Принимая во внимание то, как опыт заставляет нас дробить мир на мозаику из отдельных
кусочков, можно сформулировать одно любопытное различие между ученым и ремесленником. У ученого, вне всякого сомнения, есть свой кусочек мозаики - это часть мира, уникальными и неоспоримыми познаниями о которой он обладает. Однако то, что он может рассказать нам о сфере своей компетенции, будет иметь следствия для всех нас, вне зависимости от того, осознаем мы это или нет. Но это не представляет для него отдельного интереса: он занимается наукой, а то, как это может воздействовать на мир, пусть решают другие. Так при помощи того опыта об окружающем мире, которым обладает ученый, высвобождается громадный потенциал социального и политического сдвига, намного превосходящий тесные границы принадлежащего ему кусочка мозаики. Потенциал сдвига таким образом обретает бытие, никому не подконтрольное (поскольку такой контроль вряд ли под силу тем, кто ученым не является). Или же, подчеркивая драматизм ситуации, можно сказать, что совершенное эпохой Просвещения открытие науки выпустило на свободу дотоле не виданный потенциал социального и политического сдвига, и с тех пор его ничто не сковывает. Достаточно сесть за компьютер, чтобы оказаться лицом к лицу с тягостными последствиями этого факта, которые так изящно подытожены выражением «прогресс еще не перегнал прогресс».
Теперь обратимся к ремесленнику и выясним, какой тип сдвига должен быть связан с его способом восприятия мира. Подобно уче-
ному, ремесленник обладает ярким талантом для работы с четко определенной и специфической частью повседневной реальности - вспомним о плотнике или каменщике. Так что он, как и ученый, живет в своем собственном метафизическом фрагменте мозаики. Однако - и в этом его несходство с ученым - сдвиг каким-то образом остается закупоренным в том типе опыта о мире, которым обладает ремесленник. Здесь сдвиг категорически не выпускается на свободу, но находится под неусыпным наблюдением, ибо никогда не выходит за пределы того, что ремесленник делает со своим материалом - деревом, камнем или металлом. Следовательно, в отличие от ученого, его опыт о мире всегда строго привязан к сдвигу. Можно сказать, что его опыт о мире, или, как мы предпочли бы это называть, его «экспертные знания» всегда относятся исключительно ко множеству конкретных и индивидуальных сдвигов, которые он совершает в своем материале. Значит, именно в этой точке опыт исчезает и переходит в экспертное знание, которое можно назвать подлинным и полным знанием о сдвиге. Наука не может производить экспертное знание, поскольку рождение научного знания не обусловлено производством сдвига. То, что здесь является предметом обсуждения, лучше всего было схвачено в введенном Марксом понятии практического знания {т. е. в предложенном им варианте понятия экспертного знания). В самом общем виде его мысль такова: у краснодеревщика «практическое знание» о дереве не выражается в терминах научного знания о, например, удельном весе или химических свойствах дерева, но проявляется в том, что он знает, как поведет себя кусок дерева в ответ на его усилия по изготовлению какого-нибудь предмета мебели или скульптуры. В его экспертном знании наука не играет никакой роли - и даже может оказаться помехой.
Всему этому имеются точные аналогии в политике, как мог бы утверждать Маркс (а также Гадамер - «bien etonnes de se trouver ensemble»*). Политическое знание или политический опыт сле-
•Немало удивленные, они сошлись» (франц.).
дует искать не в той разновидности информации, которая так интересна политологам и статистикам и за которой так гоняются в наше время, но в том, что происходит, когда политик - точь-в-точь как ремесленник - пытается произвести сдвиг в существующей политической реальности (не будучи марксистом, я всегда считал это одним из самых впечатляющих аргументов Маркса). Каким образом политическая реальность реагирует на попытки политика произвести в ней сдвиг, какой потенциал сопротивления может в ней проявиться, - это и только это дает нам доступ к знанию о том, что представляет собой политическая реальность. Политическое знание - разновидность экспертного; точная его модель - опыт, получаемый ремесленником, а отнюдь не научное исследование. Один из самых опасных изъянов современной нам политической культуры состоит в том, что мы постоянно об этом забываем и превозносим ученого, а не ремесленника как истинную модель политика, видим в статистике, опросах общественного мнения, эконометрике или политологии единственное надежное основание для принятия политических решений. В политике нас зачаровывает трансценденталистский «интерфейс» между субъектом и объектом
(его разоблачению я уже посвятил ряд страниц предыдущей главы). Из этого вытекают два следствия, безобразящих современную политическую культуру. Во-первых, в наши дни стала реальностью непреодолимая пропасть между политиком и людьми: каждый из них живет по свою сторону этого водораздела, который изолирует их друг от друга и на корню уничтожает всякую возможность подлинного взаимодействия между ними. Во-вторых, социальные и политические сдвиги сейчас ничем не скованы - как в науке. Любой контроль за ними рассматривается как опасный и бесполезный - опять же по образцу науки. Такова технократическая форма правления, а главную выгоду из всего этого получает бюрократия.
Очевидно, что история и исторический опыт располагаются скорее во владении ремесленника и (хорошего) политика, нежели ученого. Ибо разве нет поразительного сходства между тем,
что было сказано выше о непрерывном взаимодействии между ремесленником и его материалом, с одной стороны, и уничтожением интерфейса между историком и прошлым, о необходимости которого шла речь в предыдущей главе, - с другой? Ведь все интересующее ремесленника происходит на поверхности, где он и его материал, так сказать, «встречаются». Но стоит ему двинуться прочь от поверхности и затеряться в размышлениях о себе или о (физической) природе своего материала, он уже не произведет ничего ценного. Так же, повторюсь, обстоит дело и с историей и историческим опытом: исторический опыт и знание «импрессионистичны» в том смысле, что их естественная среда обитания - на поверхности вещей, там, где они сближаются вплотную, там, где они тянутся друг к другу, но отнюдь не там, где они норовят увернуться друг от друга и скрыться от нас в своих бездонных глубинах.
КОНСТРУКТИВИЗМ
Но несмотря на различия, все науки, как и наши отношения с повседневностью, зависят от опыта. Правда, в таких дисциплинах, как физика, отношение между эмпирическим фактом и теорией до такой степени усложнилось, что для того, чтобы его сформулировать, нужны усилия нескольких поколений философов науки. И даже им никогда не удается определить лрироду этих отношений таким образом, чтобы это устраивало всех их коллег. Однако оез опыта, без эмпирических данных наука никогда не смогла бы выйти за рамки чистого математического описания - сколь бы ни были порой полезны эти вновь и вновь предпринимаемые описания. И все-таки, даже несмотря на то, что в науке опыт играет иную роль, чем та, что отведена ему в истории (и гуманитарных науках), ни один здравомыслящий человек не станет отрицать, что опыт является условием возможности также и исторического знания. Создателями так называемой научной истории называли
многих историков от Фукидида до Броделя и адептов клиометри-ки. Но в каждом случае присвоение этого почетного титула проходило в соответствии с одним требованием: историку, удостоенному звания отца «научной истории», надлежало первому открыть прочное опытное основание для историописания. Ранке, многими почитаемый за основателя современного историописания, послужит хорошей иллюстрацией этому тезису. Согласно Ранке, историк должен обладать «чистой любовью к истине», которая взыскует «документального, пристального и глубокого»2 изучения прошлого. По его мнению, исторические документы, такие, к примеру, как Relazioni, т. е. отчеты дипломатов и государственных деятелей, могут обеспечить историка прочным опытным базисом для исторической науки. Эта точка зрения, как неустанно подчеркивал Ранке, подразумевает отрицание умозрительной философии истории, которую он отождествлял в первую очередь с Фихте. В его понимании философия истории относится к научной истории так же, как чистая математика относится к эмпирическим наукам (что чрезвычайно лестно для таких, как Фихте и Гегель!), поскольку в обоих случаях дедуктивная истина взяла бы верх над эмпирической истиной, с тем результатом, что (в случае истории) «все по-настоящему интересное в ней исчезло бы»8.
Однако здесь имеется проблема, которую Ранке не разглядел. Можно, конечно, считать, что документы, оставленные нам прошлым, образуют опытный базис любого надежного исторического знания. Но эти документы не дают нам опыта самого прошлого, т. е. реального мира многовековой давности. Иными словами, в том, что касается опыта, мы можем с полным основанием утверждать: историк обладает «опытом» тех документов, которые он находит в архивах, но никакого «опыта» прошлого он через их посредство не обретает. Документы - это ключи, которые способны дать историку возможность сформулировать гипотезы о том, как в
действительности выглядело прошлое, но ни документы, ни гипотезы нельзя отождествить с прошлым как таковым.
Говоря иначе, опытный базис, в который, несомненно, слагаются документы, позволяет историку разрабатывать некую конструкцию прошлого, но никак не /«конструировать прошлое (такое, каким оно в действительности было). Этот базис может служить в качестве наглядного подтверждения для определенного предположения относительно того, каким могло быть прошлое, но его нельзя приравнивать к открытию действительной природы прошлого, потому что мы никогда не сможем сверить это предположение с самим прошлым.
Этот тезис был наиболее убедительно доказан так называемыми историческими конструктивистами - такими теоретиками, как Оукшот, Мейланд и ГолдстейнЛ С их точки зрения, опыт или опытное знание о прошлом нам недоступны - по той простой, но веской причине, что прошлое не может быть объектом опыта, поскольку его более не существует. Наш опыт может касаться в точном смысле только того, что дано нам здесь и сейчас. Все, что имеется в распоряжении историка здесь и сейчас, это документальные следы, которые оставило нам прошлое (опыт общения с ними для нас открыт), поэтому осмысленная деятельность историка заключается в разработке на основе этих документальных следов наиболее правдоподобной гипотезы о том, каким могло быть реальное прошлое. Но ни одна из выдвинутых историком гипотез не поддается проверке путем сопоставления с прошлым как таковым - ибо, повторюсь, прошлого уже не существует. Эти гипотезы обречены оставаться чистыми конструктами - вот почему Оукшота, Мейланда, Голдстейна и их коллег принято называть «конструктивистами». Важнейший вывод здесь состоит в том, что единственным критерием для оценки достоинств исторических трудов является правдоподобие, но не опыт взаимодействия историка с его предметом (т. е. самим прошлым), ибо такой опыт применительно к прошлому невозможен.
Во многих отношениях конструктивистская аргументация -самое убедительное изложение природы отношений историка с изучаемым им объектом. Она, несомненно, самым адекватным
образом объясняет и большую часть практической истории. И наиболее продуманные варианты так называемой нарративист-ской исторической теории возникли главным образом благодаря развитию конструктивистской позиции. Но мы не имеем права хладнокровно не замечать того, что такое представление о практической истории на самом деле отрицает для историка возможность обладания каким бы то ни было опытом в отношении объекта его исследования, т. е. самого прошлого. Даже в самых закрытых для профанов областях современной теоретической физики такое положение вещей оказалось бы поводом к эпистемологической тревоге. Очень может быть, что связь между теорией и эмпирикой в физике стала крайне трудноуловимой и сложной из-за теоретических абстракций, и все-таки даже здесь эта связь в отношении объекта исследования никогда полностью не отрицалась - меж тем конструктивисты преспокойно, как чего-то само собой разумеющегося, требуют этого от нас в отношении практической истории. Учитывая все это, мы получаем обескураживающую картину истории как науки, основанной на опыте, где мы, меж тем, никогда не достигнем опытного знания о самом объекте исследования.
Рассмотрим доводы конструктивистов подробнее. Решающим для них является положение о том, что мы располагаем опытом только в отношении того, что дано нам здесь и сейчас, а раз про шлое не дано нам здесь и сейчас, следовательно, никакой (прямой) опыт в его отношении невозможен. Имея дело с положениями конструктивизма, я предлагаю различать два вопроса: 1) дает ли конструктивизм корректное описание того эпистемологического затруднения, с которым сталкивается историк, и 2) если это так, правомерна ли (философская) оценка этого затруднения, которую предлагают конструктивисты.
Что касается первого вопроса, то конструктивист, не обременяя себя поиском иных средств, полагает самоочевидным, что опыта в отношении прошлого быть не может. Как мы увидим далее, Хёйзинга получил свой исторический опыт, разглядывая картины Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена, Бахофен - по-
пав в этрусскую погребальную комнату. Для Гёте и для Марио Праса исторический опыт мог возникнуть из мебели или комнаты, в которой на протяжении столетий ничего не менялось, а
Гердер, Прескотт или Буркхардт приобрели свой исторический опыт, присутствуя при исполнении какого-нибудь древнего ритуала или наблюдая за сценой из городской жизни. По-видимому, справедливо будет допустить, что в этих объектах аура, или НямсЛ*, прошлого как такового сохранилась по прошествии столетий и что субъект исторического опыта внезапно это осознает". Иначе говоря, в таких случаях о прошлом как таковом можно сказать, что оно пережило века и до сих пор присутствует в объектах, данных нам здесь и сейчас, - таких как картины, погребальные комнаты, мебель и т. д.
Значит, понятие исторического опыта не требует внезапного исчезновения времени или какого-то мистического слияния с прошлым (как предположил Мейнеке6): в тех артефактах, которые прошлое нам оставило, его можно с полным правом назвать настоящим. Это, так сказать, протуберанцы, выбросы прошлого в настоящее; таинственного в них и в том, что они могут стать объектами некоего опыта о прошлом, не больше, чем в путешественнике, который, объезжая разные страны, в итоге накапливает опыт о стране, не являющейся его родиной. В самом деле, эти объекты напоминают путешественников во времени (сейчас в своем странствии они добрались до нас), хотя неизменно несут в себе знаки своего происхождения - именно поэтому они обладают способностью вызывать исторический опыт у тех, кто особенно чувствителен к сложному значению таких знаков. Разумеется, сам по себе наш опыт в отношении такого рода объектов не следует смешивать с выводами, которые мы можем сделать относительно некоторых аспектов прошлого на основании визуальных данных, предоставляемых картинами. Так, мы вправе обратиться к картине Габриэля Метсю «Больное дитя» (ок. 1655) за подтвер-
Дыхание, аромат (нем.).
ждением знаменитого тезиса Филиппа Арьеса о семейной жизни в Европе на заре Нового времени
- и пойти по ложному пути, если выяснится, что Метсю в своих картинах весьма вольно обходился с деталями повседневной жизни. Но в одном Метсю был не властен: свою картину он в любом случае писал в середине XVII века, и значит, на ней есть отпечаток того, что можно называть стилем, Hauch или аурой этого своеобразного исторического периода. Как раз это я и имел в виду, когда утверждал, что опыт прошлого открывается нам через рассматривание картин7.
Итак, понятие исторического опыта не предусматривает обязательного эпистемологического жонглирования необходимостью отмены или преодоления неприступных временных барьеров. В ряде случаев, подобных упомянутому выше, понятие исторического опыта оказывается таким же простым и обыденным, как понятие опыта персонального компьютера, на клавиатуре которого я в данный момент набираю этот текст. Впрочем, конструктивист будет прав, указывая, что все это, будучи, вероятно, справедливо для историков искусства (и то не для всех), никак не облегчает задачу историка, который развивает гипотезу о том, каким могло быть прошлое, на основании данных, оставленных нам прошлым, и сталкивается с тем, что никакой артефакт (картина, предмет мебели или что угодно другое), оставленный нам прошлым, с этой его гипотезой осмысленно не соотносится.
Я думаю, что конструктивист прав, доказывая, что наш опыт в отношении произведения искусства
- вещь довольно специфическая и в корне отличающаяся от той эпистемологической ситуации, в которую попадает историк с его задачей разработать наиболее правдоподобную гипотезу о том, что произошло в прошлом. В отеет на это возражение со стороны конструктивиста рассмотрим второй из сформулированных выше вопросов, а именно: корректно ли скептическое конструктивистское утверждение о том, что такие гипотезы не могут основываться на опыте, поскольку опыт существует для нас только в отношении того, что дано нам в строгом смысле здесь и сейчас.
Как часто бывает, позиция конструктивиста демонстрирует, как один из вариантов скептицизма (т. е. утверждение, что опытное знание о прошлом невозможно) вытекает из неразумно завышенных требований к тому, что следует считать знанием. Зачем, спрашивается, ограничивать поле достоверного опытного знания тем, что дано нам здесь и сейчас, как того требует конструктивист? Вспомним избитый пример с астрономом, который, смотря на небо, получает опытное знание о прошлом, которому не менее нескольких миллиардов лет. Или еще проще: когда мы смотрим на солнце, мы видим (воспринимаем) прошлое восьмиминутной давности. Далее, если мы согласны, что телескоп астронома и микроскоп биолога позволяют астроному и биологу приобрести
опытное знание о том, что они видят в окулярах этих приборов (что, кажется, вполне разумно), зачем на этом останавливаться и отрицать, что знание физика о поведении, скажем, электронов и фотонов тоже является опытным? В силу того, что ни один физик «не видел реальных» электронов и фотонов? Но разве астроном или биолог «действительно видели» то, за чем они наблюдают в телескоп и микроскоп? Ведь на самом деле вы вправе говорить только о том, что они действительно «видели» эти звезды и этих микробов, если допустить, что работают законы оптики, использованные при изготовлении этих приборов. Так что если считать то, что видят астроном и биолог, опытным знанием, то и всякое знание, основанное на наблюдении и заслуживающих доверия выводах, следует признать опытным знанием. Но тогда непонятно, почему скептики-конструктивисты подли-мают такой шум из-за того, что опыт в отношении прошлого нам недоступен. Ведь то, что историк пишет о прошлом - если оно зиждется на прочной документальной основе и корректных умозаключениях, - эпистемологически столь же надежно, как и то, что выводят из своих наблюдений астроном, биолог и физик.
Я не очень надеюсь, что эти доводы смогут переубедить конструктивиста и что он не возразит мне, сказав: в точных науках цепочка, соединяющая наблюдение с заключением, куда проч-
нее, чем в истории. Он готов согласиться, что вы должны верить законам оптики, если считаете, что астроном обладает опытным знанием о той или иной галактике. Но, скажет он далее, ни о чем подобном и речи нет в такой неточной и беспорядочной дисциплине, как историописание. А значит, в истории возможно опытное знание только того, что дано вам просто, без груза проблем - к примеру, знание документов, которые вы держите в руках. Ведь как только вы действительно начнете думать и делать выводы из документальных данных, вы рано или поздно обязательно собьетесь с пути.
Тут в обсуждение вовлекается целый узел любопытных философских проблем. К примеру, можно ли считать, что опытное знание, ex kypothesi*, никогда не вводит нас в заблуждение? Но тогда как же быть с миражами, обманами зрения и прочим? Они, бесспорно, даны нам в опыте, но в то же время внушают превратные представления о мире. Но я оставлю эти вопросы в стороне и сосредоточусь еще на одном интересном скрытом допущении в аргументации конструктивистов. По их мнению, опытное знание, которое мы считаем истинным в отношении мира на основании опыта, всегда, так сказать, атомарно или элементарно. Область опыта, таким образом, сводится к отдельным мельчайшим строительным блокам знания. Следовательно, вы всегда начинаете с этих элементарных кирпичиков опытного знания, а затем, возможно, из них выстроится что-то «великое» или более сложное -какая-нибудь научная теория исторического нарратива. В точных науках все действительно происходит именно так, но в истории норовит дать сбой - поэтому конструктивист с таким скепсисом относится к возможности опытного знания о прошлом, хотя совершенно свободен от подобных пораженческих страхов в отношении научных теорий. В целом, конструктивисты педалируют и ставят во главу угла тезис о том, что опытное знание мы всегда получаем в виде этих мелких блоков и никогда не можем обладать им
* Гипотетически, предположительно (лат.). - Прим.
в отношении того, что является сложным, многосторонним и безграничным. Перед нами типичная позитивистская догма и такого рода интуитивное знание, разновидности которого вы легко отыщете в трудах любого философа-позитивиста.
Но как только природа этой догмы выведена на свет божий, вы немедленно осознаете, что это и в самом деле чистая догма. Представьте, что вы случайно с кем-то встретились: разве человек - не самый сложный и не всеобъемлющий объект? Или задумайтесь о том, что вы на самом деле видите, когда в ясную ночь смотрите на небо. Или о том, что вы делаете, когда читаете книгу. Во всех этих случаях вам приходится иметь дело с очень сложными объектами. И даже если оставить в стороне научный эксперимент, сложность в нашем опыте о мире окажется скорее правилом, нежели исключением. Тут эмпирист, вероятно, возразит, что объект, который вы видите, может быть очень сложным, но наш опыт о нем скорее всего будет или даже должен быть довольно несложным, элементарным. Так что, с его точки зрения, мы заблуждаемся, проецируя сложность этих объектов опыта на наш опыт о них. Даже не будучи феноменологом-гуссерлианцем, я должен признаться, что едва ли смогу что-нибудь вытянуть из этого возражения. Разграничение между «видением сложных вещей» и «сложностью видения вещей» нужно, как мне кажется, лишь для того, чтобы спасти престиж позитивистского Weltanschauung*, ибо в конце концов именно о нем и идет речь.
Но даже позволив позитивисту оставаться при своем убеждении, я спросил бы его о нашем опыт? общения с картинами, музыкой, искусством вообще. Бесспорно, это опыты в самом драматическом смысле слова, однако опыт произведения искусства, как известно, неотделим от множества опытов, связанных с его составляющими. Когда вы смотрите на картину, то видите не множество мельчайших мазков, которые вы потом каким-то образом собираете вместе, - вы видите картину целиком, в ее полМировоззрения (нем.). - Здесь и далее: прим, перев.
ноте, и получаете опыт как таковой. Существует поучительный рассказ о Клементе Гринберге. Желая составить мнение о какой-то картине, он подошел к ней, закрыв глаза ладонями. Остановившись прямо перед картиной, он отвел руки, и мгновенное впечатление, которое картина тогда на него произвела, было для него решающим. Понятно, что это было сделано ради того, чтобы воспринять картину как целое и избежать соблазна тем или иным образом составить ее из отдельных компонентов. Итак, давайте с величайшей опаской и подозрением относиться к таким философским обоснованиям опыта, которые a priori исключают, что опыт может быть чем-то очень сложным. Уточню: если мы позволим соблазнить себя позитивистской догмой о природе опыта, мы никогда не сможем извлечь из исторического опыта смысл. Теории «чувственных данных» не годятся нам в проводники, если мы хотим схватить и понять то, что происходит в истории и вообще в гуманитарных науках. Ведь, как мы увидим далее, исторический опыт всегда сложен - как и в искусстве. В истории на самом деле все обстоит иначе, нежели того требует позитивистское Weltanschauung. Потому что в истории, уходя от сложности к тому, что является якобы основополагающим и элементарным, вы двигаетесь к абстракции, к сомнительной интеллектуальной конструкции. История приходит к нам как ряд целостностей, и именно так мы получаем первичный опыт в отношении самого прошлого и того, что оно оставило нам; так же обстоит дело с искусством и эстетическим опытом. Дело в том, что история не возникает перед нашим умственным взором из обнаруженных в архиве данных, этот процесс не похож на работу детектива, который, просеивая собранную информацию, вычисляет, кто совершил убийство. На самом деле настоящее здесь как бы «сдвигается» в сторону, задаваемую обнаруженными данными, и история как таковая воспринимается как целостность ничуть не меньше, чем настоящее. Вот что нам следует всегда иметь в виду, размышляя о понятии опыта и особенно обдумывая то, что было сказано о нем Хейзингой, к которому я теперь перехожу.
ХЁЙЗИНГА ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ОПЫТЕ
Исторический опыт редко привлекал внимание историков и столь же редко обсуждался теоретиками истории. С моей точки зрения, до сих пор не превзойденное описание исторического опыта содержится в сборнике статей Хёйзинги: здесь это понятие обсуждается дважды, хотя на удивление кратко. Несмотря на то что феноменология исторического опыта, представленная Хейзингой, до обидного эскизна, я полагаю, что она глубоко верна - в том смысле, что на нее можно проецировать правильные ассоциации в правильных объемах. Быть может, даже к лучшему, что Хёйзинга так и не написал об историческом опыте ничего, кроме этих двух-трех тощих страниц. Ведь он не скрывает, насколько это понятие для него важно, а краткость изложения, по-видимому, заставила его держаться как можно ближе к его интуитивному знанию и к тому, что он на самом деле видел. Если бы, завороженный этим понятием, Хёйзинга решился написать пространный трактат, четкие контуры, проступающие в его пассажах об историческом опыте, могли бы расплыться. Отрывок, в котором Хёйзинга максимально полно подытожил свои догадки и озарения об историческом опыте, выглядит так:
«Это подводит нас к сути вопроса. В историческом знании вообще есть одна важнейшая компонента, которую уместнее всего описать через понятие исторического ощущения*. Можно говорить и об историческом соприкосновении, контакте. Слова "историческое воображение" слишком красноречивы; то же справедливо в отнотьении "исторического видения", поскольку близкое понятие визуальной репрезентации требует такого уровня определенности, который здесь пока не достигнут. Немецкое слово 'Ahnung"* - к нему в данной связи прибегал уже Вильгельм фон Гумбольдт - почти
Предчувствие (нем.).
могло бы выразить то, что нужно, если бы не потеряло своего точного значения от использования в другом контексте. Этот контакт с прошлым, несводимый ни к чему вне себя, есть вход в принадлежащий только ему мир, Это один из многих вариантов экстасиса (ekstasis), даруемого человеку опыта правды. Он не похож ни на радость при встрече с произведением искусства, ни на религиозное переживание, ни на дрожь от столкновения с природой, ни на проникновение в метафизическую истину, но стоит в этом ряду. Объект этого ощущения - не отдельные люди, не человеческие жизни или мысли (насколько они вообще обладают различимыми контурами). Его едва ли можно назвать и образом, который сознание формирует само или который входит в него извне. Даже когда он облекается в сколько-нибудь отчетливую форму, та все равно остается многосоставной и смутной: в "Ahnung" столько же от улиц, домов и полей, звуков и цветов, сколько и от человеческих существ, возводящих свою жизнь и возводимых ею. Толчком к этому соприкосновению с прошлым, пронизывающему вас уверенностью в своей подлинности и истинности, может стать строчка в газете, гравюра, обрывок старой песенки. Эту стихию не мог сознательно внести в свой текст тот, кто когда-то создал его. Она "за" той книгой, которую оставило нам прошлое, а не "в" ней. Современный читатель уносит ее с собой, случайно встретившись с автором из прошлого; это ответ первого на зов второго. Если это и в самом деле составляющая исторического понимания, которую многие соотносили с термином "Nacherleben"*, то этот термин совершенно ошибочен. В "Nacherleben" слишком много ассоциаций с неким психологическим процессом. Историческое ощущение предстает нам не как проживание вновь, но как понимание, тесно связанное с пониманием музыки или, скорее, с
пониманием мира через музыку».
Проживание вновь, заново (нем.).
Пытаясь понять, что здесь имел в виду Хёйзинга, выясним прежде всего, что он считает «типичным» объектом исторического опыта (ощущения). Из приведенной цитаты ясно, что этот объект не слишком специфичен: ошибкой было бы связывать его с действиями или мыслями отдельных людей. Не является он и некоей глубинной структурой, распознаваемой в этих действиях или мыслях. Поскольку объект исторического опыта дается нам до того, как включается осознанная рефлексия историка, его не следует соотносить ни с каким мыслительным процессом, с тем, что историк может соединять данные, оставленные нам прошлым, в такого рода гипотезы о прошлом, которые всегда наготове у знакомого уже нам конструктивиста. Предпочтительнее связать его с тем, что происходит между историком и прошлым, на «стыке» между ними, а не там, где мы окажемся, двигаясь прочь от этой границы - будь то в тесноту и темные углы прошлого или же к познавательному инструментарию историка. Хёйзинга говорит об «экстасисе», то есть о движении историка, выступающего, так сказать, за границы себя и тянущегося к прошлому. В этой точке «историческое ощущение» Хёйзинги близко подходит к Rausch Ницше - слову, которое не имеет точного эквивалента в английском. Вероятно, лучше всего описать его как воспарение, уне-сение прочь интенсивностью опыта. Его значение и следствия лучше всего пояснил сам Ницше: «Границы пространства и времени изменились; огромные расстояния, охваченные одним-единственкым взглядом сверху, лишь теперь становятся постижимы; нам дается широта взгляда, обнимающая и близкое, и дальнее»"1. Мгновенно снимаются все пространственные и временные разграничительные линии, словно временная траектория менсду прошлым и настоящим вместо того, чтобы разделять их, становится локусом их краткой встречи. Исторический опыт поворачивает прошлое и настоящее лицом друг к другу и сливает их в коротком, но упоительном поцелуе. Таким образом, исторический опыт - это «поверхностный» феномен: он имеет место на «поверхности» или «стыке», где встречаются историк и прошлое. Впрочем, это отнюдь не означает, что мы вступаем в область мистического и иррационального.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |