И если Просвещение заявляло об открытии природы научной рациональности, я полагал, что удачно разрешил проблемы исторической рациональности. К этому еще можно добавить, что масштабы этой рациональности значительно превышают границы историописания: она охватывает повседневную жизнь (ведь мы по-

ВОЗВЫШЕННЫИ ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

стоянно рассказываем другим и самим себе различные истории), а также мир политики и профессиональной деятельности. По праву можно сказать, что историческая рациональность является обязательным дополнением к научной рациональности.

«Нарративная логика» оказалась очень отвлеченной книгой с чрезвычайно трудной терминологией, взятой из области, которая в те времена называлась философской логикой. Еще хуже то, что ей не удалось усидеть между двумя стульями. Читателям, прошедшим школу аналитической философии языка и науки, мог нравиться ее способ аргументации, но они вовсе не испытывали никакой симпатии к столь странным (для них) истористским заключениям. В то время как у читателей, симпатизирующих историзму, техническая сторона аргументации вызывала полное отвращение. Поэтому та книга так и не получила никакого действительного отклика. Те же отзывы, которые на нее все-таки последовали, стали печальными доказательствами ее полного непонимания. С тем же успехом я мог бы и не писать эту книгу.

Книга о возвышенном историческом опыте во многих отношениях прямо противоположна той, что была посвящена логике исторической репрезентации. Ничего не осталось от «просве­щенческого» оптимизма, тон ее мрачный, а наше отношение к прошлому определяется через боль и утрату. Эта книга по духу ближе к романтизму, чем к Просвещению, причем ближе к стра­дающему романтизму Руссо, Гельдерлина и Шуберта, выражавших свое самоощущение в минорной тональности, чем к безмятежному и уютному романтизму Ранке, Тика и Гуммеля (романтизму в стиле бидермейер, если так можно выразиться). Но несмотря на всю разницу в настроении, между двумя этими книгами имеется тесная связь. Попробую объяснить, в чем она состоит.

Оптимистическое и типично «просвещенческое» стремление понять и познать прошлое автоматически вызывает вопрос о том, каковым должно быть прошлое само по себе. Не прошлое, как он представлено в историческом нарративе, но прошлое в его, так сказать, не-представимой «девственности». Ведь именно

к ней всегда направлено познавательное усилие. Оно всегда хочет выпрыгнуть из тени своего собственного представления и достичь прошлого как такового.

Но тут познавательное усилие Просвещения сталкивается с неожиданной и обескураживающей трудностью - той трудностью, которая не только связана с написанием истории, но всегда подстерегает нас, когда мы доверяемся языку в нашем осмыслении мира. Трудность эта состоит в том, что из-за доверия к языку наш опыт претерпевает систематические изменения и мир раска­лывается на две части: на ту часть, которую мы видим и воспринимаем, принуждаемые языком, и на ту непостижимую реальность как таковую, которая опережает и превосходит мир, данный нам в языке и через язык. Как это ни забавно, но получается, что реальность как таковая и, следовательно, прошлое как таковое всегда должны внушать нам ужас.

Я прекрасно осознаю, что эти громкие и патетические слова вызовут недоуменную гримасу у скептически настроенных читателей - и не только у них!

Чтобы сделать более понятной эту волнующую картину расколотого надвое мира, давайте вспомним о той «тюрьме языка», о которой говорил Ницше. Этой метафорой Ницше хотел выра­зить то, что язык выступает в качестве понятого почти в духе Канта условия опыта и знания. Значит, с одной стороны, только благодаря языку мы можем обладать знанием о мире, с другой же стороны, язык ставит между нами и миром как таковым - «вещью в себе» - непроницаемый экран. Но Ницше забыл добавить, что тюрьма языка - это очень комфортная тюрьма, где всегда есть газ, свет, горячая и холодная вода, где повсюду расставлены удобные кресла и приготовлена теплая постель. Ведь с незапамятных времен человечество прилагало всевозможные усилия, чтобы сделать эту тюрьму языка максимально комфортной. И в этом смысле блестящей была идея превратить обычный язык в язык науки.

Но коль скоро язык, на что также намекает ницшевская метафора, обманывает наши ожидания, освобождаясь из его тюрьмы,

мы теряем все, что делало нашу жизнь столь приятной и комфортной. И вот мы стоим нагие посреди холодного и враждебного мира без всякой поддержки. Мы беспомощны. Иначе говоря, по ту сторону языковой тюрьмы находится ужасный мир, постоянно угрожающий нам встречей со смертью - встречей с «царем ужасов», как замечательно сказал Эдмунд Бёрк в своем «Философ­ском исследовании о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757). Есть глубокая истина в том, что мы прекращаем говорить, только когда умираем; когда нечего больше сказать, мы мертвы.

Я вновь возвращаюсь к вопросу о том, как настоящая книга о возвышенном историческом опыте связана с книгой по логике (исторической) репрезентации, написанной мной более двадцати лет тому назад. Разуму Просвещения всегда свойственно неудержимое стремление ухватиться за мир по ту сторону языка. Достижение этой цели стало бы его последним и окончательным триумфом. Поэтому неосознанно этот разум постоянно находится в поисках мира как такового, мира, располагающегося за пределами комфортной тюрьмы языка. Просвещенческий разум, столь неуемно, столь искусно и неизменно успешно осваивающий пространство тюрьмы языка, всегда ищет крохотную потайную дверцу, через которою он мог бы сбежать из нее. Просвещенческий ра­зум испытывает это стремление, поскольку всем своим существом желает свести нас с миром как таковым, с миром, который уже можно не высматривать сквозь узкие оконца языковой тюрьмы.

Но вновь этот мир полной и безусловной свободы оказывается также миром, наполненным страданием, болью, печалью и страхом: это мир травмы и возвышенного (которое является фило­софским эквивалентом психологического понятия травмы).

Это может объяснить, почему книга по логике (исторической) репрезентации могла стать первым шагом на пути, который в силу своей собственной логики завершается книгой о возвышенном опыте, а также почему оптимизм Просвещения должен был уступить дорогу мрачному и зачастую зловещему миру романтизма.

Я позволю себе добавить к этому некоторые замечания относительно нашего современного интеллектуального климата, даже если они покажутся несколько огульными и запальчивыми. Не является ли недовольство современной философией языка, ее неспособностью достичь уровня Рассела, Витгенштейна, Остина, Стросона, Куайна и Дэвидсона, пустой и удушливой схоластикой, в которой она продолжает прозябать, топчась на одном месте, свидетельством того, что сейчас мы

упорно стремимся пробиться сквозь стены языковой тюрьмы? Не является ли наше неумение найти адекватное и исчерпывающее объяснение отношению между языком и миром доказа­тельством того, что мы уже стоим у ворот из этой тюрьмы? Конечно, находясь там, мы все еще стоим лицом к удобным креслам и теплым постелям, которые так хорошо служили нам в нашей уютной тюрьме, и спиной к враждебному внешнему окружению. Но стоит нам только обернуться, и перед нами окажется совершенно другой мир!

Настало время сказать несколько слов об обстоятельствах, которые сопровождали появление русского издания этой книги. В июне 2006 года я посетил Москву спустя почти тридцать лет со времени своего первого визита. Это был удивительный опыт. Город пережил полную метаморфозу. Яркий, он светился радостью, как невеста в ожидании свадьбы. Меня повсюду встречали добрые и удивительно гостеприимные люди, Я люблю Россию! Это великая страна и лучшая из надежд для тревожного и неопределенного будущего Европы!

Я прибыл в Москву по приглашению Фонда эффективной политики и Российского государственного гуманитарного университета. Я хотел бы выразить им свою глубокую благодарность за приглашение. Отдельные слова признательности - директору Фонда господину Глебу Павловскому за организацию круглого стола, где я выступал с докладом по политической философии, и особенно за финансовую поддержку этого издания.

И наконец, я хочу сказать о своем добром и уважаемом друге, редакторе этого издания и сотруднике Российского государственного гуманитарного университета Андрее Олейникове, бывшем среди тех, кто организовал мой приезд в Москву. Моя благодарность ему значительно больше той, которую я сумел бы выразить словами!

Франк Аикерсмит Глиммен, июль 2007 г.

Моя, как моря, безгранична нежность,

И глубока любовь. Чем больше я Тебе даю, тем больше остается:

Ведь обе - бесконечны.

У. Шекспир. «Ромео и Джульетта», акт II, сцена 2

И вот когда тел,а были таким образом рассечены пополам, каждая половине, с вожделением устремилась к другой сиоей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желся срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь.

