Интересно теперь знать насколько проникло в среду крымских татар, по крайней мере, светское европейское образование, хотя бы простая грамотность? Ответ и тут весьма не затруднителен: совсем не проникла, ни на одну йоту. Правда, некоторые татарские беи и мурзы побывали в петербургских кадетских корпусах и даже послужили в блаженной памяти крымском татарском эскадроне. Эти мурзы очень величаются званием ротмистров и поручиков и шинелью с красным воротником и серебряною пуговицею; один из беев даже учил и знал на память в кадетском корпусе православный катехизис Филарета (по его собственному мне признанию) и может подписать свою фамилию не только русскими, но даже и немецкими буквами. Но дальше этих подвигов они не стремятся. Их красная шинель и умение кое-как объясняться по-русски с начальством ставят их так высоко над остальною массою татар, что они становятся естественными вожаками и запевалами своего племени. Чего им больше? Было в Крыму устроено и особое татарское училищное отделение, существовавшее в Симферополе от 1827 до 1865 г., исключительно для татарских детей, на которое тратилось по 3 000 рублей в год. Это отделение выпускало средним числом менее, чем по 1 воспитаннику в год, считая в числе выпускаемых и тех, которых выгоняли за неспособность. Эти 25 полуграмотных юношей, стоивших около 108 000 рублей серебром, одолели номинально кто курс 1-го, кто курс 4-го класса гимназии, потом канули в море мусульманства и исчезли в нем без следа. Были еще устраиваемы палатою государственных имуществ в 1841 г. школы для волостных писарей из татар, в Таракташах, Сарабузе, Саках и Ушюне; построены были хорошие дома, выписаны книги. Татарских мальчиков заставляли учить "Сборник постановлений для государственных крестьян", русскую грамматику, непрерывные дроби и пропорции. Содержание училищ и поступление в них сделано обязательным для татарских обществ, и десятилетняя служба учеников волостными писарями также обязательною. Кажется, все меры к просвещению варварства были приняты. В 1837 г., в Бахчисарае и Карасубазаре открыты особые татарские классы, вроде приходских училищ. В три уездные русские училища назначены учителя татарского языка (в 1824 г. в Феодосию и Перекоп, в 1859 г. в Симферополь). И что же, однако? В татарских классах Бахчисарая через два года уже почти нет ни одного ученика татарина, "а большую часть татарского класса составляют греки и армяне, татары же обучаются преимущественно в частных школах", как доносит в начале 1840 г. директор училищ. В волостные училища татарского общества нанимают охотников из сирот и бедняков, разных оборышей населения, как нанимали наши русские крестьяне охотников в рекруты. Эти неавторитетные цивилизаторы, разумеется, внесли в татарское население так же мало образовательного движения, как мало получили его в своих волостных школах, и исчезли незаметно, как сами школы. Что делали учителя татарского языка в уездных училищах — этого даже и следов не осталось. Кажется, что они существовали только в распоряжениях начальства.
Вот вам очерк всей истории европейского образования крымских татар. В гимназию иногда пробуют поступить 2–3 татарина. Помаются в двух и трех классах годочка по два, по три, и сплывают обратно, бессильные одолеть массу латинства, славянства, неметчины, французятины и всех гуманных и реальных наук, которым вплоть до краев налиты наши гимназии. Затем, остается все то же непочатое, никакими ветрами не волнуемое, море мусульманского невежества. Однако вы думаете, крымский татарин действительно невежда и хочет быть невеждою? Посмотрим, так ли это? По татарскому закону обучение детей обязательно. Дети от 6 до 15 лет, мальчики и девочки должны посещать школу. Каждая деревушка, где есть только мечеть, имеет свой мехтэб. На 100 000 татарского населения в Крыму находилось с 1867 г. 154 татарских училища; из них 131 мехтэб, т. е. начальные училища, и 23 медресе, т. е. духовные академии для приготовления мулл и учителей. Учащихся в них было 5081 человек, считая 901 женского и 4,180 мужского пола. Эта цифра выражает собою состояние татарского образования в период величайшего упадка их национальности, так как после выхода татар многие училища были закрыты, другие опустели. У татар в 1867 г. приходилась 1 школа на 21,4 жителя, и 1 учащийся на 27,9. За тот же год, в русском населении губернии 1 школа приходилась на 2,747 жителей и 1 учащийся на 66,1. Татарское племя, составляющее 17,85 % всего населения Таврической губернии, доставило в 1867 г. 23 % всего учащегося юношества; русское племя, составляющее 62 1/2 % населения, доставило только 28 1/2 % учащегося юношества. Эти цифры весьма поучительны. Между тем, ни одна из выше исчисленных татарских школ не получает пособия ни из казны, ни от земства, ни от городских обществ. Все существуют за счет родителей или на счет благодетельных завещаний покойников. Эти имущества, завещаемые мечетям и школам и называемые вакуфами, в Крыму простираются до 100 000 десятин земли, не считая несколько десятков тысяч капиталов и разных доходных статей другого рода.
Все приведенные факты говорят одно: что татары и до нас ценили народное образование, что они развили его у себя в Крыму гораздо более, чем мы развили свое собственное образование у себя в России, что они жертвуют на него нешуточные средства, что они опередили нас в сознании общей обязательности образования. Еще Броневский (писатель XVI столетия) рассказывает, что татары его времени "сыновей с молодых лет отдают обучаться арабским письменам". Мы, русские, овладев Крымом, не научили татарина ничему своему, европейскому; мы только стеснили количественные размеры его собственного прежнего образования, сократив, вместе с сокращением населения, число татарских школ. Но не сделали ничего существенного для привлечения татар в собственные школы и для облегчения им пути в них. В 1867 г., депутаты татарских мурз усиленно ходатайствовали о дозволении их детям не слушать в гимназиях латинского языка, так как они не имели в виду поступать в университеты и так как, по словам их, русский язык для них так же был труден, как русским детям латинский. Но они получили совершенный отказ. Мы, русские, в течение 80 лет не распространили среди татар ни малейшего общего образования, ни малейших технических знаний. Мы даже не попробовали повлиять на улучшение нелепых методов обучения в их многочисленных мехтэбах и медресе. На счет так называемого татарского сбора производились в Крыму все работы, для которых не находили других источников: устраивалось шоссе для прогулок туристов по южнобережским дачам, воздвигались православные храмы, содержались православные приходские училища и т. п., но татарские горные дороги остались те же, какие были при хане Менгли-Гирее, те же школы, тот же внутренний быт, те же орудия и способы обработки, та же мажара с колесами из буковых обрубков, та же темная хата без стекол с хворостяною трубою. Мы и не могли дать ничего, потому что мы, во-первых, сами были во многом беднее татарина, а во-вторых, с татарами имели дело не мы — народ, а мы — чиновники. Чиновничество — это обманчивая маска ловкого европеизма на простодушном деревенском лице русского человека. Это строгая классификация всех и вся, это кипучая деятельность переписки, это всеведение бесчисленных таблиц и отчетов. Эти всеобъемлющие программы, эти гениальные, все предусматривающие проекты и мероприятия, звуки и тени, взятые и от немцев, и от англичан, и от французов — все это ослепляет издали и помогает звуки и тени принимать за жизнь, маску — за действительное лицо. Чиновничество, отрава русской народной жизни, отравою стало и для народной жизни татар. Как везде, оно много отнимало и мало давало; как везде, оно городило декорации и пускало фальшфейеры, за которыми не слыхать и не видать было горькой правды. Как везде, оно весь вопрос государственного и народного существования искусно сводило на расчисление своего собственного пути к покою, довольству и почести, играя для этого и в религию, и в образованность, и в народное благоустройство. Было бы составлено, представлено, предписано, донесено и к 1-му января отчетного года производством окончено. Живых русских сил до сих пор не было в столкновении с татарином. Живые силы вызываются понемножку только теперь: подождем, что они сделают. Что они сделают, во всяком случае, больше, гораздо больше, чем эта полированная, складно вертящая свои валики и колесики бюрократическая машинка — в этом я убежден, и это уже почти видно. Машина самого лучшего устройства, с самым лучшим ярлычком на переднем фасаде, будь этот ярлычок даже "европейско-христианскаая цивилизация", бессильна перед явленьем духа. Она уже потому не может повлиять ни на чью совесть и разум, что слепа для них, не имеет органов даже ощутить их существенное, не только понять его.
Судакские, алуштинские и некоторые другие владетели не знают, как спасти себя от преступных посягательств, от безнравственности соседей — татар. Один мировой посредник предлагал даже завести в Таракташах школу для обучения татар heccrqj грамматике и арифметике, куда бы из половины уезда сгонялись татарские дети: "хотя бы по 2 со 100 ревизских душ", для развития в них нравственности и предотвращения преступлений на будущее время. Разумеется, для этого потребен новый сбор с татар, "хотя бы по 50 к. сер. с ревизской души, что нисколько бы не отяготило их". Другой ревнитель нравственности предлагал закрыть все татарские училища, так как он "пришел к убеждению, что, до закрытия мехтэбов и медресе, учебные заведения, учреждаемые правительством, никогда не будут иметь достаточного числа учеников". Академик Паллас находил, что важным средством против злоупотреблений татар должно послужить требование от них, вместо обыкновенной клятвы на алкоране, какой-то особенно торжественной, в которой присягающий, между прочим, говорит, что "в случае лживой клятвы, его можно будет разлучить с его законными женами на 3 или 9 даллаков". Не знаю, почему вдруг татарин оказался у нашего брата русского таким клятвопреступником, убийцею и вором, против которого нужны необычные меры строгости. Посмотрим, то ли говорят о татарах люди, которые знали их близко еще тогда, когда не коснулось их влияние европейской цивилизации. Посол Стефана Батория при дворе крымского хана Мухаммед-Гирея, польский дворянин, Мартин Броневский из Бездзфедеа, жил в Крыму более 9-ти месяцев, в свое двукратное посольство, в 1578 г., и оставил нам весьма интересное описание Крыма. Послушайте, как отзывается он о нравственном состоянии тогдашнего татарского общества: "У них нет не ябедничества, ни доносов, ни обвинений и оправданий, излагаемых в порядке судопроизводства. Простые татары и чужестранцы, в присутствии судей и самого хана, который выслушивает каждого и скоро дает решение, очень свободно излагают свои жалобы, ибо все имеют к нему свободный доступ. Когда хан является всенародно, тогда самые бедные и ничтожные люди обращают на себя его внимание. Он их выслушивает, расспрашивает и отвечает благосклонно. Законы исполнятся с большой строгостью. Судьи почитаются у татар людьми вдохновенными, непоколебимой справедливости и честности. Начальники и чиновники исполняют приказания верно, скоро и с большим страхом. Татары вовсе чужды всяких ссор, преступлений, судейских крючков, зависти, ненависти, честолюбия и излишней роскоши в одеянии и в домашнем быту. Я жил там более 9-ти месяцев, но не слыхал ни об одном уголовном преступлении; никто не поступил вопреки законам, никто не делал ни доносов, ни сплетен, чтобы повредить врагу". "Путешественников и бедных странников татары принимают с большим человеколюбием и гостеприимством", говорит Броневский в другом месте своего описания Таврии.
Литовский митрополит Богуш-Сестренцевич, которого, как и католика Броневского, трудно заподозрить в пристрастии к мусульманской нравственности, в таких выражениях говорит в разных местах своей "Истории Таврии" о нравственном состоянии современных ему крымских татар XVIII столетия: "Суд был производим у татар гораздо с большею справедливостью, чем у турок". "Наказание было одинаково для всех состояний государства". "Народ не был в рабстве, но токмо обязан отправлять воинскую службу". "В своих собраниях и пирах, они (татарские дворяне) наблюдали в точности заведенную учтивость в рассуждении чинов; никто не спорил о первенстве, но дворянин знатнейшей породы уступал часть место дворянину низшей степени, если он был гораздо старее его летами". "Они жили весьма благопристойно в своих поместьях, передавая от отца сыну чувство чести, каковые находятся в Европе у народов, наилучше образованных. Они показывали наипаче возвышенность духа и щедрость в приеме иностранцев. Но почитал поединок за бесчестие. По их правилам, истинное мужество долженствовало быть показанным только на войне". "Первое чувство, которое было в обыкновении вперять молодым князьям (при воспитании их), была щедрость. В самом деле, большая часть их почитала за стыд прилепляться к какой-либо вещи; они отдавали все, даже и свою одежду; поелику же султан имел только одно платье, то просили за день пред тем, в который он надел оное, и первый проситель был уверен в получении. Сам хан был почитаем по мере своей щедрости, яко истинного свойства величия". "Приобыкши к превратностям частной жизни прежде достижения престола, они (т. е. ханы) видели слишком вблизи бедность и несчастие низшего состояния, чтобы могли помышлять об угнетении оного, и знали лучше людей, свой народ и придворных, нежели знают государи, видевшие только свой двор".
"Несмотря на приятность климата и умеренность в пище, деятельная их жизнь (т. е. крымских татар) соделывает их весьма крепкими. Нет людей, кои могли бы сносить, как они жар, стужу, голод, жажду и все военные тягости. Соединенные неразрывным союзом при появлении неприятеля, все они становились в боевой порядок за своим ханом: одни для защищения своих преимуществ, другие — для сохранения своих мечетей, а все — для поддержания престола и свободы. Соединенная с силою, глубокая политика Екатерины II могла одна ниспровергнуть все оное".
"Татары, хотя весьма приверженные к магометанской вере, оказывали себя не столько изуверными, как турки, потому что они имели более познания по сему предмету. Училища их были многочисленны и наполнены учащимися".
"Хотя терпимость вере и мало позволяется Кораном, однако общая польза клонила умы к содержанию общественного спокойствия и к подкреплению государя, а оттого и происходила взаимная снисходительность в рассуждении различных догматов; греки, армяне имели свои епархии, церкви, монастыри; иезуиты имели домовую церковь и пользовались долгое время великою свободою. Евреи, караимы были также терпимы".
Мне кажется, в строках, приведенных выше и взятых наудачу из некоторых писателей, бывших у нас под рукою, заключается несомненное опровержение всех корыстных клевет на безнравственность татарского племени. По крайней мере, я, со своей стороны, искренне желал бы своему родному племени многого из того душевного добра, которое заметили старые писатели в крымском татарине, и которое все беспристрастные наблюдатели заметят и теперь в коренных основах татарского характера. Конечно, завоевание его унизило, озлило. Конечно, во многих местах и обстоятельствах, он является ожесточенным ненавистником русского элемента. Но о крымском татарине вообще как о целом племени, нельзя не сказать, что он найден нами почти добродетельным, сравнительно с русским пришельцем, и что простая первобытная добродетель пастырей и горцев еще продолжает отличать его от нас, плутоватых и полуобразованных горожан, несмотря на все неблагоприятные условия. С татарином до сих пор можно заключать на слово всевозможные сделки; татарин ищется на Южном берегу для услуги, как клад. Татары большей частью крымских местностей не знают воровства, замков, обмана. В их сады и дворы смело входит всякий, и недавно еще миновало время, когда прохожий мог рвать и есть виноград и фрукты татарина сколько душе угодно. Отрадно видеть то чувство человеческого достоинства, которое не покидает татарина ни в каких обстоятельствах его жизни. Исполняя у вас самые низкие и трудные работы, он спокойно протягивает руку, садится рядом с вами на диван и беседует с вами, как с равным. Он не откажется исполнить безропотно какое бы то ни было ваше приказание, если вы имеете на то право, но вы не отыщете в нем следа подобострастия. Чабан входит в гостиную своего хозяина в своих буйволовых сандалиях, с достоинством закуривает, опустившись на ковер, свою трубку и протягивает руку к стоящему угощению, не сомневаясь ни мало, что имеет на него равное со всеми право. Угостить пришельца грушами в саду и кофе в хате — для татарина неизбежная обязанность и первое удовольствие. В хате его всегда необыкновенный порядок, чистота и приличие, — сейчас видно, что человек уважает себя. Самые бедные женщины и самые маленькие дети одеты довольно изысканно: нет этой повальной сермяги, поскони, войлока и лыка, этих отцовских зипунов на грудных детях, мужицких тулупов на бабах. У каждого ребенка своя, нарочно сшитая для него курточка со шнурками, с узорами, синяя или полосатая, непременно цветная; у каждого свои сафьяновые или кожаные мешты, своя красивая шапочка, пригнанная в меру. В этих, по-видимому, мелочных при знаках сказывается заботливый глаз отца и матери, признающих своим нравственным инстинктом и за ребенком такое же человеческое право и такое же человеческое достоинство, как и за самим собою. Татарские мужчины, даже молодые, а особенно старики, необыкновенно любят детей; видеть их суровые фигуры, терпеливо нянчающие ребенка и наивно играющие с ним, всегда мне доставляло большое нравственное успокоение. Уважение к своему слову, сосредоточенность, близкая к молчаливости, спокойная уверенность речи, движений и всех почти поступков, простота и вековечная твердость правил, крайняя умеренность образа жизни и крайняя сносливость, в соединении с почтенною внешностью, делает из каждого пожилого татарина какого-то практического философа, Натана мудрого, отыскавшего истинный ключ жизни.
Конечно, татарин не знает многих потребностей цивилизованной жизни и быт его отличается скудостью всякого рода. Ремесла его не многочисленны и не далеко развиты. Труд его не имеет того лихорадочного, энергически напряженного характера, с которым он неразлучен в цивилизованной Европе. Но зато и корысть его не имеет того цивилизованного ожесточения, которое всю жизнь европейского человека обращает в погоню за приобретением, в безжалостную и бесконечную войну с своим же братом — человеком за кусок золота. Где нет торговли, там мало нужны ремесла. Татарин, в своем счастливом углу, имел все существенные условия земного благополучия: теплое небо, чистые воды, тенистые леса, сочные пастбища, сады, кишащие вином и плодами, стада для мяса и молока, скот для работы, каменные горы и дерево для жилищ. При таких широких условиях, торговля долго не бывает необходима. У татарина же она заменялась так долго войной с гяуром, этим религиозным и племенным догматом каждого мусульманина.
Меня постоянно удивляет, что люди цивилизации до такой степени ослеплены некоторыми её несомненными преимуществами, что, не раздумывая, принимают за преимущество даже несомненное зло, порождаемое цивилизациею; осыпанные сами её язвами, мучаясь ими, не зная, как от них отделаться, они имеют наивность, при встрече со счастием еще неиспорченной жизни, упрекать его и стыдить, и тянуть на свой болезненный одр, как на единственно спасительный путь. Вот, например, что ставит в вину крымским татарам профессор Паллас:
"Часто видишь, как сидят они под тенью какого-нибудь дерева или на холме, с трубкой в руках, иногда совсем пустою, и бессмысленным взглядом созерцают прекрасный пейзаж, открывающийся их глазам; они дают себе длинные роздыхи между работой и иногда совсем прекращают ее, когда представляется возможность. Бездействие — вот высшее блаженство этого народа".
Признаюсь, я не без зависти думаю о возможности таких преступлений против цивилизации для себя самого. Особенно, когда Паллас, немного далее, прибавляет: "Эти татары, живущие воздержно, не знающие никакого беспокойства, одетые даже летом в теплое платье и не дозволяющие себе слишком утомительных упражнений, мало подвержены болезням, особенно желчным и перемежающимся лихорадкам, которые для приезжих в Крыму часто бывают смертельны. Многие из них достигают до глубокой старости и сохраняют большую веселость".
Впрочем, будированье знаменитого натуралиста на лень, невежество и безнравственность крымских татар, не соглашавшихся уступать русским чиновникам, без спора и жалоб, наследственные свои земли, следует счесть скорее за временное раздражение крымского землевладельца, чем за действительные убеждения великого европейского ученого. Он сам, в конце концов, а именно в конце второго своего путешествия, растрогался прелестью крымской жизни и посвятил ей несколько беспристрастных строк, не лишенных поэзии, но зато вполне противоречащих всем его прежним обвинениям:
"Соединение ужасающего великолепия гор, поднятых в облака, и громадных, обрушившихся скал с роскошнейшею зеленью садов и лесов, с ручьями и водопадами, отовсюду сбегающими, наконец, соседство моря, расстилающего свои безбрежные дали, — все это делает эти долины самыми живописными и самыми очаровательными, какие только может вообразить или нарисовать самый восторженный, поэтический гений. Простая жизнь добрых татарских горцев, которые населяют эти райские долины, их хижины, покрытые землею, наполовину высеченные в каменистых скатах гор и почти спрятанные в густой листве окружающих садов; стада коз и маленьких овец, рассыпавшиеся по обрывам уединенных скал, стоящих вблизи; звук пастушьей свирели, раздающийся среди этих скал, — все здесь рисует в воображении золотой век природы. Все заставляет любить простую, уединенную сельскую жизнь и снова начинать обожать это жилище смертных, которое сделалось почти невыносимым для сосредоточенного в себе мудреца через ужасы войны, через ненавистный дух торгового плутовства, распространенный в городах и через порождающую пороки роскошь большого общества".
XVI. Южный берег
Балаклава. — Байдарские ворота. — Значение Южного берега для нас, русских. — Мердвен, скалы Южного берега, гроза, область крымских дач, Орианда, Ливадия. Ялта, водопад Учан-Су, область виноделия Гурзуф, окрестности Аю-Дага, парки и замок Алупки.
Я попал в настоящую воробьиную ночь; даже ямщику-татарину делается жутко, жутко даже лошадям. Куда едешь, где едешь — не знаешь; все окутано, как черным сукном, непроглядной темью грозовой ночи. Огни Севастополя исчезли за город, и только красный глаз маяка одиноко вращается в черном хаосе, то, исчезая, когда он глядит на море, то, ярко разгораясь, когда оборачивается на нашу дорогу. В этой страшной обстановке, при завывании бури, при потоках молний, беспрерывно обливающих небо и землю, — он представляется глазом чудовища, отыскивающим во тьме свою добычу.
До Балаклавы дотащились глубокою ночью. Несколько раз наезжали на дома; станцию насилу различили, дверь ее насилу нащупали.
Вхожу — тьма. Кричу смотрителя. Никого не слыхать! Вдруг, хорошо мне известный женский голос окликнул меня. Я попал на ночлег знакомой компании; это была целая геологическая экспедиция с участием молодой дамы, моей приятельницы.
Все, по-видимому, обрадовались случаю прекратить неудобный ночлег под благовидным предлогом. Зажглись огни, явился на стол чай с разными разностями, поднялся говор, смех под не перестававший вой бури.
Балаклава — прескучный и прегрязный городишко, теперь даже просто местечко, битком набитое горбоносыми, черноволосыми и черноглазыми греками. Это чисто племя коршунов, приютившееся на пустынных скалах уединенного, рыбообильного залива. Они ловят эту рыбу, едят эту рыбу, продают эту рыбу и, кажется, больше ничего не знают, и знать не хотят.
Это потомки греческих корсаров, поселенных тут после Наваринского боя. На меня производят особенно неприятное впечатление эти физиономии хищной птицы, носатые, узколобые, с выраженьем алчности и тупоумия в глазах.
Балаклавская бухта — узким и глубоким языком вдается в гористый берег; трудно найти более скрытую и более безопасную стоянку кораблям, более удобное разбойничье гнездо. К.Риттер очень убедительно доказывает, что Балаклава — Гомеров город Лестригонских людоедов. Большинство крымских археологов, основываясь на созвучии имен, признают Балаклаву древним Палакионом, который, по словам Страбона, был построен против Митридата Евпатора скифским вождем Палаком, сыном царя Скилура. Страбон во всяком случае знал Балаклавскую бухту; он очень метко называет ее узкоустою и говорит, что в ней было сборное место тавроскифских пиратов, грабивших черноморских мореходцев. Итальянцы называли Балаклаву Чембало (Portus symbolorym Страбона), а русские и турки Балыклея (как думают, от турецкого слова балык, т. е. рыба).
История Балаклавы делается точно известною только с половины XIV столетия, когда она в числе прочих мест Южного берега из-под власти греков перешла к генуэзцам. Крепость Чембало была одна из важнейших генуэзских факторий Черного моря как по неприступности своей, так и по тому, что защищала лучшую пристань Черного моря. До сих пор вы видите на недоступной скалистой горе, живописно нависшей над бухтою, башни и стены древнего Чембало. Они сообщают пустынному городку и пустынному заливу еще более печальный вид. Они же составляют и единственный интерес для туриста, посещающего теперь Балаклаву.
Ламармора со своими сардинцами увез из родного итальянцам Чембало последние археологические памятники, уцелевшие до Севастопольской войны, и теперь вы ничего не найдете в древней крепости. Зато англичане оставили в подарок Балаклаве отличную деревянную пристань, но балаклавские арнауты, кажется, продают теперь ее на дрова.
В Балаклаве не засидитесь долго. Спешите через широкую, водообильную, древообильную Байдарскую долину, через прекрасные лесные горы, на ночлег в Байдарскую станцию. Там вам нужно подняться до солнца, чтобы к моменту его восхождения непременно поспеть к Байдарским воротам. Этот обычай священен для крымских туристов.
Вы едете все в гору и в гору, не видя, не предчувствуя моря; дорога все труднее; вас задвигает все теснее в скалы и в лес, и пейзаж почти исчезает. Трудность подъема настраивает вас на самый прозаический тон и выбивает из головы радостные мечты, с которыми вы, может быть, выехали со станции. На самой крутизне подъема, где каменные стены заслоняют вам половину неба, трещина, по которой ползет дорога, загорожена тяжелыми каменными воротами, такими же темными и несокрушимыми, как окружающие их скалы. Если бы не правильно тесаные камни, их бы признал за природный туннель. Вот вы под их темной и тяжкой аркой; она так кстати венчает своим мрачным видом мрачную обстановку всего подъема.
И вдруг лошади останавливаются, и вас чуть не отбрасывает назад от внезапности, от изумления; весь строй прежних мыслей уносится мгновенно, как пыль вихрем, словно вы вдруг попали из одного мира в другой. Вы проехали сквозь Байдарские ворота. Кончилось поднятие, трудность и теснота; горы вдруг широко расступились, глубоко раздались недра земли, и ты, до сих пор тяжко карабкавшийся вверх, вдруг повис, как на крыльях птицы, над необъятной бездной. Эта бездна — целое море, целая страна. Южный берег Крыма со своими лесами, скалами и деревеньками лежит распростертый глубоко под вашими ногами. Вам вдруг открываются волны Азии и далекие горные мысы, до которых нужно ехать многие дни. Декорация переменяется мгновенно и неожиданно, словно в какой-нибудь волшебной опере. Голова, не приготовившаяся к неожиданному контрасту, смущается и туманится над этою чарующею бездною; не верится, что нужно, что можно спускаться — туда вниз; оттуда целые поселения кажутся белыми точками, а скалы камешками. Но, помимо крайней неожиданности и резкости перехода, — панорама, открывающаяся из Байдарских ворот, сама по себе одна из грандиознейших, какие где-либо можно увидеть. Я знаю знаменитые живописные места Европы и думаю, что, вряд ли в ней найдется более счастливое сочетание самых противоположных элементов пейзажа. Гигантская скала Фороса, переливающая всеми цветами яшмы, голая, обглоданная ветрами и водами, выдвинулась в море направо от вас, кажется, всего в нескольких шагах от вас, вся от пяты до макушки видная вам, загораживая все, что за нею — море, небо и скалы. Восходящее солнце ударяет своими лучами прямо в грудь ее. На голой вершине, на голых боках сверкает солнце, а пята еще закутана в белые туманы, курящиеся над морем. Как клубы дыма, туманы эти свиваются и спалзывают с неподвижной морской поверхности, и яркая, утренняя синева волн прорывается озерами сквозь редеющую дымку тумана, разрастаясь все шире, сливаясь все ближе. Налево отвесная стена Яйлы, увенчанная, как гривой, лесами сосен, упирается в самые облака и отрезает от вашего взгляда весь горизонт левой стороны. Слева эта неприступная, подоблачная стена, на которой еще покоятся тени ночи, справа страшный утес Фороса, облитый огнями восхода, составляют чудную рамку этой чудной картины. Угрожающая, надвинутая близость этих твердынь, их резкие краски и громадность очертаний составляют поразительную противоположность с мягкими, туманными тонами, в которых видишь отсюда не бесконечное расстояние море и зеленые скаты Южного берега, будто вставленные в каменную раму. От Байдарских ворот начинается Южный берег. Екатерина II-я окончила здесь свое роскошное путешествие. Говорят, Потемкин довез императрицу до того самого места, где теперь стоят ворота, и с высоты его царица Севера созерцала райский уголок, добытый для нее кровью ее северных сынов. В то время путешествие по скалам Южного берега еще было невозможно. Шоссе от Байдарских ворот — мастерское произведение искусства. Когда князь Воронцов провез по нем в первый раз императора Николая, император выразился, что у него теперь "свой Симплон". Когда вы смотрите от ворот вниз в эту страшную, бездонную воронку, куда сбегает белая нитка шоссе, нитка эта кажется вам чистою спиралью. Кажется, пешему не сойти с этой гигантской винтовой лестницы, а по ней стремглав съезжают грузные дорожные дормезы шестерикам и восьмериками. Действительно, только южнобережский ямщик может взяться за это рискованное дело. Тормоза тут ничего не помогут, и остается только рассчитывать на ловкость поворотов, на гладкость шоссе да на железные ноги крымских лошадей. Я долго не мог понять, каким чудом, при этих крутых круговых поворотах, на всем берегу не сносит в бездну высокого, неустойчивого экипажа, который летит вниз с быстротою салазок, пущенных с английской горки. Как ни великолепно отсюда зрелище моря, но я больше смотрел назад, чем вперед; я не мог оторвать глаз от скалы Фороса, господствующей над всем пейзажем. Утесы, камни целым потоком сбегают от него вниз к морю, и дорога вьется между этих живописных утесов, обегая их то справа, то слева. Деревеньки, виноградники, лесные участки в далекой глубине тоже лепятся между этим хаосом камней, который составляет характер местности. Это поколенье Фороса, которое он расплодил до самого моря, до тех красивеньких маленьких голышей, которыми шуршит береговой прибой. Вообще, может быть, ни в какой части Крымских гор нет такого хронического состояния разрушения, как в скалистых горах между Байдарскими воротами и Алупкой. Тут мы застаем геологические силы еще на месте преступления.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |