Посвящается Кристине и Сезару. 26 страница

Жилетта пила вместе с другими, чтобы утопить в вине свою боль, и, опьянев, пришла к твердому решению: во что бы то ни стало она хочет вновь увидеть Франсуа. Поэтому она запрется в доме у паперти и будет ждать. Когда король вернется в Париж, он непременно пойдет к мессе в собор Богоматери, а поскольку Франсуа будет в его свите, она увидит своего возлюбленного. Это было все, на что она теперь рассчитывала…

Франсуа в своем булонском монастыре узнал о мире, подписанном в Бретиньи, несколькими днями позже. Рана его уже зажила, но он еще не вернул себе все силы. Поэтому когда он явился к отцу настоятелю и поделился желанием возвратиться в Париж, тот удивился. Франсуа рассказал ему о недавних событиях своей жизни, объяснив, что, прежде чем встретиться вновь с невестой, он всенепременно хочет выяснить, что с ним происходило во время его летаргии. Он опасается, не совершил ли какого греха.

Аббат расхохотался:

— Что вы мне голову морочите? Грешит одна только душа, а при вас тогда вашей души не было. Неужели вы такой негодный христианин, что не знали этого?

Франсуа настаивал:

— Но я же не знаю, что делал в то время…

— Зато Бог знает, ему одному и судить.

— Как же мне быть теперь?

Аббат по-дружески положил ему руку на плечо.

— Оставайтесь… Король наверняка высадился в Кале, а Булонь к Кале гораздо ближе, чем Париж. К тому же вам не помешает подольше побыть вдали от мира. В вашей жизни настает ответственный момент; немного размышлений и молитв пойдут вам только на пользу.

Франсуа провел в обители самые спокойные месяцы своей жизни. После всего пережитого ему просто необходимо было прийти в себя, как в физическом, так и в моральном смысле. В богослужениях и общих молитвах он участвовал мало, удовлетворяясь тем, что ходил ежедневно к повечерию, часов около трех ночи, да и то скорее лишь из вежливости в отношении монахов, чем по-настоящему взыскуя благодати.

В течение этих долгих дней, когда ему больше нечем было занять себя, кроме размышлений, он вдруг додумался до мысли, которая удивила его самого: Франсуа обнаружил, как мало места занимает религия в его жизни. Разумеется, это было следствием его воспитания. Его отец смотрел на такие вещи сурово, по-рыцарски, считая их уделом в первую очередь духовенства и женщин. Мать вела с ним странные мистические беседы. Ангерран толковал больше о нравственности, нежели о вере. Но, может, его встреча с Богом назначена просто на более поздний срок?

Монастырь располагался на холме, вздымавшемся высоко над морем, и Франсуа приобрел привычку устраиваться на скалистом мысу, вне стен. Стояло начало июня, и он проводил там часы напролет, а то и целые дни, наблюдая за повадками больших белых птиц. Не сразу он понял, почему его так зачаровывало это зрелище: ведь оно имело прямую связь с его собственной жизнью.

Впрочем, порой ему чудилось, что он сам птица. Он вытягивался на самом краю обрыва; стоило повернуть голову в одну сторону, и он оказывался среди трав и цветов, таких близких, что они расплывались в глазах; стоило повернуть в другую, и он парил над синей необъятностью, у которой не было ни конца, ни края. Легкое движение головы — и он возвращался на землю, еще одно легкое движение — и он снова взлетал выше самой высокой колокольни…

Белых птиц были тысячи, и их неумолчный гвалт вовсе не был ему неприятен, этот звук околдовывал Франсуа. Они устраивали гнезда прямо в отвесной скале, возвышавшейся над морем. Франсуа не уставал смотреть, как они взлетают, широко взмахивая крыльями, и вновь возвращаются с кормом для потомства.

Улетать и возвращаться… Что другое делал Франсуа в своей жизни после того прибытия в Куссон во время Черной Чумы? Сначала он отправился странствовать по Бретани, потом — под Пуатье, потом — в Англию, потом — в Париж, потом — в Мо, потом — в Англию, чтобы добраться наконец сюда…

Порой Франсуа видел птенцов, которые, выбравшись из гнезд, пускались в свой первый полет. Как же неуклюжи были его собственные первые шаги: лес Броселианд, двойняшки, медведь! Счастье еще, что, как и молодняк, вылетевший из гнезда, он обрел взрослых помощников, которые вели его и поддерживали: Ангерран, Туссен, крестная…

Впервые Франсуа прибыл в Куссон в конце 1349 года, сейчас середина 1360-го — за эти десять с лишним лет многое сильно изменилось. Настала пора соединиться со своей голубкой и свить вместе с ней гнездо.

***

Франсуа отправился в Кале 8 октября 1360 года. Он только что узнал, что король Иоанн со своей свитой покинул Лондон. Чтобы добраться до английского порта, каким считался отныне Кале, Франсуа решил ехать вдоль берега и теперь с удовольствием гнал коня у самой кромки моря, там, где затухают волны. На него опять нахлынули старые воспоминания. Вспомнилось Маргариткино предсказание: ведь он ехал за своей второй раковиной, за своей второй райской любовью… Он вспомнил также и то, что говорила ему Маргаритка о его аде. Но она ошибалась: существует ли, существовал ли и будет ли существовать этот ад?..

Король Иоанн по прозванью Добрый и Франсуа де Вивре прибыли в Кале в один и тот же день, 10 октября 1360 года. Иоанна Доброго сопровождал его младший сын, маленький Филипп, герой Пуатье, а также Черный Принц с двумя младшими братьями, решивший этим путешествием оказать честь королю. Были в свите и многие французские рыцари, заплатившие свой выкуп одновременно с королем, а также прочие английские и французские особы, среди которых находилась и подопечная Французской Мадам Ариетта де Сенклер…

Франсуа сразу же заметил ее силуэт в конце процессии — единственный женский силуэт среди этого скопища рыцарей, оруженосцев, лиц духовного звания, магистратов… Ее маска! На ней была голубиная маска! Она осмелилась! Восхитительная, дерзкая Ариетта, которая не поколебалась в присутствии короля и всех этих принцев заявить о себе тем способом, который нравился ей самой…

Растолкав латников, хотевших оттеснить его, Франсуа пробился к кортежу и приблизился, наконец, к ней. Слова, пришедшие ему на язык, были те же самые, что при первой их встрече:

— День добрый, зеленоглазая голубка.

И он зажмурился, чтобы услышать ответ:

— День добрый, мессир лев…

Голос не изменился. И Франсуа почувствовал в нем любовь с такой же уверенностью, как и раньше, когда был слепым. Ничто не изменилось, все готово было возобновиться с той самой точки, где прервалось.

Им требовалось столько сказать друг другу, что, как это ни парадоксально, скача бок о бок, они обменялись всего несколькими словами. Большую часть времени они просто глядели друг на друга и улыбались. Франсуа был удивлен, заметив, что кортеж направляется туда, откуда он только что приехал. Оказалось, что французский король дал обет совершить в случае освобождения паломничество к Божьей Матери Булонской, и именно там его дожидался дофин в окружении всего двора. Встреча короля и наследника произошла при таком ликовании, какое только можно себе вообразить. Народ кричал, пел, смеялся, танцевал. Кончились несчастья! Настал мир на вечные времена!

По дороге Ариетта и Франсуа рассказали друг другу о самом главном. Ариетта довольно быстро оправилась от своей раны. За нее вступилась Французская Мадам, и король, частично в ответ на просьбы своей матери, частично восхищаясь храбростью молодой женщины, проявил милосердие. Ариетте надлежало лишь вернуться в Хертфорд и не покидать его впредь. Когда будет подписан мир, она сможет уехать к своему суженому…

Смерть Изабеллы Французской в конце августа 1358 года и возобновление войны резко изменили ее положение. Теперь она превратилась в настоящую пленницу, заточенную в одном из застенков Хертфорда. Но худшим для нее стали визиты английских рыцарей, которые добивались ее руки. Они утверждали, что Франсуа погиб. Ариетта отказывалась этому верить и стращала тем, что, если ее вынудят выйти за одного из них, она убьет его, спящего, в первую же брачную ночь. Тон ее был достаточно убедителен, чтобы никто больше не настаивал. Но, наконец, прибыло чудесное известие о мире, подписанном в Бретиньи, а вслед за тем и разрешение уехать вместе с королем Франции.

Франсуа, со своей стороны, рассказал о смерти Туссена и бегстве Жана. Зато о нападении на него и о потере памяти едва упомянул, не называя при этом имени Жилетты. Был он так же сдержан и насчет высадки на английском берегу. Он знал, что резня в Уинчелси потрясла англичан, и не хотел излишне пугать свою спутницу.

Король двигался не спеша. Прежде чем вернуться в Париж, Иоанн Добрый хотел сначала проехаться по своей стране. Повсюду он встречал то же воодушевление, тот же пыл. Иоанн Добрый был популярен в народе. Народ не интересовался ни политикой, ни тем, как управляют государством, он знал только одно: Иоанн Добрый под Пуатье не побежал. Он дрался до конца. Значит, он герой. К тому же людей привлекает представительный вид, а король, несмотря на свои сорок лет, держался на белом коне очень осанисто…

Одна остановка следовала за другой: Сент-Омер, Эден, Амьен, Нуайон, Компьен… В каждом новом городе королевская свита становилась все многочисленнее. Ариетта и Франсуа были в ней не единственной парой. Ко многим освобожденным рыцарям присоединились их жены, да и дофин прибыл в сопровождении дам. Но все же присутствие англичанки и французского рыцаря, собиравшихся пожениться, было замечено всеми. Эта чета стала словно живым символом вновь обретенного мира; их союз трогал сердца и поражал воображение.

Слух об этом достиг и ушей короля; он пожелал их видеть. Дело происходило в Компьене. Ариетта и Франсуа преклонили колена перед своим государем. Тот велел им подняться и попросил Франсуа рассказать о своей рыцарской жизни. Ничто он так не любил, как воинские подвиги, поэтому весьма лестно оценил рассказ. Еще больше ему понравилась история с ночным турниром. А тот факт, что боец, столь бесславно выбитый тогда из седла, был вовсе не французским рыцарем, а английской дамой, не только позабавил его, но и успокоил самолюбие. Когда Франсуа закончил свою повесть, король пришел в превосходное расположение духа.

— Рыцарь, в качестве свадебного дара и в честь счастливых дней, которые мы переживаем, я жалую вам любую милость, какая только есть в моей власти.

Франсуа преклонил колено. Он мог бы сейчас просить золото, титул, замок. Но он ни на мгновение не поколебался:

— Государь, я прошу о помиловании для моего брата.

— Что он сделал?

Услышав ответ, Иоанн Добрый нахмурился. Убийство, усугубленное святотатством, считалось тогда самым непростительным из преступлений. Но помилование, тем не менее, было в его власти…

Король Иоанн торжественно въехал в Париж в воскресенье 13 декабря 1360 года. Восторг был еще большим, чем при объявлении мира. Мир — понятие отвлеченное, тогда как на короля можно смотреть, его можно почти коснуться.

Вступив в город через ворота Сен-Дени, Иоанн Добрый направился прямо к собору Парижской Богоматери, чтобы прослушать «Те Deum». Он ехал на своем белом коне, под золотым балдахином, который поддерживали копьями четыре всадника. За ним следовали дофин и остальные сыновья, а также его кузен и зять Карл Злой, недавно изъявивший смиренную покорность, в которую по-настоящему никто не верил. Замыкали процессию многочисленные рыцари и благородные дамы.

Ариетта была в зеленом платье. На ее рыжих волосах красовалась шляпка в виде голубки с расправленными крыльями. Франсуа оставался в своих доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди. Погода стояла чудесная: холодный и сухой декабрьский денек. Они достигли паперти, спешились вместе со всеми остальными и присоединились к толпе, входящей в собор.

Из окна на третьем этаже Жилетта заметила их с первого же взгляда. В свите короля были сотни людей, вокруг толпились тысячи, но подружка Франсуа узнала своего возлюбленного и его невесту сразу, как только они приехали. На Франсуа она едва взглянула, но зато глаз не сводила с его нареченной: какая красота, какое изящество, и главное — какое благородство! Рука об руку они поднялись по ступеням собора под звон колоколов. Казалось, это празднуют их свадьбу.

Колокола умолкли, и внутри началась церемония. Наружу вылетали слова песнопения, и толпа хором повторяла их:

— Те Deum laudamus…

Приникнув к своему окну, Жилетта тоже слушала эту ликующую молитву. Только что Франсуа и его невеста прошли мимо, даже не бросив взгляда на дом. Ни тот, ни другая ни на миг не задумались о ней. Жилетта не вызвала у него ни интереса, ни беспокойства, а у нее — ни любопытства, ни ревности. Одним она была забыта, другой — неведома; это выглядело так, словно ее и не существовало вовсе.

Те Deum laudamus… Тебя, Боже, славим… Спасибо тебе, Господи, что сделал меня шлюхой! Спасибо, что дал мне мужчину, а потом отнял его у меня! Спасибо, что обманул! Жилетта закусила губы, чтобы не богохульствовать. Сейчас она покинет этот дом, в котором ей ничто не принадлежит, и вернется к мадам Гильеметте. А потом, через несколько лет, когда очарование юности пройдет, мадам Гильеметта избавится от нее, и она отправится в другой дом на улице Глатиньи, уже не такой известный. Еще через несколько лет она докатится до дома свиданий в квартале бедноты. Потом настанет миг, когда ее не возьмут ни в один бордель, и ей придется отдаваться нищим прямо на улицах, на голой земле, задницей в канаве…

Такая вот она, шлюхина жизнь. А ведь Жилетта из Берси была именно шлюхой. Просто ей хватило безумия забыть об этом…

Пока в соборе шла церемония, Жилетта пыталась приготовиться к тому будущему, которое ее ожидало. Единственно, откуда она могла черпать силы, это из своих воспоминаний. Они принадлежали только ей, они были ее собственностью, даже худшие, и никто не сможет отнять их у нее. Но сверх всего — то, что происходило во время беспамятства Франсуа. Хотя это были самые бедные и заурядные воспоминания: он болел, она была счастлива, и ничего больше. Но зато в то время он принадлежал лишь ей одной. Только она да Бог знали об этом, и она не забудет тех дней до самой своей последней минуты.

Вдруг Жилетта застонала. А пояс? Ей придется расстаться с золотым поясом, под страхом навлечь на себя такую же кару, которой подвергли несчастную Раулину ла Шаботт!.. Она задрожала всем телом. Она не сможет! Нет, она ни за что не сможет! Этот пояс стал для нее всем. Расстаться с ним — значит потерять все. В нем — ее гордость, ее счастье, смысл существования, жизнь…

Она развязала золотой пояс и провела им по щеке. Какой он мягкий! Как шелк. Но в то же время золотые нити наверняка должны быть прочнее канатов, которыми тянут баржи… В первый раз Жилетта улыбнулась. Конечно же нет, никогда она с ним не расстанется… И как только она смогла быть настолько глупой, чтобы поверить в это?

Она встала на табуретку, сделала скользящий узел, привязала другой конец к потолочной балке и просунула голову в петлю. Окно было прямо перед ней. Какое-то время она стояла и улыбалась, лаская себе шею поясом, а внизу толпа пела о своей радости…

Колокола звонили во всю мочь. Вышел король, сопровождаемый дофином, рыцарями и благородными дамами. Франсуа и его невеста находились далеко позади, но Жилетта сразу же заметила их, идущих бок о бок. Ликующие крики толпы были столь громкими, что почти перекрыли гром колоколов. Тогда Жилетта оттолкнула табуретку ногой, и все исчезло разом: король и дофин, Франсуа с Ариеттой, колокола собора Богоматери и Париж…

Часть третья

РЫЦАРЬ СО ЛЬВОМ

Глава 14

ФРАНЦУЗСКАЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ

Ариетта де Сенклер и Франсуа де Вивре прибыли в обитель Ланноэ утром 24 декабря 1360 года. За ними следовали тяжело груженные мулы — поскольку Ариетта приехала во Францию со всем своим имуществом, — а также небольшой отряд латников, которых Франсуа нанял в Париже, чтобы уберечь себя от неприятных встреч.

Однако Франсуа, не единожды проезжавший Ланноэ, не узнавал монастыря. Сейчас он был окружен высокой стеной, и у амбразур несли стражу солдаты. Ступив внутрь, Франсуа де Вивре объявил о себе, и скоро настоятельница вышла ему навстречу.

Франсуа поклонился крестной своего брата, представил ей ту, что вскорости должна стать его женой, и спросил об изменениях, случившихся в монастыре. Настоятельница объяснила, что укрепить его пришлось из-за войны. Дабы избежать любой нежелательной случайности, стража полностью отделена от сестер, но солдаты, тем не менее, имеют право бывать в часовне; ради этого настоятельница разделила ее перегородкой на две части. Монахини держатся в глубине, мужчины — рядом с алтарем…

Франсуа сообщил, что привез помилование для своего брата и хотел бы увидеться с ним. Настоятельница Ланноэ с трудом сдержала слезы. Жана здесь нет. Он отказался обосноваться в монастыре и обитает в какой-то хижине неподалеку… Франсуа хотел идти к нему туда немедля, но она его удержала.

— Не собираетесь ли вы жениться?

— Да, матушка.

— Тогда почему не сегодня же, в том самом месте, где заключили брак ваши родители? Сходите исповедаться; потом повидаете вашего брата и вернетесь к повечерию. Мы освятим ваш союз перед полночной мессой.

Франсуа поблагодарил настоятельницу. До этого он рассчитывал устроить венчание в Вивре, но если церемония произойдет здесь, она будет еще более волнующей… Явился монах-францисканец, и Франсуа исповедался. Он подробно рассказал о своей беспутной жизни в Париже, что, однако, нисколько не смутило святого отца; он признался также в том, что, прежде чем уехать, обнаружил Жилетту, висящую на золотом поясе, и считает себя отчасти виновным в ее смерти. На этот раз духовник проявил больше суровости, но отпущение грехов все-таки дал.

Франсуа осведомился о дороге к хижине и сразу же ушел.

Снег падал крупными хлопьями. Франсуа немного заплутал в этом мрачном холмистом лесу, но, в конце концов, заметил вдалеке дымок. Туда он и направился.

Это была пастушья хижина самого убогого вида, сложенная из диких камней. Посреди земляного пола имелся очаг, а вместо трубы — просто дыра в крыше. Услышав, как кто-то вошел, Жан, до этого спавший, одним прыжком вскочил.

Франсуа даже попятился, увидев брата. Волосы достигали тому до плеч. У него были висячие усы и длинная узкая борода глубокого черного цвета. На его худобу было страшно смотреть, изможденное лицо походило на маску мертвеца; под изодранным студенческим платьем виднелись впалая грудь и выпирающие ребра. Золотая булла казалась выросшей.

Франсуа был так потрясен, что даже забыл объявить своему брату новость, которую принес.

— Что ты тут делаешь?

Жан улыбнулся, обнажив почерневшие зубы.

— Сам видишь — живу.

— Но ведь так нельзя жить!

— Отчего же? Симеон Столпник тридцать пять лет прожил на колонне высотой с дерево. По сравнению с этим тут просто дворец. Я пью дождевую воду и талый снег, ем насекомых и грызунов, а время от времени какой-нибудь путник подает мне в виде милостыни кусок хлеба.

Франсуа вспомнил своего брата захмелевшим, среди девок, яств и вина. Он не понимал.

— Это ради искупления смерти Берзениуса?

— Плевал я на него! Он лишь получил по заслугам.

— Почему же тогда?

Жан пристально посмотрел на Франсуа своим горячечным взглядом. Снаружи заметала метель, и пламя очага поднималось столбом, затягиваемое дырой в потолке.

— Тебе скажу. Я ищу Бога.

— Таким способом?

— Этот — единственный!.. Явившись сюда, я поставил на себе точку, и я все понял… Помнишь, что я говорил тебе, когда мы встретились в «Старой науке»?

— Разве такое забудешь?

— Как же я был глуп тогда! Глуп, глуп, тысячу раз глуп! С каким тщеславием, с каким ребяческим самодовольством я бахвалился своим диспутом с крестным, своей победой над авиньонским студентом!

— Да нет же, напротив, это было великолепно!..

— Ты мне даже сказал, что это тебе напоминает собственные фехтовальные подвиги или что-то в этом роде. Но хуже всего, что я сам во все это верил! Искренне верил, что мы с тобой оба будем победителями, героями: ты — телом, я — духом; что мы оба созданы быть первыми: ты — в схватках с оружием, я — в ученых спорах…

— Ну да, да! Именно так…

— Именно так для тебя, но не для меня! Моя цель — быть побежденным! Понимаешь это? На мою беду природа одарила меня слишком требовательным умом. Со времени диспута с крестным я не мог спокойно слышать чей-нибудь аргумент, чтобы тут же не попытаться опровергнуть его, и мне это всегда удавалось. Но всякая истина обладает своей противоположностью: чем больше я читал, тем меньше я верил, чем больше я занимался науками, тем дальше отходил от Бога!

Франсуа смотрел на своего брата, скрючившегося на голой земле, и понял вдруг, что упадок физический просто ничто в сравнении с постигшим того упадком духовным. Он был потрясен этим.

— Франсуа, в книгах я искал именно Бога! После той страницы я ждал, что вот-вот появится архангел и поразит меня золотым мечом, что он пронзит мне сердце и меня, наконец, постигнет озарение. Но архангел так и не явился… Я видел только ученых докторов, светочей Церкви. Они выходили на ристалище один за другим, и я всех их побил. Я вышиб их из седла, искрошил на мелкие кусочки. Они поверглись в прах, и сами стали прахом!.. На мое несчастье, в области рассудка я — Черный Принц, вечный победитель… Но когда я прибыл сюда и поразмыслил над этим, у меня появилась безумная надежда!

Франсуа готов был заплакать, так растрогала его речь брата.

— Какая? Говори скорее!

— Я сказал себе, что именно наука отвращает меня от Бога. Единственное средство обрести Его — это позабыть все, что я знал. Почему у последнего из рабов, у самого тупого из деревенских дурачков, у самого безумного из питомцев приюта Сен-Ги есть вера, а у меня нет? Я отгородился от мира, я попытался стать таким невеждой, таким глупцом, таким умалишенным, каким только возможно. Я перестал говорить, думать, я сделался смиренным, и я ждал…

— И ты нашел?

— Я нашел только себя самого. Одиночество и скуку — вот что я нашел! Тогда я взбунтовался. Я требовал у Бога, чтобы Он проявил себя, пусть даже поразив меня молнией… Как-то в грозовую ночь я встал на самой высокой скале и бросал в небо такие богохульства, каких даже бесы никогда не слыхали. А молния угодила в монастырь!..

Жан рывком поднялся и схватил своего брата за руку.

— Франсуа, нами правит случай! Ларчик пуст! Прав был мэтр Эрхард: в том и состоит великая тайна.

Он помолчал.

— Но если Бога не существует, кто мне тогда скажет, почему умерла наша мать?

— Почему только она?

— Потому что я этого не хотел…

Жан опустился на землю. Он заговорил более спокойным голосом, тоном фаталиста.

— Сейчас я знаю, что ничего здесь не найду. Единственной надеждой было бы продолжить учиться. Не для того, чтобы написать книгу, — я уже не настолько самонадеян, — но чтобы прочитать ее. Должна же существовать такая, одна-единственная, которая откроет истину. Ради нее я буду готов на все. Если она написана на сарацинском языке, я выучу и сарацинский. К несчастью…

Франсуа вдруг вспомнил, чего ради, собственно, пришел.

— Жан, ты снова сможешь учиться. Я принес тебе помилование!

— Кто может помиловать меня после того, что я сделал?

— Король Франции. Вот грамота о прощении.

Жан де Вивре ошеломленно пробежал влажными глазами пергамент, который протянул ему брат.

— Как смогу я тебя отблагодарить?

— Объяснив мне кое-что. Есть вопрос, на который ты один можешь ответить.

Франсуа рассказал ему о своем забытье и поделился опасением, что не до конца восстановил память, особенно в том, что касалось волков. Жан, вновь обретя живость ума, выслушал его с обостренным интересом.

— У всех нас неполная память, но об этом знают очень немногие. Древние утверждали, что это боги забирают себе часть нашей памяти, просто так, шутки ради. Но, сделав усилие, мы можем вернуть ее себе. Например, известно ли тебе, какими были твои первые слова, а, героический рыцарь?

— Нет. Мои воспоминания начинаются с Иоаннова дня тысяча триста сорокового года.

— Ты сказал: «Боюсь».

— Откуда ты знаешь?

— Как-то подслушал разговор между нашими родителями…

Тут Франсуа и в самом деле ощутил испуг. Но он хотел идти до конца. То, что он делал сейчас, в этой пастушьей хижине, было настоящей исповедью. Он рассказал брату и о Жакерии, и о гибели Туссена.

Жан покачал головой.

— Битва против волков. Ты был заранее обречен на поражение, потому что сражался против части себя самого.

— Но что же мне было делать? Остаться в Париже, как трусу? Допустить, чтобы вырезали рыцарство?

— Нет. Тогда бы в тебе восстал лев. Я же говорю: ты был заранее обречен на поражение.

— Значит, волки во мне точно есть.

Жан ответил не сразу. Франсуа почувствовал, что настает решительный момент.

— Обернись…— проговорил Жан.

Франсуа оглянулся и заметил груду костей, сложенных у стены.

— Что это?

— Шесть волчьих черепов. Они здесь уже около двадцати четырех лет, точнее, со Сретенья тысяча триста тридцать седьмого года. За девять месяцев до твоего рождения…

Франсуа пробрала дрожь.

— В этой хижине ты и был зачат, под взглядом шести волчьих голов. Они были отрублены накануне. Мне это рассказал один монах, который на следующее утро нашел здесь наших заснувших родителей…

Объятый ужасом, Франсуа все не мог отвести глаз от шести черепов.

— Кто их отрубил? Зачем?

— Не знаю. Я все тебе сказал.

— Жан, ты ведь еще что-то про меня знаешь!

— Быть может. Но пока еще слишком рано. Это лишь смутило бы тебя. Теперь ты должен взять жену, наплодить детей и сражаться. Сейчас время львов. Время волков придет позже.

Франсуа взглянул на Жана с каким-то удивленным восхищением.

— Вынужден тебе подчиниться. Ты на два года младше меня, но всегда был мне старшим братом.

Вдали, на монастырской колокольне, прозвонили повечерие.

— Придешь на мою свадьбу?

— Нет. Но мысленно я буду с тобой. Я собираюсь уложить вещи и, как только зазвонят заутреню, пойду в Париж. Пуститься в дорогу в час Рождества Господня — это мне по душе. Словно я вновь начинаю свой долгий путь к Нему…

Пока Жан говорил, Франсуа пытался вообразить отца и мать, занимающихся любовью в хижине, при свете очага, и испытал чувство ужаса: каким-то необъяснимым образом это видение напомнило ему черный сон. Пора уходить. Он избавился от кошеля, висевшего на поясе, и протянул его брату.

— На твое путешествие тут золота хватит. В дальнейшем я прикажу регулярно посылать тебе деньги в Корнуайльский коллеж…

Братья обнялись.

— Будь счастлив в семье и победоносен в битвах!

— А ты будь побежден своей книгой!

***

Франсуа вышел наружу. К его удивлению, снегопад кончился. Стояла тихая, ясная ночь. Внизу, в долине, Франсуа заметил цепочку огней, двигавшихся в сторону обители. Это крестьяне Ланноэ спешили в церковь. Из-за снежного покрова стояла мертвая тишина, и в зрелище было что-то феерическое. Без всякого перехода смута сменилась миром. Волки исчезли, словно под воздействием каких-то чар. Жан прав: их нужно выкинуть из головы, словно их никогда и не было, но помнить все же, что однажды они вернутся…

Франсуа вдруг пришло на ум, что он забыл спросить у брата, о чем же тот все-таки говорил с Папой. Но на этот вопрос он наверняка не получил бы ответа…

Он спустился в долину. Колокола Ланноэ звонили беспрестанно, созывая людей на его венчание. Крестьяне шли по снегу размеренным шагом, каждый нес фонарь, почти все кутались в овчины. Завидев сира де Вивре, они обнажали головы, некоторые опускались на колени. До Франсуа, совершенно сбитого с толку, вдруг дошло, что ведь он стал их сеньором. Ланноэ входит в Куссонскую сеньорию, и после смерти Ангеррана теперь он — сир де Куссон.

Франсуа вошел в монастырь через ворота, у которых не было охраны. В это время не приходилось опасаться никакого нападения: все, даже самые заядлые разбойники, чтят рождественскую ночь.

Во внутреннем дворе Франсуа наткнулся на обугленное здание — наверняка то самое, в которое попала молния, когда Жан надсаживал себе глотку, стоя на скале. Франсуа вдруг ощутил приступ слабости, но мгновением позже уже вошел в часовню и… застыл в изумлении!

В глубине алтаря стояла сама Дева Мария вместе со святым Иосифом, ангелом и тремя царственными волхвами! Франсуа быстро сообразил, что это лишь переодетые комедианты: Святая Дева выглядела гораздо старше, чем ей надлежало, а Мельхиор, чернокожий волхв, был густо вымазан сажей. Но на какое-то мгновение он все-таки поверил в чудо, а это главное… В часовне раздался сильный шум. Франсуа отвел взгляд от алтаря и увидел, что все присутствующие, завидев его, опускаются на колени. Он застыл в неподвижности, не зная, что делать. И тут из-за перегородки, разделявшей часовню надвое, донеслась музыка.

После инструментальной прелюдии раздались первые такты церковного песнопения, вступил хор — женские голоса звучали чисто, словно принадлежали небесным созданиям. Деревянная решетка открылась, и вошла Ариетта.

Франсуа даже вздрогнул от удивления. На ней было сказочное платье: голубое, с глубоким вырезом, отороченным горностаем, равно как и подол и края очень широких рукавов. Но восхитительнее всего была накидка: укрепленная на плечах двумя золотыми с лазурью застежками, она была усыпана лилиями из чистого серебра. Эта накидка тоже имела горностаевый подбой и шлейф такой длины, такой тяжести, что потребовалось не меньше четырех юных девушек, чтобы нести его. Рыжие волосы Ариетты украшала золотая диадема.

Дата добавления: 2015-08-28