Платон. «Пир», 191 а5

БЛАГОДАРНОСТИ

Разделы Исторический опыт (Гварди) и Деконтекстуалтаиия и аутентичность главы VII развивают материал, который ранее был опубликован в книге: Ankersmit F.R, De historische ervaring. Groningen, 1993. Раздел Слона о субъективности и объективности главы VII развивает материал, опубликованный в статье: Ankersmit F.R. Rococo as the dissipation of boredom // Compelling Visual!ty / Eds. by C. Farrago and Zwijnenberg. Mineapolis, 2003. P. 132-156. Глава VIII ранее была опубликована как: Ankersmit F.R. The sublime dissociation of the past, or how to become what we are no longer / History and Theory 40. 2001. P. 295-323 {в настоящий текст был внесен ряд изменений).

Раздел Травма, возвышенное и возникновение западного исторического сознания главы VIII перерабатывает и развивает материал, прежде опубликованный в статьях: Ankersmit F.R. Trauma und Leiden: Eine vergessene Quelle des west lichen historischen Bewusstseines // Westllches Geschichtsdenken: Eine interkulturelle Debatte / Ed. J. Riisen. Gottingen, 1999. S. 127-146, и Ankersmit F.R. Trauma als bron van historisch besef / Feit en Fictie 4. 1999. S. 7-19.

Я хотел бы поблагодарить издателей этих текстов за разрешение использовать опубликованный ими материал в этой книге.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Со времени окончания Второй мировой войны центральное место в исторической теории занимают две темы: проблема исторической истины и исторической репрезентации, или повествования. В пятидесятые и шестидесятые годы XX века основные дискуссии шли по вопросам, касающимся эпистемологического статуса единичных высказываний о прошлом, и по проблеме исторического объяснения. «Модель охва­тывающих законов», герменевтика Коллннгвуда, интенциональ-ное, или телеологическое, объяснение, «аргумент логической связи» и конструктивизм в том виде, в котором он оформился в работах Оукшота, Мейланда и Голдстейна, - таковы достижения этого этапа в истории исторической теории. Но в семидесятые годы теоретики стали ощущать, что нес ^лти дискуссии не принимают во внимание тот факт, что историческое знание скорее находит свое выражение в текстах, чем в единичных высказываниях или объяснениях. И чтобы исправить этот недостаток, теоретики начали изучать исторический текст.

Здесь необходимо сделать два комментария. Во-первых, теоретиков, интересующихся историческим

текстом, часто называли «нарративистами» (и нередко они себя сами так называли). Это создавало немалую путаницу. Ибо термин «нарративизм» предполагает, что исторический текст по сути является наррати-

вом, или повествованием, которое мы встречаем в романах, легендах или волшебных сказках. Поэтому многие историки с самого начала стали с подозрением относится к «нарративизму»: они справедливо указывали, что написание истории нельзя сводить к простому сочинению рассказов. Кроме того, они настаивали, что текст историка обязан быть адекватным своему предмету, чего нельзя требовать от романов и художественной литературы. Их опасения были тем более оправданны, что некоторые исторические теоретики тоже были введены в заблуждение термином «нарративизм» и видели в историческом сочинении простую разновидность романа. Отсюда они делали неверное заключение, будто литературная теория, т. е. дисциплина, созданная для анализа литературы, может также сообщить нам, что нам необходимо знать об историческом тексте. При этом было совершенно упущено, что исторический текст должен быть адекватным прошлому. Именно поэтому нам лучше говорить об «(исторической) репрезентации», чем о «повествовании». Ибо мы можем рассказывать повествования о том, чего никогда не было, однако не бывает репрезентаций без того, что они репрезентируют. Поэтому термин «историческая репрезентация» никогда не дает нам забыть, что исторический текст - это текст о прошлом и что он, насколько это возможно, обязан быть адекватным прошлому. Это также может помочь сократить досадный разрыв, возникший недавно между исторической теорией и самими историками. Если историческая теория может вести диалог только с теми, кто занимается этой дисциплиной, то, значит, состояние ее печально, а сам этот диалог есть «dialogue des sourds»*.

Во-вторых, теории, разработанные для понимания природы исторической репрезентации (или повествования), суть дополнение к тому, что в пятидесятые и шестидесятые годы было сказано относительно истинности единичных высказываний о прошлом или относительно причинного объяснения, а не замена этому ска-

Разговор глухих (франц.). - Здесь и далее.: пр-им. перев.

занному. Теории репрезентации, по существу, являются теориями о том, как целое исторического текста связано с прошлым - предметом репрезентации, и эту проблему нельзя сводить к тому, как единичные высказывания исторического текста связаны с прошлым. Поэтому между теориями исторической репрезентации и теориями единичного высказывания или объяснения нет никакой очевидной и необходимой связи. Выражаясь провокативно - чтобы внести необходимую ясность, - можно вполне быть сторонником (как это случается мне) позитивистского или эмпиристского взгляда на то, что происходит в историческом тексте на уровне единичного высказывания, и в то же время - сторонником исторической репрезентации, когда дело касается текста как целого.

Но вместе теории пятидесятых - шестидесятых годов и теории исторической репрезентации включают в себя все, что имеет отношение к написанию истории. В том, что делает историк, когда объясняет прошлое, нет ничего, что нельзя было бы так или иначе свести к тому роду проблем, которыми занимаются эти две разновидности исторической теории.

Тем не менее в нашем отношении к прошлому есть один аспект, который не укладывается в интеллектуальную матрицу исторической истины и репрезентации. Речь идет об измерении исторического сознания или исторического понимания, благодаря которому нам вообще известно о существовании прошлого, частью которого мы сейчас являемся и на зов которого мы должны отвечать тем или иным образом.

С вызовами исторического сознания можно обходиться двумя способами. Есть практический вопрос: что можно усвоить из прошлого и использовать для настоящего⁵ Можем ли мы учиться на уроках прошлого, как полагали многие авторы начиная с Фукиди-да, Цицерона, Тацита и заканчивая Макиавелли? Может ли это способствовать пониманию нашей коллективной идентичности, как утверждали сторонники историзма начиная с Ранке? Но есть также менее практический и более созерцательный подход к историческому сознанию. Ключевой вопрос здесь: почему нам вообще следу-
ет знать о существовании прошлого? Как и почему возникает историческое сознание? Почему бы нам не быть похожими на описанное у Ницше коровье стадо, тихо бредущее по лугам безвременного настоящего, «тесно привязанное в своей радости и в своем страдании к столбу мгновения»*? Напрасно спрашивать его о причине бессмысленного счастья, потому что оно немедленно забывает, что хотело бы ответить нам на такой чрезвычайно странный вопрос.

И вновь напрашиваются два способа отношения к этому вопросу. Можно начать непосредственно с понятия исторического сознания и спросить себя, в каком умонастроении мы должны пребывать, каковой должна быть природа исторического сознания, если считать, что рефлексия относительно нашего коллективного прошлого нам крайне необходима. Короче говоря, вопрос будет состоять в следующем: что означает или должно означать для нас обладание историческим сознанием? Но есть также и другой подход к этой проблеме. Здесь мы должны спросить себя: что пас вообще заставляет осознавать прошлое, что должно случиться или уже случилось с какой-нибудь нацией или каким-нибудь сообществом, чтобы их захватила проблема собственного прошлого? Это тот подход, который применяется в настоящем исследовании, И я постараюсь ответить на вопрос о том, как п почему мы оказываемся захваченными нашим коллективным прошлым, с помощью понятия «возвышенный исторический опыт». Ибо после того, как нация, сообщество, культура или цивилизация получили такой возвышенный исторический опыт, прошлое и его осознание становятся неотвратимой реальностью. Прошлое для них является такой же частью их самих, как наши конечности являются частями наших тел - и забвение прошлого станет тогда чем-то вроде интеллектуальной ампутации.

И вновь - это в высшей степени непрактическая проблема: она не имеет никакого отношения к тому, чем занимаются историки и

Цит. по: Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни / Пер. Я. Ьермана // Ницше Ф. Сочинения в двух томах. М.: «Мысль», 1990. Т. 1. С. 161.

почему они занимаются тем, чем занимаются. Действительно, тот род проблем, который исследуется в этой книге, столь же бесполезен, сколь и бессмыслен с точки зрения практики написания истории. И все же любой, кто относится всерьез к этой практике, ни сейчас, ни в будущем, не сможет избежать вопроса о том, как мы связаны с нашим прошлым. Кроме того, можно не доверять расхожей мудрости, будто философия науки или философия истории лишены интереса, если они внутренне не связаны с какими-нибудь аспектами актуальной научной или историографической практики. В таком случае мы автоматически исключаем из философского рассмотрения те аспекты науки и истории, которые совместимы с любым актуальным или воображаемым способом занятия наукой и историей. Нельзя поверить в то, что у науки и истории нет таких аспектов, покуда не приведено независимое доказательство в подтверждение этой догмы. И до тех пор пока нет такого априорного доказательства, остается место для книг, подобных этой. В конечном счете, претензии этой книги состоят в следующем. Она не является попыткой определить познавательные инструменты, необходимые для приобретения исторического знания. Она - не модель исторического сочинения. Скорее она похожа на живопись, которая может кому-то нравиться, а кому-то - нет.

Большинство читателей этой книги имеют свое понимание природы истории и догадываются, зачем она нам нужна. Одни из них (как я надеюсь) придут к заключению, что эта книга помогла им углубить свое по­нимание; другие же - по причинам, которые нетрудно предугадать, - сочтут ее бесполезной, - «гиперболической» или попросту бессмысленной. Мне достаточно и этого, поскольку в этой книге я не собираюсь никого и ни в чем убеждать. В этом смысле моя книга похожа на ницшевского «Заратустру»: она так же есть «ein Buch fur Alle und Kerne» - книга для всех и ни для кого.

Я хотел бы поблагодарить нескольких своих друзей и коллег за их неоценимую помощь. В первую очередь - Кине Брилленбург Вурт. В течение ряда лет мы с ней обсуждали тему возвышенного и то, как возвышенное проявляет себя в музыке и литературе. Меня

убедила ее критика кантовского возвышенного, и я полностью принимаю сделанные ею выводы. Я считаю, что ее книга о музыкальном возвышенном является лучшей из всего написанного на эту тему за последние десять - пятнадцать лет¹. Следы нашей необычайно плодотворной дискуссии можно обнаружить на многих страницах этой книги. Кине дала мне лучшее из того, что дает нам дружба и взаимный интерес, и я буду помнить об этом всю свою жизнь. Ханнеке ван Бракел внимательно прочла большую часть рукописи, и ее рекомендации на предмет того, как я мог бы улучшить свою аргументацию и ее изложение, оказались для меня необычайно ценными. Помощь Арйо Вандерйахта была незаменима в моих разысканиях относительно чтения и интерпретации текстов, пра­ктиковавшихся в Средневековье и среди гуманистов XVI века. Я чрезвычайно признателен Мартину Джею: он показал мне те части рукописи своих «Песней опыта»², которые имели отношение к моему исследованию, и я извлек из них для себя большую пользу. Нам обоим известно чувство отчаяния и одиночества, которое испытываешь, когда приходится «продираться сквозь трясины опыта», как он остро заметил однажды в своем письме ко мне. Наши дискуссии стали для меня неизменным компасом в моих попытках найти выход из этих предательских «трясин». Ведь нет друтого современного исследователя, который обладал бы большей эрудицией в этой области, чем он. Кроме того, читательский отзыв, написанный им для издательства Стэнфордского университета, помог мне по целому ряду вопросов усовершенствовать свою аргументацию и позволил узнать о работах других авторов, к которым я смог обратиться, чтобы развивать ее далее. Во время работы над окончательным вариантом этой книги чрезвычайно полезным для меня оказался читательский отзыв Алана Мегилла; я хотел бы поблагодарить его за поддержку и за постоянный интерес к тому, что я делаю. Другим необычайно важным руководством стала для меня готовящаяся к изданию книга Крейга Айлэнда «Покорное обращение к опыту»⁴ я считаю, что она представляет собой наилучший обзор современных попыток реабилитации понятия опыта. Я про-

читал рукопись его книги; с этих пор мы успели познакомиться и обнаружить, как много у нас общего. Мой долг перед Артуром Дан-то - совсем иного рода: я пришел к понятию опыта через понятие (исторической) репрезентации. А разве есть что-нибудь важное для знания о репрезентации, о чем уже не было бы сказано в его работах, являющих редкое сочетание глубины и изящества? Я хотел бы поблагодарить Киа Лидроос за проверку того, что я написал о Беньямине, а также Лайонела Госсмана и Йорна Рюзена за то, что они выверили мой очерк о Буркхардте. Мой коллега Ээлко Руниа, с которым я разделяю глубокий интерес к понятию исторического опыта, высказывал свои суждения по поводу различных частей этой книги, и о его влиянии на мои взгляды свидетельствует весь ее текст. Теперь я с большой надеждой гляжу в будущее после того, как Ээлко Руниа и Рик Петере стали работать вместе со мной в Гро-нингене. Наше сотрудничество с Йо Толлебееком во время его четырехгодичного пребывания в Гронингене принадлежит теперь к числу моих самых приятных воспоминаний об академической карьере. Действительно, Йо Толлебеек сопровождал меня, когда примерно десять лет тому назад я делал первые робкие шаги по нелегкой дороге исторического опыта. Помощь, оказанная мне Хермие-ной Ланкхорст в переводе иностранных цитат и по ряду других вопросов, стала просто conditio sine qua поп * для завершения этого текста. Наконец, я глубоко признателен Хенку де Йонгу, любезно и бескорыстно предоставившему мне результаты своих архивных исследований, которые он проводил в Библиотеке Хертциана в Риме. Без его неоценимой помощи я не смог бы написать разделы четьер-той главы, посвященные Эйхендорфу и Буркхардту.

Гронинген, декабрь 2003 г.

* Непременное условие (лат.).

Кроме этих двух родов познания существует, как я покажу впоследствии,, еще третий, который будем называть знанием интуитивным *.

Б. Спиноза. «Этика». Часть вторая, Теорема 40, Схолия II

ВВЕДЕНИЕ

ОПЫТ В ИСТОРИИ И ФИЛОСОФИИ

«ВОЗРОЖДЕНИЕ ЦЕНТРОСТРЕМИТЕЛЬНОСТИ»

Мне потребовалось слишком много времени, чтобы завершить эту книгу. Объясняется это тем, что я пришел к понятию опыта, двигаясь из двух различных перспектив - и мне понадобилось некоторое время, чтобы согласовать их приемлемым образом.

Первая перспектива берет начало в недавних событиях, произошедших в области истории и исторической теории. Здесь мы могли заметить, как внимание переключилось от языка к опыту. Это переключение внимания, вероятно, отражает более широкие изменения в современной культуре, которые можно было бы описать как движение от всеобъемлющих систем значения к значению, ограниченному конкретными ситуациями и событиями¹. Поэтому, прежде чем обратиться к исторической теории и философии, я хочу сказать несколько слов на эту тему. Значение уже больше не странствует по времени и пространству так же беспрепятственно и благополучно, как это было ранъ-

Цит. по: Спиноза Б. Этика, доказанная в геометрическом порядке / Пер. с лат. НА. Иванцова // Спиноза Ь. Избранные сочинения.

Минск: «Попурри», 1999. С. 399. - Здесь и далее: прим, пкрев.

ше: его связи с местом своего возникновения становятся как никогда крепкими. Вспомните, к примеру, что осталось от всеобъемлющих систем, притязавших наделить значением всю человече­скую природу и вобрать в себя все прошлое, настоящее и будущее. Неоднократно отмечалось, что в современном мире настоящее стремится «поглотить» будущее и прошлое и что «округи» культурных, нарративных и текстуальных значений сузились до размера своих центров - то есть до размера чистого опыта настоящего-. Значение ныне стремится скорее к центру, чем бежит к периферии. Вспомните здесь о контрасте между «центростреми-тельностью» современного увлечения событием (и его опытом) и «центробежностыо» значения в деконструктивизме. В итоге значение старается теперь ослабить свои связи с «теорией», с теми ее инструментами, на которые мы традиционно полагались, чтобы смело расширять область культурных, нарративных и тек­стуальных значений³; оно предпочитает получать свое содержание из того способа, каким мир дается нам в опыте. «Теория» и значение уже не идут рука об руку; в опыте значение нашло себе нового и более верного попутчика. И, разумеется, мы сможем признать это renversement des alliances* и оценить его последствия лишь в той мере, в какой мы готовы предоставлять опыту автономию в его отношениях с «теорией». Только после этого мы сможем осознать, что опыт и в самом деле способен взорвать матрицу, в которую теория поместила значение.

Дата добавления: 2015-08-29