Все утро Эдди твердила сестрам, как хорошо мистер Мейкпис «подготовил» Либби к похоронам. Она хотела устроить «открытые» похороны, хотя Либби всегда категорически настаивала на том, чтобы никто не видел ее мертвого тела. При жизни сестры Эдди называла это глупым предрассудком, а после ее смерти готова была пренебречь желаниями умершей и выставить тело на всеобщее обозрение, как того требовали традиции и как, безусловно, ожидали гости. Но Аделаида и Тэт так истерично и яростно воспротивились этому «самоуправству», что Эдди пришлось пойти на попятный. Резко бросив им: «Силы небесные, дайте мне терпения!», она попросила мистера Мейкписа заколотить крышку.
Среди одуряющего аромата цветов Харриет почудился новый запах, сладковатый, химический, — нафталин? Формальдегид? Раствор для хранения мертвых тел? Харриет с трудом сдержалась, чтобы не броситься в туалет. Лучше вообще не думать об этом! Не думать ни о чем! Но в голову так и лезли воспоминания — она много раз интересовалась, почему Либби не хочет, чтобы ее видели после смерти, и как-то раз Тэт прошептала ей на ухо: «Наверное, она вспоминает о похоронах нашей матушки… Иногда эти сельские гробовщики так плохо выполняют свою работу, понимаешь? А матушка умерла-то летом, в самую жару…»
Харриет подняла голову и встретилась взглядом с Алисон, попутно вяло удивившись, что у сестры сейчас точно такие же глаза, как у нее самой, — опухшие, мутные, несчастные. По крайней мере, хоть один человек в этом зале кроме нее искренне переживает утрату. Харриет впилась зубами в щеку, пытаясь удержать слезы, готовые опять покатиться по щекам.
Пять дней — в то время как Харриет прозябала в лагере — Либби была в больнице. В какой-то момент врачам даже показалось, что она может выйти из комы, она стала бормотать во сне, вызывая фантомы далекого прошлого, но вскоре опять соскользнула в белую мглу лекарственного дурмана и окончательного паралича мозга. «Жизненные функции слабеют», — предупредила медсестра, и Эдди, которая спала рядом с кроватью Либби на диванчике, едва успела позвонить сестрам. И как только они втроем собрались вокруг Либби, ее дыхание стало замедляться, замедляться… «И потом совсем прекратилось», — вздыхая, рассказывала Тэтти. Пришлось разрезать кольца — снять их с пальцев оказалось невозможно, так они распухли.
— Пальцы у Либби стали толстые, как сосиски, — монотонно повторяла Эдди, — нам пришлось вызвать мастера из ювелирного салона, чтобы он разрезал кольца…
— А почему вы мне не позвонили? — пролепетала Харриет между всхлипами. — Почему вы мне сразу не сказали, что случилось?
— Ну, — протянула Эдди, — не хотели портить тебе веселье.
— Какое веселье?
— Ну, понимаешь, вообще-то нам было не до тебя, — извиняющимся тоном сказала Эдди. И все — больше никаких извинений не последовало.
Харриет тихо всхлипнула.
— Вот они, мои маленькие бедняжки, — раздался над ее ухом знакомый голос. Над ними стояла Тэт.
Алисон немедленно разразилась рыданиями. Тэт положила ей руку на плечо и сказала своим «учительским» голосом:
— Ну-ну, не надо плакать, дорогая. Либби не хотела бы, чтобы вы плакали.
Она выглядела грустной, но той, второй части Харриет, которая наблюдала за всеми свысока, казалась все же недостаточно расстроенной. «Неужели во всей этой толпе только мы с Алисон по-настоящему скорбим?»
— Девочки? — говорила между тем Тэт. — Вы помните наших кузин Делию и Люсинду из Мемфиса?
Две старые дамы выступили вперед. Одна, высокая, худая, как гренадер, шаркнула ногой об пол и глубоко засунула руки в карманы своего платья цвета хаки.
— Как они выросли, — сказала она басом.
Другая, маленькая, пухлая, с глазами, обведенными черным карандашом, протянула Алисон розовую салфетку.
— Милые крошки, — проговорила она дрожащим голосом.
Харриет взглянула на них и неожиданно вспомнила, что, когда она ныряла в бассейне, то погружалась в призрачно-голубоватый свет, плотный, беззвучный, безвоздушный. «Стоит только захотеть, ты и сейчас сможешь там оказаться, — сказала она себе. — Попробуй!»
— Харриет, можно украсть тебя на минутку? — Аделаида протиснулась к кушетке и взяла Харриет за руку.
— Только если ты обещаешь сразу же ее вернуть, — добродушно заметила старушка поменьше.
«Как там говорил Питер Пэн? „Закрой глаза и думай прекрасные мысли“».
Посредине комнаты Аделаида остановилась и оглянулась по сторонам. Недалеко от них невидимый орган наигрывал медленную, печальную мелодию.
— Туберозы! Я их обожаю! — Аделаида глубоко вздохнула и закрыла глаза. — Харриет, ты чувствуешь этот божественный запах? Тебе нравится? — Она потащила Харриет за собой к одной из цветочных композиций. — Понюхай вот эти маленькие цветочки.
В глазах Харриет запрыгали черные точки. Запахи атаковали ее со всех сторон — душные, сладкие запахи смерти.
— Ну разве не прелесть? — щебетала Аделаида. — Это мои любимые цветы. У меня в букете невесты они тоже были. Харриет, ты что, деточка? Xappuem!
Голос Аделаиды странно отдалился, огни завертелись перед глазами. Харриет пришла в себя на руках у высокого старика, который крепко держал ее под мышки.
— Ну, до обморока меня туберозы не доводили, но голова от них у всех будет завтра болеть, — сказал кто-то из гостей.
Откуда ни возьмись, сбоку налетела Эдди, вся в черном, как ведьма на метле, и впилась холодными зелеными глазами в лицо Харриет. Несколько секунд она оценивающе разглядывала ее, а потом скомандовала:
— Отведите девочку в машину.
— Я отведу! — Аделаида взяла Харриет за левый локоть, в то время как высокий старик подхватил за правый, — вдвоем они повели ее к выходу. Снаружи им в лицо ударила волна жара — солнце стояло в зените.
— Харриет, — театральным шепотом говорила между тем Аделаида, — ручаюсь, что ты не помнишь нашего друга! Это же мистер Джон. Роудз Саммер, он жил от нас в двух домах, когда мы были маленькими. Ты помнишь, мы всегда рассказывали вам про мистера Саммера? Про того, который служил в Египте?
— Я знал вашу тетушку, мисс, когда она была еще маленькой девочкой.
— Ну не такой уж и маленькой, — кокетливо взвизгнула Адди. — Харриет, ты можешь поговорить с мистером Саммером, раз тебя интересуют мумии и прочие египетские древности.
— Ну, я был в Каире недолго, — сказал мистер Саммер. — Только пока шла война. — Он подвел Харриет к черному лимузину, который обслуживал похороны, и наклонился к шоферу. — Вы разрешите этой юной леди полежать у вас на заднем сиденье? Ей надо несколько минут, чтобы прийти в себя.
Шофер, до странности белолицый, хотя черты лица его были явно негроидными, а на голове возвышался гигантский рыжий ирокез, оторопело посмотрел на них.
— Чё? — спросил он, выключая блеющее радио, не зная, на кого глядеть, то ли на высохшего старика, то ли на девчонку, которая уже вползала на заднее сиденье.
— Хей, смотрите-ка, — громко воскликнул старик, тыча пальцем в темные недра лимузина. — Похоже, тут и барная стойка имеется!
Шофер собрался, выпрямился и фамильярно осклабился.
— Нет, сэр, это в моей другой машине, — сказал он развязным, фальшиво-дружелюбным тоном.
Старик хлопнул по крыше машины и хрипло захохотал.
— Хорошо сказано! — Его руки дрожали, голова подергивалась. Харриет никогда в жизни не видела такого древнего старика. — Хорошо, молодой человек. Значит, неплохо устроились, так?
— Не могу пожаловаться, сэр.
— Рад слышать. Теперь вы, мисс, — обратился он к Харриет. — Чего вы желаете? Кока-колы?
— Ох, Джон, — промурлыкала сзади Аделаида, — ей ничего не надо.
Джон? Харриет смотрела прямо перед собой.
— Я просто хотел, чтобы ты знала, что я любил твою тетушку Либби, — услышала она голос мистера Саммера, по-стариковски хрипловатый, по-южному певучий. — Я бы женился на ней, если бы она согласилась быть моей женой.
Слезы опять навернулись на глаза Харриет. Она крепко сжала зубы, силой воли пытаясь загнать их внутрь.
— А после того как умер твой прадедушка, я опять попросил ее выйти за меня. Мы уже оба тогда были не юными. И знаешь, что она мне ответила? — Он усмехнулся. — А? Знаешь, что она сказала? Сказала, что могла бы рассмотреть мое предложение, если бы не надо было лететь ко мне на самолете. Ха-ха-ха! Представляешь? Ну и характер был у твоей тетки. Я-то тогда работал в Венесуэле.
Аделаида что-то пробормотала. Старик повернулся и негромко произнес:
— Ну, а это живая копия Эдит!
Харриет в борьбе со слезами понесла полное поражение, и они с новой силой хлынули из глаз.
— Ах! — закричал мистер Саммер. — Милочка, что ты? Что ты? Что тебе дать?
— Оставь ее, Джон, — решительно сказала Аделаида. — Дай ей просто посидеть одной. Всего несколько минут — и она придет в себя.
В пустоте лимузина рыдания Харриет звучали так громко, что ей было ужасно неловко за себя, но остановиться она уже не могла. Шофер какое-то время рассматривал ее в зеркало заднего вида, а потом спросил:
— Чё, мама померла?
Харриет потрясла головой. В зеркале шофер поднял бровь:
— Говорю, мама померла?
— Нет!
— Ну тогда и реветь нечего, — сухо заметил шофер.
Он закурил сигарету и с силой выдохнул дым в боковое окно.
— Вот когда мамка помрет, — задумчиво проговорил он, — только тогда поймешь, что есть печаль. — Открыв бардачок, он достал несколько салфеток и передал Харриет.
— А кто умер-то? — поинтересовался он. — Папка, что ли?
— Нет!
— А кто?
— Тетя… — выговорила Харриет между всхлипами.
— Твоя кто?
— Тетя!
— Тетя? — недоверчиво протянул шофер. — Ты жила с ней, что ли?
Харриет отвернулась от него к окну, тщетно стараясь взять себя в руки. В баптистской церкви зазвенели колокола, сразу же вызвав еще одно воспоминание: они с Либби зимой на улице, Либби в своем хорошеньком красном пальтишке присела, обняв маленькую Харриет за плечи. «Слышишь, малышка? Ангелы разговаривают». И вдвоем они слушали мелодичную песню колоколов.
— Ничего, если я включу радио? — спросил шофер и, не дожидаясь ответа Харриет, включил негритянский рэп.
— Эй, а мальчик у тебя есть? — спросил он.
На улице посигналила машина.
— Хей! Привет! — Он поднял сжатую в кулак руку, приветствуя кого-то.
Харриет подняла глаза и вдруг отшатнулась: прямо на нее смотрел Дэнни Ратклифф, и в его взгляде отчетливо читалось узнавание. В следующую секунду он исчез — его «транс Ам» быстро удалялся по Мейн-стрит.
— Эй, я говорю, у тебя мальчик есть? — переспросил водитель, оборачиваясь к Харриет и опираясь локтями на спинку переднего сиденья.
Харриет молча глядела вслед «транс Ам» и увидела, что Дэнни повернул на перекрестке налево, к железнодорожной станции.
— Чтой-то ты больно сильно задаешься, — недовольно сказал шофер. — Смотри, мальчики не любят, когда перед ними задаются.
Харриет вдруг пришло в голову, что Дэнни может сделать круг и вернуться. Она посмотрела в сторону салона — на крыльце толпились курящие гости, ей даже показалось, что Аделаида тоже курит. Ну да, конечно, пускает из носа дым, а мистер Саммер стоит рядом, галантно склонившись к ней. Вот чудеса! Она же сто лет как бросила курить! Сама не зная как, Харриет выбралась из машины и быстрым шагом направилась к входу в салон.
Неприятный холодок пополз между лопаток у Дэнни Ратклиффа, когда он проезжал мимо похоронного салона. Он ведь потратил много часов, даже дней на поиски девчонки — объезжал каждую улицу, исследовал каждый закоулок в городе и уже совсем отчаялся ее найти, как вдруг — вот она, пожалуйста, сидит в машине. И с кем, как вы думаете? С Кэтфишем де Бьенвиллем, ни больше ни меньше!
Конечно, с Кэтфишем никогда нельзя было наверняка сказать, где и в какой компании он окажется. Все-таки его дядя был одним из богатейших в городе людей, основателем и владельцем настоящей бизнес-империи. Он разрабатывал самые разные направления: от похоронных услуг и ремонта машин до стрижки деревьев и кустов и мелкого строительства. Все его родственники были пристроены к делу, и поэтому в один день Кэтфиша можно было застать за малярными работами, а в другой — сидящим в похоронном лимузине или собирающим дядину ренту в негритянских кварталах.
Но как объяснить присутствие девчонки? Это не очень-то тянет на простое совпадение, уж слишком Кэтфиш интересовался их последней партией продукта, слишком юлил и выведывал, где они его хранят (в своей дружески-фамильярной манере, конечно, с шутками и прибаутками, но все же!). И что-то слишком часто он стал заезжать к ним, что-то вынюхивал в туалете, чуть ли не час там сидел, гремел бачком, с грохотом опускал крышку унитаза. А в тот раз, когда Дэнни застукал его стоящим на карачках перед «транс Ам»? Слишком быстро он тогда вскочил, обтер руки о штаны и нагло так сказал, что, типа, чувак, я думал, у тебя колесо спустило. Хотя никакое долбаное колесо не спустило, и они оба это прекрасно знали.
А впрочем, Кэтфиш и девчонка представляли собой не самую большую проблему. Гораздо неприятнее было ощущение, что за ними следят. То загадочное происшествие в квартире у Юджина и нападение на Гам нервировали Дэнни, заставляя постоянно оглядываться через плечо, а уж что творилось с Фаришем, так и описать страшно.
Пока Гам была в больнице, у Фариша отпала необходимость даже делать вид, что он спит по ночам. Теперь он вообще перестал спать, мало того, не давал спать и Дэнни, заставляя его проводить рядом с ним каждую ночь. Кроша белую дурь на зеркале бритвенным лезвием, закрыв занавески, чтобы не травмировать светом красные от бессонницы глаза, они до хрипоты обсуждали подстерегающие их опасности. А теперь, когда Гам вернулась домой (совсем высохшая, полусонная, медленно шаркающая на костылях по дому от кухни до туалета), Фариш совсем съехал с катушек. На кофейном столике рядом с зеркалом теперь всегда лежал револьвер. Его пытаются достать. Кто? Есть много желающих. Жизнь бабушки под угрозой. И хотя Дэнни привык делить на сто теории, рождающиеся в больной голове брата, некоторые из них все же казались правдоподобными и ему, — помнится, Долфус много раз хвастался своими связями с организованной преступностью, а все знают, что мафия снюхалась с ЦРУ еще со времен убийства Кеннеди.
— Я не о себе беспокоюсь, — говорил Фариш, зажимая пальцем ноздрю и откидываясь на стуле. — Я беспокоюсь о несчастной старушке. Что еще придумают эти ублюдки? Как можно было додуматься до такого зверства? Моя жизнь не стоит ни гроша, да мне насрать на нее. Во Вьетнаме я бегал босиком по джунглям, я сутками прятался на их сраном рисовом поле, сидел по брови в грязи, дышал через бамбуковую трубочку, мне не страшны никакие чертовы змеи!
Дэнни скрестил ноги и ничего не сказал. В последнее время он все чаще слышал рассказы о войне, которые раньше Фариш оставлял для посторонних. Дэнни всегда считал их пустыми выдумками, поскольку прекрасно знал, что большую часть вьетнамской войны Фариш провел в психбольнице в Уитфилде. Но недавно Фариш поведал ему, что, оказывается, правительство тайно переправляло часть пациентов — убийц, извращенцев, маньяков, — во Вьетнам на секретные операции, откуда они не должны были вернуться живыми. Черные вертолеты забирали их по ночам и уносили над хлопковыми полями прочь от родной земли. А охраняли их молчаливые солдаты в черных вязаных масках, с автоматами наперевес.
Дэнни также волновало то, что мет был пока не продан, и Фариш прятал и перепрятывал его по нескольку раз в неделю. Он стал страшно подозрительным и не доверял никому, даже Дэнни, о чем недвусмысленно много раз давал ему понять. То он вдруг с притворной откровенностью «раскрывал» ему место нового тайника, видимо, пытаясь проследить, не попробует ли Дэнни забрать товар, то начинал выкрикивать немыслимые обвинения, то с ледяной улыбкой на губах вдруг заявлял: «Ах, какой же ты сукин сын! Ну и сукин же ты сын, братец!» Для Дэнни в этой ситуации единственно возможным выходом было сохранять полное спокойствие, по крайней мере внешне, но он серьезно опасался, что как-нибудь Фариш или изобьет его до полусмерти, или просто убьет. Его жизнь превратилась в сплошное мучение — это вечное ожидание следующего взрыва, который всегда начинался неожиданно и без всякой видимой причины, изматывало его и так расшатанные нервы. Сам-то он не смел повысить голоса ни на кого, а с Фаришем ему всегда приходилось разговаривать ровным, спокойным, убедительным тоном, как с бешеным псом, не смотреть в глаза и не делать резких движений.
И вот однажды утром Фариш, как обычно бормоча бессвязные проклятия и сморкаясь в кровавый платок, приказал отвезти его в город. Он велел Дэнни высадить его в центре, вернуться домой и ожидать следующих приказов, однако Дэнни, разозленный бесконечными тычками и придирками, в этот раз не послушался. Завернув за угол, он припарковал машину на пустом участке около пресвитерианской церкви и осторожно, на безопасном расстоянии, пешком последовал за Фаришем. Брат сердито протопал по дороге с рюкзаком за плечами, вышел из города и исчез в густой траве посреди бескрайних пустырей.
Он спрятал наркоту в старой водонапорной башне, Дэнни был практически уверен в этом, поскольку через какое-то время увидел брата — его силуэт четко выделялся на розоватом фоне утреннего неба, — ползущего вверх по ветхой железной лестнице башни с рюкзаком в зубах.
После этого Дэнни вернулся в машину, поехал домой и стал ждать. Мысли его роились, подобно потревоженному пчелиному улью: теперь он знал, где хранится товар стоимостью как минимум пять тысяч баксов, его ключ к свободе, к избавлению от Гам, к нормальной человеческой жизни, без вечного страха быть побитым или униженным. Конечно, это были деньги Фариша, сам-то Дэнни от силы получил бы с партии пару сотен баксов, и то Фариш заставил бы его униженно просить… Но таких крох Дэнни все равно не хватило бы, чтобы уехать, перебраться в Шривпорт или Батон-Руж, поступить на работу дальнобойщиком, снять комнату, завести подружку… и разъезжать по бескрайним просторам страны, сидя в хромированной кабине (затемненные стекла, кондиционер), слушать музыку и насвистывать себе под нос, наматывая на спидометр километр за километром.
Дэнни свернул к окраине города, припарковал машину и закурил. Старая водонапорная башня представляла собой огромную металлическую цистерну, прикрытую остроконечной деревянной крышей и посаженную на восемь опор, напоминающих паучьи ноги. Ржавая лестница вела наверх, к крыше цистерны, в которой была проделана небольшая дверь, открывающаяся прямо в резервуар с водой.
Следующие несколько недель Дэнни не мог думать ни о чем, кроме рюкзака с дурью, спрятанного где-то там, в недрах резервуара. Он манил, как рождественский подарок, убранный на верхнюю полку так, чтобы его было не достать. Искушение было настолько сильным, что уже дважды Дэнни подъезжал совсем близко к башне и только огромным усилием воли сумел удержать себя от того, чтобы не полезть наверх. Целое состояние! Раз — и он на свободе!
Однако, зная Фариша, Дэнни не сомневался, что тот наверняка расставил по дороге ловушки: он мог подпилить лестницу или заминировать откидную дверь. Кто знает? Вряд ли ловушки были нацелены на то, чтобы убить вора наповал, но Дэнни не устраивала даже пара оторванных пальцев или выбитый глаз.
Двадцать минут назад Дэнни вдруг скорее почувствовал, чем подумал, что вряд ли Фариш установил ловушки, — возможно, под воздействием наркотика он просто испытал необъяснимое желание отправиться к башне прямо сейчас, найти рюкзак, спрятать его в багажнике машины и рвануть в Южную Луизиану. Однако теперь, издалека рассматривая башню, он заколебался — в траве у подножия лестницы что-то подозрительно поблескивало, то ли проволока, то ли просто куски металла. Дрожащими руками Дэнни вытащил еще одну сигарету и закурил. Конечно, любое увечье было несравнимо с тем, что сделал бы с ним Фариш, знай он о намерениях младшего брата.
А что Фариш совершенно серьезно подозревал Дэнни в предательстве — этот факт был неоспорим. Само то, что Фариш спрятал наркотики в чане с водой, уже о многом говорило — для Дэнни это был прямой удар в челюсть. Ведь Дэнни с детства не переносил воду, боялся ее до умопомрачения с того самого дня, как его отец, решив научить плавать семилетнего Дэнни, сбросил его с мостков в реку. Таким же способом папаша уже обучил плаванию старших братьев Дэнни, но в отличие от них Дэнни сразу пошел ко дну, даже барахтаться не стал. Он до сих пор помнил ужас смерти от удушья, а потом ужас возвращения к жизни, когда он выхаркивал мутную коричневую воду, а отец орал, что ему пришлось замочить одежду, вытаскивая бесчувственного сына из реки.
Фариш, в своем стремлении обезопасить товар от брата, даже пошел на очевидный риск: хранить мет в таком влажном месте было крайне рискованно. Дэнни помнил, как они с братом когда-то пытались закинуться в ванной — ничего у них не получилось, мет превратился в кусок белой замазки, и все их попытки засунуть его в нос не увенчались успехом.
Чувствуя себя побежденным, Дэнни принял очередную порцию, выбросил в окно недокуренную сигарету и завел машину. Он забыл, зачем его понесло в город (оплатить счет за электричество), и проехал еще раз мимо похоронного салона. Но, хотя Кэтфиш все так же сидел в лимузине, девчонки с ним уже не было, а на крыльце толпилось слишком много народу, чтобы лишний раз светиться.
«Ладно, может быть, попозже я еще раз проеду», — решил он.
Родной город Александрия — плоский, какой-то заброшенный, три с половиной душных, пыльных улицы, даже небо бесцветное.
«И если ехать достаточно долго, все равно приедешь на то же место», — мелькнуло у него в голове.
Грейс Фонтейн застенчиво приблизилась к дому Эдди и остановилась на пороге. Из дома раздавались голоса, звучал звон хрустальных бокалов. Она прошла через заставленную книжными стеллажами прихожую и вошла в небольшую гостиную. Несмотря на то, что вентилятор работал на полную мощность, в комнате было душно — мужчины сняли пиджаки, у женщин горели щеки. На покрытом кружевной скатертью столе возвышалась огромная чаша с пуншем, на тарелках были разложены закуски: ветчина, сухие хлебцы, рядом стояли вазочки с засахаренным миндалем и жареным арахисом.
Миссис Фонтейн постояла у двери, прижимая к груди ридикюль и ожидая, когда хозяйка ее заметит. Дом Эдди был по размеру меньше дома самой миссис Фонтейн, но Грейс была родом из деревни, поэтому робела перед «благородными»; к тому же чаша с пуншем, золотые шелковые занавеси, огромный обеденный стол и портрет судьи в мантии и белом парике внушали ей благоговейный трепет.
Эдит, в маленьком белом фартучке поверх черного траурного платья, заметила миссис Фонтейн, поставила на стол блюдо с пирожными и подошла к ней. «О, Грейс, спасибо, что зашли».
Миссис Фонтейн с удивлением посмотрела на ее огромные черные очки, закрывающие почти половину лица, — мужские очки, совершенно неуместные вечером. К тому же Эдди пила — в руке у нее был широкий стакан, наполовину наполненный виски со льдом. Не в силах удержаться, миссис Фонтейн заметила:
— Похоже, вы тут празднуете, народу вон сколько набежало после похорон.
— Ну не умереть же теперь всем, — парировала Эдди. — Подходите к буфету, возьмите горячих закусок, пока они не остыли.
Миссис Фонтейн, не зная, что на это возразить, несколько секунд постояла очень тихо, переводя взгляд с одного гостя на другого, потом сказала сухо «спасибо» и прошла к столу с закусками.
Эдди приложила прохладный стакан к виску. В последний раз она пила виски лет сорок назад и при гораздо более приятных обстоятельствах. Вздохнув, она повернулась к гостям и надела на лицо привычную улыбку. Ребра болели так, что каждый вздох давался с трудом, однако в каком-то смысле она была даже благодарна этой боли. Боль помогала Эдди сосредоточиться на сиюминутных, безотлагательных делах — принести закуски, поменять тарелки, долить в пунш имбирного эля, — эти дела отвлекали ее от смерти Либби, заглушали гораздо более страшную боль потери. За последние несколько дней, несмотря на калейдоскоп лиц и дел, которые ей пришлось переделать, Эдди не проронила ни слезинки. А ведь это она встречала и устраивала на постой дальних знакомых и родственников, которые приехали из других городов. Она оттирала, отмывала, полировала и чистила свой дом перед приемом гостей, она закупила продукты и приготовила напитки и закуски… Она стащила вчера вечером с чердака чашу для пунша и сто металлических чашечек и три часа отмывала их от вековой пыли в тазу с мыльной водой. Спать она легла только в три часа ночи, но зато в первый раз со дня аварии спала сном младенца.
Бутон — кошечка Либби, такая же застенчивая и розовенькая, как ее покойная хозяйка, — в ужасе от происходящего забилась в ее спальне под кровать, вытащить ее оттуда не представлялось возможным. Пять кошек самой Эдди расселись на книжных шкафах и горках с хрусталем, нервно подергивая хвостами и наблюдая за гостями непроницаемыми желтыми глазами. Обычно Эдди точно так же не приветствовала вторжения посторонних в свое жилище, но нынче ее радовало разнообразие лиц, некоторых гостей она не видела уже много лет. Конечно, несмотря на печальный повод, люди хотели поговорить друг с другом, коегде даже слышался смех, но Эдди это было приятно, по крайней мере гости вели себя более пристойно, чем ее собственная семья. От них она устала безумно, особенно от Адди, этой престарелой идиотки, которая сейчас флиртовала с жутким мистером Саммером, записным бабником, которого еще покойный папа недолюбливал. А она-то старалась как могла — и глазками хлопала, и за рукав его хваталась, и прихлебывала маленькими глоточками пунш, который не помогала готовить, из чашечки, которую не помогала мыть. И она ни разу не приехала навестить Либби в больнице — как же, вдруг придется пропустить дневной сон! Впрочем, Шарлот тоже не приезжала в больницу — слишком занята была лежанием в кровати да глотанием таблеток. А девочки? Они себя вели просто неприлично — так истерично рыдали, что даже гости почувствовали себя неловко. Впрочем, точно так же они вели себя, когда умирала эта их кошка. «Да, точно так же!» — горько подумала Эдди. Одна Тэт приезжала в больницу, а впрочем, лучше бы дома сидела — совсем извела Эдди своими причитаниями и попрекали: мол, могла бы избежать столкновения или внимательнее прислушаться к бестолковым объяснениям Алисон. Что они все знают о ее горе? Либби была ей отцом и матерью, она была единственным человеком на свете, мнение которого Эдди уважала.
Немедленно всплыли воспоминания: похороны матери, Либби в стареньком черном мамином платье, ушитом в талии и груди, держит ее за руку. Эдди в то время было девять лет, Либби, стало быть, восемнадцать. Какая она была худенькая! Ее маленькое личико с прозрачной кожей и огромными глазами казалось совершенно бесцветным, как у всех тогдашних блондинок, не имевших в своем распоряжении современных тональных кремов… Однако Эдди прекрасно помнила то ощущение полного доверия, которое она испытывала, держась за руку старшей сестры.
Слезы навернулись на глаза, и Эдди поспешно схватила со стола очередное блюдо, чтобы унести его на кухню, как вдруг краем глаза заметила маленькое существо в кроссовках и обрезанных джинсах, крадущееся по гостиной, — младший Халл, дружок Харриет! Кто это впустил его? Она неслышно подошла сзади и схватила его за плечо, — Хилли издал задушенный вопль и так сжался, будто боялся, что она сейчас схватит его острыми когтями, как сова зайчонка, и унесет в свое гнездо на растерзание.
— Чем могу помочь, молодой человек?
— Харриет… я…
— Я не Харриет, я ее бабушка, — сказала Эдди, скрестила руки на груди и наклонила голову набок, насмешливо и презрительно рассматривая свою жертву. Она в самом деле напоминала хищную птицу, и Хилли на секунду возненавидел ее.
— Я… — попытался он начать сначала, — я…
— Ну давай, говори, что тебе надо?
— Где Харриет?
— Она здесь. А теперь иди домой, тебе здесь не место. — Она больно ухватила его за плечо, повернула лицом к двери и подтолкнула.
Хилли вывернулся из ее рук.
— А она поедет назад в лагерь?
— Ей сейчас не до игр, — резко сказала Эдди. Мать мальчишки, недалекая пустышка, не пришла на похороны и даже не позвонила. — Скажи своей маме, чтобы она не разрешала тебе мешать людям, у которых в доме горе. А ну беги прочь, живо!
Мальчишка повернулся и пошел прочь, нога за ногу, руки в карманах. Эдди проследила, чтобы он завернул за угол, потом прошла на кухню долить себе виски в стакан и вернулась в гостиную. Толпа гостей постепенно редела. Шарлот (которая выглядела совершенно потерянной, взмокшей и очень красной) стояла на своем посту около чаши с пуншем, теребя черпак на длинной ручке и оцепенело глядя вдаль. Рядом с ней стояла курносая миссис Шаффин, которая работала в магазине цветов.
— Вот мой совет, — говорила она доверительным тоном, притрагиваясь к локтю Шарлот, — заполните гнездо новыми цыплятами. Конечно, ужасно потерять ребенка, но я много смертей на своем веку перевидала, и поверьте, чем скорее вы заведете еще парочку малышей, тем лучше будет для вас, милочка.
Эдди заметила здоровенную дырку на чулке дочери. Она специально поставила Шарлот распоряжаться пуншем, чтобы та не стояла посреди гостиной, глядя в одну точку, как в приступе кататонии. «Но, мама, я ведь даже не знаю, что надо делать», — пролепетала Шарлот, когда мать всунула ей в руку черпак, и попыталась оттолкнуть его от себя, словно он был живым существом, и при этот очень противным. «Ничего особенного, бери да наливай гостям пунш». — «А что мне надо им говорить?» — истерическим шепотом спросила Шарлот. «Да ничего не надо», — нетерпеливо бросила Эдди, зачерпнула прохладный напиток, налила в первую чашку и поставила ее на стол. Миссис Тигартен, в своем зеленом платье похожая на лягушку, обернулась и театральным жестом приложила веснушчатую руку к груди.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |