В углу я заметила шестиугольный подносик, прикрытый потертым зеленым сукном, а сверху — пять кубиков костей.
— Покер на костях! Сыграем? — предложила я.
— Можно… — лениво протянул Арно. — Смотря на что играть…
Я встала, взяла подносик и перенесла на наш крошечный деревянный столик.
— Давай играть на вопросы.
— Это как?
— Тот, кто выигрывает, имеет право задать другому любой вопрос.
— Не больно-то впечатляет.
— У тебя есть идея получше?
— Нет.
Я собрала кости в горсть и бросила. Тупой стук, с которым они упали, заставил двух подозрительных мужчин вздрогнуть от неожиданности. Оба разом повернули к нам головы, а потом удивленно переглянулись, наверное, спрашивая себя, что мы могли услышать из их разговора. Арно начал играть без всякого азарта, но он так любил выигрывать, что скоро разошелся. По судорожному дрожанию его рук я легко догадалась, что в душе он игрок. Очевидно, до сих пор ему удавалось прятать от меня этот свой порок. Людей, подверженных ему, узнаешь сразу. Они не умеют противиться охватывающей их лихорадке и погружаются в своеобразный транс, напрочь стирающий черты личности и делающий их всех похожими друг на друга. Они притопывают ногой, без конца ерошат волосы, незаметно смахивают со лба капельку пота, слишком часто, сами того не замечая, подносят к губам бокал в надежде утопить в вине страх перед проигрышем.
Но сегодня удача, как заботливая мамочка, протянула мне руку помощи. Я отпивала глоток, заклинала кости выбросить три пятерки, а потом гипнотизировала их — и получала то, что хотела. Мне казалось, что в этот миг я держу в сложенных ковшиком ладонях судьбу и одним движением могу приказать ей принять желательный для меня оборот. Арно злился, а меня переполняло восторженное возбуждение. Через двадцать минут я выиграла свой первый вопрос. Он вздохнул, упал в кресло, бессильно свесил руки и заказал еще два бокала.
— Каким человеком была твоя мать?
— Ты говоришь о ней в прошедшем времени. Пер тебя уже просветил?
— Он мало что рассказал.
— Врешь. Если уж Пер начинает говорить о моей матери, его не остановишь. Думаю, ему понадобится еще лет тридцать, не меньше, чтобы очухаться. Она не из тех женщин, которых забывают.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Моя мать брала людей в заложники. Всех сразу, мгновенно. Она умела так себя поставить, что в нее все влюблялись, а потом торговала своей благосклонностью. Если любишь меня, сделай то, если я тебе дорога, сделай это.
— Она была счастлива?
— Женщины ее сорта не созданы для счастья. Ей были нужны все без исключения, и в то же время никто не был нужен. Но главное…
Он вдруг замолчал и уставился на пятнышко грязи на своем правом ботинке. Наверное, сообразил, что сказал больше, чем хотел. Подошел официант с двумя бокалами и замогильным голосом сообщил: «Плюс два».
— Но главное?.. — повторила я.
— У нее были проблемы. Она жить не могла без зависимости. В молодости баловалась наркотой. Потом стала пить. Ей понравилось, потому что эту дурь купить легче легкого. Стоило ей вылечиться от одного, как она тут же подсаживалась на что-нибудь другое. Только хуже. Каждый день повторялось одно и то же. По вечерам она устраивала представление: била посуду, орала, ломала вещи. Наутро просыпалась, смотрела вокруг взглядом испуганной девочки, как будто не понимала, кто учинил весь этот разгром, просила прощения и говорила, как любит меня. Обнимала, прижимала к себе. Но от нее так разило перегаром, что меня чуть не выворачивало.
— От этого она и умерла.
— Естественно. Запивала таблетки бухлом. Быстродействующее средство. До этого у нее уже дважды случался передоз. Врачи предупредили, что в следующий раз вряд ли ее вытащат. Она с ними соглашалась, говорила, что хорошо усвоила урок. Пообещала мне, что больше это не повторится, сказала: тебе не о чем беспокоиться. Знаешь, я тогда часто думал… Хоть бы все это кончилось. Хоть бы перестать сходить с ума от страха за нее. Но, когда она и вправду загнулась, я понял, что жить без нее невозможно.
У меня в голове всплыли, смешиваясь, образы разных матерей. Почему слишком многие из них страдают острой формой безумия, служа живым опровержением классического, если можно так выразиться, стереотипа, согласно которому мать — это мудрая женщина, способная на безграничную любовь и готовая по первому зову прийти на помощь в трудную минуту и утешить в беде? Очевидно, ложен сам стереотип. По всей видимости, он — не правило, а счастливое исключение из правила. И хватит уже внушать детям, что мать — оплот надежности, что она, крепко взяв за руку, поведет ребенка до порога взрослой жизни. Моя, например, не пила и не глотала таблетки, что не мешало ей оставаться чокнутой и вести себя в точности так же, как мать Арно. Выходит, дети психопаток умеют распознавать друг друга и вступать в союзы независимо от возраста и пола. В глубине души у них таится одна и та же боль, делающая их беззащитными перед угрозой любой катастрофы.
Я протянула ему кости — проигравшему право первого броска. Сейчас я тебе покажу, пообещал он, на что я способен. Он уже прилично выпил и на глазах терял самоконтроль: слишком громко говорил и бранился, заставляя вздрагивать двух других посетителей, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке и обменивались с невозмутимым официантом отчаянными взглядами. Но Арно, поглощенный высшими расчетами, ничего не замечал. Он целиком отдавался игре, судя по всему, забыв, что ставка в ней, в общем-то, смехотворна. Он целовал кости, возносил молитву богам и клялся, что в случае выигрыша в следующее же воскресенье обязательно пойдет в церковь. Но небеса задешево не купишь. Чуть подразнив его, удача снова повернулась лицом ко мне: за три броска я выиграла партию. «Блин, у них кости фальшивые! Я им не верю!» — заорал он и закурил сигарету. К нему тут же подскочил официант, негодующе ткнув пальцем в табличку, указывающую на запрет курения — кстати сказать, подозрительная парочка ее спокойно игнорировала. «А почему им мож…» — начал было протестовать Арно, но безнадежно махнул рукой, уверенный, что весь мир ополчился против него. Он решил не спорить и пошел курить на улицу: я заметила, как типы в углу самодовольно улыбнулись. Выйдя вслед за ним, я обнаружила, что он присел на капот машины. Его лицо пряталось в полутени, глаза неподвижно смотрели куда-то вдаль, из пухлых губ вырывались клубы дыма, и меня на краткий миг поразило, до чего он красив. Интересно, а сам он об этом догадывается? Я попросила у него сигарету и встала рядом с ним, опершись о машину.
— Ты что, начала курить?
— Только когда выпью. Одно хорошо идет к другому.
— И то верно. Надо разрешить курить везде. Сраные законы.
Он посмотрел на сигарету с нежностью, как на любимого друга, потом повернулся ко мне и сказал: «Давай, гони свой вопрос. И покончим с этим».
Вопросы — и даже порядок их следования — давным-давно сложились у меня в голове. Они стояли наготове, замерев возле черты, и ждали только выстрела стартового пистолета, чтобы рвануть вперед. Я хотела точности. Мне надоела приблизительность. Я собиралась покончить с тайнами человека, разделившего мою жизнь.
— Ты знал своего отца? — спросила я.
— Слушай, ты что, в «Семь семей»[4] играешь? Или думаешь, что в жизни все решают родители?
— Ну, может, и не все, но многое…
— Ага, значит, если семья неблагополучная, то виноват отец. Вот тут ты промазала. Отца-то и нет. Не существует. Моя мать всегда питала слабость к мужикам, которые сваливают, забыв оставить адрес. Наподобие Пер-Улова. Любила она таких, которым на месте не сидится. А тех, которые хотели остаться, сама выгоняла. Скучно ей с ними было. А по свалившим рыдала. Мой предок как раз был из них. Я ничего о нем не знаю, ну ничегошеньки! Ни как звали. Ни как выглядел — ни одной фотки не сохранилось. Он знал, что она беременна, — она мне сама говорила, — но все равно смылся. Поэтому я не имел права задавать вопросы. «Он же ничего не желает знать о тебе, — повторяла она, — так с какой стати тебе им интересоваться? Тем более что он был козел». Вот и вся информация, которой я располагаю. И, кстати, я отлично научился без него обходиться.
Мне с трудом в это верилось. Я понимала, что тонкая серебряная цепочка, спрятанная под майкой, и такой же, как у Пер-Улова крест на ней, появились не случайно. И он не снял цепочку, несмотря на обиду и разочарование. Пусть он в самом деле научился обходиться без родного отца — но не перестал искать ему замену. У меня снова защемило сердце, а грудь стеснило от прилива материнской любви.
Стоп. Прекрати немедленно. Нельзя путать разные чувства. Или ты спишь с мужчиной, или нянчишь его. Смешивать одно с другим опасно. Это грязное дело. И вообще, соберись. Не вздумай дать слабину. Только не сейчас, когда ты в двух шагах от цели.
Мы вернулись в бар. К мужчинам в кожаных куртках успела присоединиться темноволосая женщина. Она сидела к нам спиной, но я догадалась, что она хорошенькая, потому что поведение обоих типов совершенно изменилось. Они расправили плечи, разулыбались, в глазах появился масленый блеск, и даже голоса звучали не грубо, как раньше, а по-своему мелодично.
Арно больше не хотел играть, решив, что с него хватит. Во всяком случае, именно так он выразился, хотя я отлично понимала, что мне не составит труда его переубедить. Всего-то и надо было, что пощекотать его самолюбие да поманить возможностью выигрыша. По теории вероятностей, везение должно было перейти к нему. К тому же меня одолела жажда. Этот последний аргумент решил дело. Он заказал еще по бокалу и сгреб кости. Пять минут спустя партия завершилась моей победой. Он залпом допил коктейль и обреченно потребовал счет.
— А про вопрос забыл? — Я не собиралась отступать.
— Надеялся, что ты забудешь. Разговоры про мое генеалогическое древо меня достали. Гнилое у меня древо, что ж тут поделаешь?
Он крепко набрался. Речь стала бессвязной — он уже еле ворочал языком. Значит, пора переходить в атаку. Я не успокоюсь, пока не добьюсь полной ясности. «Что стало с твоей подругой?» Он остолбенел.
— С чего это ты о ней вспомнила?
— Так. Любопытно.
— Нет, ты скажи правду. Почему ты про нее вспомнила? Ты что, уже в курсе? — В его голосе звучала легкая угроза.
— Да ни почему. Просто так. И я ничего о ней не знаю. Ты говорил как-то, что вы поссорились.
— Я не желаю о ней разговаривать! Усекла? И слышать о ней больше не желаю!
Но он не успел по-настоящему разозлиться, потому что за соседним столом вспыхнула куда более бурная свара. Мужчины вскочили на ноги; один держал второго за воротник. «Ты это ей скажи, своей сучке! Подстилке своей скажи!» — орал тот, кого прижали, и тыкал пальцем в брюнетку. Раздался звук удара — первый со всего размаху залепил второму по физиономии. Брюнетка обернулась к нам, прося помощи. У нее оказался грубый голос, квадратное рубленое лицо и кадык. Вот оно что. Трансвестит. Мы с официантом застыли как изваяния, понимая, что сейчас может произойти нечто ужасное, но не смея вмешаться. Тот, кому засветили по морде, вынул из кармана пружинный нож. Я почувствовала у себя на запястье крепкую хватку. Арно силой тащил меня вон из бара. «Мы же не заплатили», — пролепетала я. «В следующий раз заплатим». Он подсадил меня на «веспу», и мы укатили.
Я видела в зеркальце заднего вида его насупленное лицо. Последний вопрос явно был лишним. Мне следовало оставить воспоминания там, где им самое место. Я злилась на себя за то, что испортила вечер, который мы вполне могли завершить в другом баре, — мы же собирались пить до утра. Ничего, Эжени, не все еще потеряно. Пока он не уснул, ночь не кончена. Ты скользнешь к нему в постель, поговоришь с ним, приласкаешь и вытянешь из него давно ожидаемое обещание.
Он уже лег, когда я вышла из ванной. Лег, но еще не спал. Я погасила ночник и вытянулась рядом с ним. Прислонилась головой к его плечу. Сердце колотилось.
— Арно, ты спишь?
— Почти.
— Ты на меня сердишься.
— Нет.
— Правда нет?
— Правда.
— Я почему спрашивала… Ну, про твою подругу. Мне надо точно знать, потому что я должна тебе сказать..
— Что сказать?
Я вдохнула поглубже. Кровь прилила к голове. Ну вот, сейчас я наконец извергну слова, которые слишком долго держала в себе.
— Арно, я тебя люблю. Я хочу уехать вместе с тобой.
Несколько секунд стояла мертвая тишина. И что же он сделал потом? Он засмеялся. Он хохотал и хохотал, он заливался смехом, как будто я рассказала ему лучший в мире анекдот. Этот смех бритвой сек меня по живому, острым ножом вонзался в каждую клетку, превращая в мелкое крошево мои надежды. Перестань, мне больно! Но смех не стихал. Эжени, старая дура, как ты могла в него поверить? Смех перешел в покряхтывание, бессильную икоту. Его грудь подрагивала, отбрасывая прочь мое признание. Я уснула, но беспощадный смех по-прежнему звенел у меня в голове. Его отголоски еще не стихли и тогда, когда я проснулась и обнаружила, что Арно ушел, забрав все свои вещи.
Ты сама во всем виновата. Потому что ты идиотка. Потому что не умеешь удержать возле себя мужчину. При первой возможности они тебя бросают и устремляются к новым горизонтам. Моя боль чуть утихала только в те часы, когда я спала. В панике я позвонила доктору Ламарку, и он выписал мне сильные снотворные, которые я, не в силах терпеть муку, глотала как обезболивающее. Каждое утро при пробуждении мне требовалось все больше времени, чтобы прийти в себя. Я моргала, щурилась на дневной свет и приступала к выполнению сложнейшего мысленного упражнения: пыталась сообразить, что это я среди дня делаю в постели. У меня не было сил ни на что: ни вставать, ни есть, ни мыться. Квартира пребывала примерно в таком же состоянии, как ее хозяйка, — послевоенная разруха и воронки от бомб. Повсюду громоздились кипы одежды и груды посуды. Предметы, обычно не имеющие ни одного шанса встретиться, валялись рядом, почти в обнимку: телевизионный пульт, кастрюля, очки, пустые винные бутылки. За те две недели, что минули со дня его ухода, я ни к чему не притрагивалась. Переставлять что-либо означало уничтожать последние следы его присутствия. Я его потеряла, он исчез, растаял как сон. Единственным утешением служила мысль о том, что его отпечатки еще не стерлись с ножек рюмок в гостиной и со стекла душевой кабины, что окурки еще хранят частицы его слюны, а брошенная им майка еще пахнет им, как и мои простыни. Ты сама во всем виновата, Эжени. Ты идиотка. Пресная идиотка. Можешь просто взять и помереть, вот так, не вставая с постели. Не трать время на жизнь, он все равно к тебе не вернется.
Зазвонил телефон. В который раз. Разрывая тишину. От него я звонка не ждала — я же не давала ему свой номер. А он не спрашивал. Пронзительный трезвон, казалось, шел изнутри моей собственной головы. Ну все, сейчас встану и выдерну шнур из розетки, пусть заткнется. Я уже, наверное, в двадцатый раз сама себе повторяла эту угрозу, но так и не могла набраться храбрости, чтобы ее осуществить. Пятьдесят девять лет — не самый подходящий возраст для первого любовного разочарования. Несчастная любовь — это юношеская болезнь, к тем, кому за пятьдесят, она не пристает. С тех пор как ушел Арно, я всего один раз выбиралась из дома. Дотащилась до магазина, торгующего дисками, и перерыла у них все полки. Я даже напела удивленному продавцу ту самую песенку, про любовь и жестокость. Любезный молодой человек, видя мое отчаяние, пришел мне на помощь и отыскал нужный диск. Домой я вернулась чуть ли не бегом, прижимая к груди драгоценную ношу. Мне не терпелось сунуть диск в проигрыватель и погрузиться в пучину тоски. Я заранее знала, что, слушая песню, буду плакать, и, странное дело, мне этого хотелось; хотелось выпустить на волю всю эту влагу, в которой утопала моя душа. Наплакаться до рези в глазах, до мигрени, берущей голову в заложники. До полного бесчувствия. Я начинала понимать людей, которые причиняют себе увечья, потому что вид собственной крови приносит им облегчение, — боль, даже самую острую, легче терпеть, когда она терзает руку или ногу, а не разлита по всему телу. Его нет, его нет, он меня бросил, ему на меня наплевать. И он совершенно прав. Перед ним — весь мир. Ты была бы для него мертвым грузом. Он даже деньги не взял. Он предпочел отказаться от денег, лишь бы больше тебя не видеть.
Теперь звонили в дверь. С поразительной настойчивостью. Звонивший, кто бы он ни был, прижал пальцем кнопку звонка и не собирался ее отпускать. Я уже настолько смирилась с потерей Арно, что не питала ни малейшей надежды на то, что на лестничной площадке мог оказаться он. Неизвестный тем временем принялся колотить в дверь кулаком. Бум-бум-бум. Мощные глухие удары в ритме сердцебиения — в них было что-то успокаивающее. «Эжени, открой! Консьержка сказала, что ты дома». Жорж. У него остались ключи. Если я не открою, он войдет сам. Ворвется в мою спальню, обнаружит свою бывшую жену в плачевном состоянии и обрадуется, что ему хватило ума с ней расстаться. Да мне-то что, пусть смотрит. Пусть увидит меня во всей красе — сальные волосы, бледное с прозеленью лицо, красные глаза и опухшие лиловые веки. Пусть увидит, во что я превратилась — в руину. Может, хоть тогда поймет, какую катастрофу я пережила. Я не желала прятать свое горе, не желала, чтобы все вокруг делали вид, что ничего особенного не произошло. Вам хочется, чтобы жизнь снова вошла в привычное русло и потекла как прежде, но без Арно? Не выйдет!
Жорж бросился ко мне и прижал меня к груди. «Эжени, Эжени, боже мой, я знал, я знал!» — раненым медведем стонал он. Попытался усадить меня, но я так ослабла, что опрокинулась на спину. Жорж тряс меня за плечи: «Скажи что-нибудь, Эжени. Господи, я же все знал! Клянусь тебе, мне ночью приснился сон, я видел тебя во сне! Ты вышла на балкон, свесилась вниз и сказала, что умеешь летать. Сзади стояла твоя мать и велела тебе прыгать. Я хотел тебя оттащить, но она мне не разрешала. Вот тогда-то я все и понял — когда увидел твою мать. Сон, конечно, безумный, но, клянусь тебе, Эжени, я почувствовал, что ты в беде. И потом, ты не подходила к телефону. Подруги тоже тебе названивали, но ты не отвечала. Пойми, мы все за тебя волнуемся. Они и мне каждый день звонили, спрашивали, есть ли новости. А потом попросили, чтобы я к тебе сходил. Господи, Эжени, да скажи же хоть что-нибудь!» Я улыбнулась про себя. Жорж — ребенок, так и не выросший в мужчину, несмотря на седину и килограммы. Он подложил мне под спину несколько подушек и кое-как меня усадил. Принес стакан воды и заставил выпить.
— Что тут произошло? Этот твой парень, он что, обчистил квартиру?
— Нет, это я.
Я отвечала ему, но мысленно. Губы меня не слушались.
Он смотрел на меня с изумлением. Потом огляделся вокруг и снова тупо уставился на меня:
— Отвечай! Это он тут все разорил?
— Нет, я сама. Просто я так больше не могу. Арно меня бросил, и мне незачем жить.
— А он знает, что он тебя обобрал? Что ты отдала ему последнее?
— Нет. И вообще все это никого, кроме меня, не касается. С какой стати я стала бы ему об этом говорить?
— Нет, это форменное безобразие! Довести себя до такого! Из-за мальчишки! Послушай, ты уже не девочка, которой многое прощается. Ты должна взять себя в руки. Видела бы ты, на кого ты похожа! Ведьма, натуральная ведьма!
— Ну и что? Все равно он меня не видит.
— У тебя дочь, Эжени, позволь напомнить. Если бы ты слушала сообщения на автоответчике, то знала бы, что у нас проблемы. Эрмина намеревается порвать с нами всякие отношения. Нет, про тебя конкретно она ничего не говорила, но я догадываюсь, что она имела в виду и тебя тоже. Не знаю уж, что ей такого наговорила Изабель… В общем, они поцапались. Наверняка из-за какой-нибудь ерунды. Но ты же знаешь свою дочь.
Она сказала, что переедет к подружке, устроится на работу и будет жить отдельно.
— Зря ты так волнуешься. Это было бы чудо, только чудес не бывает. Подожди недельку, и она прибежит к тебе клянчить деньги.
Жорж встал и принялся мерить шагами комнату. Поскольку я явно не желала обсуждать с ним мои проблемы, Жорж решил поделиться со мной своими.
— Эжени, я знаю, что момент не самый подходящий, но дело не терпит отлагательства. Честно говоря, я в ужасном положении. У меня не осталось ни гроша. Изабель в ярости. Она требует развода. Выбрала время, ничего не скажешь. Но главное, я больше не в состоянии оплачивать твою квартиру. Мой адвокат тебе подтвердит, что состояние моего банковского счета таково, что об этом не может быть и речи. В конце месяца тебе придется съехать.
Жорж — трус, и я понимала, чего ему стоило сделать подобное признание. Я легко могла представить себе, как вечером, лежа рядом с разлюбившей его женщиной, он мысленно репетирует речь, которую, набравшись храбрости, произнесет передо мной. Он сел в ногах моей постели, не смея смотреть в мою сторону. Наверное, думал, что новость меня ужаснула.
— Ничего страшного, Жорж.
— Что ты сказала?
Он склонился к моим губам, чтобы лучше слышать.
— Ничего страшного.
— Как это — ничего страшного?
— Так. Это жизнь. Крах неизбежен. Но какая нам, в сущности, разница?
— Ты что, помирать собралась?
— Нет, что ты, конечно нет. Я бы хотела, но не осмелюсь.
По-моему, в его глазах зажглось нечто, очень похожее на восхищение.
Последующие дни дались мне нелегко. Пришлось смириться с тем, что в покое меня не оставят. Ты никогда ничего не забудешь, и каждый новый день будет наполнен все той же болью. Это твой крест, и тебе, старушка, нести его. И ничего тут не попишешь. Жорж отдал ключи консьержке, мадам Гоффман, и вручил ей немного денег, договорившись, что она будет меня кормить и присматривать за мной. Меня ничто не связывало с этой женщиной — вплоть до того дня, когда она переступила порог моей квартиры с подносом в руках. На подносе стояла тарелка горячего супа. Это была невысокая бесцветная особа, довольно хрупкая на вид, но главное — немногословная, благодаря чему мне было не так страшно, когда, нависая надо мной, она кормила меня с ложечки. Ее мышиные глазки рассматривали меня вполне дружелюбно. Она дула на ложку, остужая слишком горячую жидкость. Наверное, я впала в детство, но мне было уютно ощущать на себе заботу постороннего человека. Я знала, что после выздоровления ничем не буду ей обязана и мы вернемся к прежним прохладным отношениям. Поэтому я могла довериться ей, ни о чем не думая. Она самостоятельно решила прибраться в квартире. «Вам так будет лучше», — сказала она, а я была не в том состоянии, чтобы спорить. Лежала и слушала энергичный гул пылесоса, с которым она обходила каждую комнату. Чистота и порядок. Останки моего романа исчезали в зияющей пасти машины. Мне будет лучше. Мадам Гоффман так сказала.
Прошла неделя. Я только-только начала вставать с постели, когда она заглянула ко мне ближе к вечеру и невозмутимо сообщила, что ко мне пришел мужчина и что он развел в камине огонь. Это было 21 августа, и еще стояла летняя жара. Кто мог замерзнуть до такой степени, чтобы топить камин? Перед ним спиной ко мне сидел на полу по-турецки призрак. Призрак в потертой кожаной куртке, с длинными темными кудрями. Я мгновенно узнала грубые джинсы и кроссовки с флуоресцирующей полосой. Подойдя чуть поближе, узнала и бумажную простыню, которую он как раз бросил в огонь. Это была карта мира, испещренная черными крестиками. Я тихонько присела рядом, боясь его спугнуть. На его бледном лице плясали отблески пламени. «Я не смог», — произнес он. Бумага вдруг занялась, и карта, полыхнув, мгновенно превратилась в пепел. «Я так хотел сбежать. Бросить все это дерьмо и удрать куда подальше. Паспорт у меня был, карта тоже, и полно адресов знакомых». Он вытащил из заднего кармана смятый бумажный листок и принялся вертеть его в руках. «Это был мой единственный шанс. Я сел на автобус до Мадрида. Думал, потусуюсь пару деньков в Испании, а потом сяду на пароход до Африки. Но дни шли, а я так и не смог уехать. Вроде бы точно соберусь, но тут перечитаю вот это — и все, не могу. Перекусывал я в барах, а ночевал в одном пансионе, снял там комнату. Через неделю я понял, что никогда не поеду ни в Африку, ни куда-нибудь еще. С гирями на ногах далеко не уедешь. Вот гадство, а ведь почти получилось». Он протянул мне листок. Развернув, я узнала тот самый конверт, что пришел на имя Люка Верня. Я достала письмо. Оно было написано детским почерком, с причудливо расставленными запятыми и обилием орфографических ошибок, но смысл его был предельно ясен.
«Люка!
Не понимаю, как ты еще можешь смотреть на себя в зеркало. Все мне вокруг говорят, чтобы я тебя забыла, потому что ты того не стоишь. Особенно родители, и мне трудно им не верить. Только проблема в том, что я не могу тебя забыть, хотя желаю этого больше всего на свете. Для ясности скажу сразу: я не стала делать аборт. Представляю, как ты взбесишься, но мне начхать. Малого я не из-за любви оставила, не думай. Просто папаша устроил мне концерт насчет религии и все такое. Сказал, пусть лучше меня считают давалкой, с которой переспал и до свидания. Сказал, сами его вырастим, этого ребенка. Без тебя, значит. Только мне кажется, что это несправедливо. С чего это я одна должна париться, а ты вроде как ни при чем? Поэтому я тебе и пишу, чтобы ты знал. Я тут заходила к твоей ведьме. Не знаю, сказала она тебе или нет. Наверно, не сказала. Не больно-то она мне обрадовалась. А я просто поверить не могла. Нет, серьезно, неужели ты на все готов ради денег? Не думала, что ты такой. Записался в домашние собачонки к старухе. Ладно, я тебе все сказала. Прощай, придурок.
Лейла».
Я снова сложила письмо, но Арно забрал его у меня и бросил в огонь. Мы смотрели, как и его пожрало пламя. Цыганка нанесла удар ниже пояса. Чтобы вернуть парня, которого она считала своим, она использовала старый как мир трюк, впрочем, самый действенный. Сообщила, что ждет ребенка, и одновременно дала понять, что он его не увидит. Что она вычеркнула будущего отца из своей судьбы. И Арно заглотил наживку «Я не хотел, чтобы меня любили. Чтобы на меня рассчитывали. Навешивали на меня обязанности. С Лейлой мы с самого начала обо всем договорились. Мы вместе, но мы свободны». Арно обхватил голову руками и повернулся ко мне: «Я не из той породы, Эжени. Я не такой, как мой папаша. Не такой, как Пер-Улов. Я не из тех, кто в случае чего берет ноги в руки. А ведь я старался. Изо всех сил старался. Хотел стать таким же гадом, как остальные. Но не смог». Я провела рукой по его волосам, и он уронил голову мне на плечи.
— У нас еще почти целый месяц. Если хочешь, конечно. А потом я уйду к Лейле.
— Когда должен родиться ребенок? — спросила я, силясь сохранить спокойствие в голосе.
— Вот-вот, по-моему.
— Тогда и тянуть нечего. Отправляйся к ней.
— А ты как же?
— Обо мне не беспокойся. Ты знаешь, где она сейчас?
— У родителей. В какой-то деревне под Марселем. У меня где-то ее адрес валяется.
— Вот завтра и поедешь.
— Не знаю, Эжени, смогу ли. Мне храбрости не хватит. Не так быстро. Ты хоть представляешь, что там начнется?
— Храбрости тебе хватит, потому что я сама тебя туда отвезу.
Он покачал головой. Губы у него были плотно сжаты, а глаза влажно блестели благодарностью и печалью. Потом он взял в ладони мое лицо и поцеловал в губы таким долгим поцелуем, что мы чуть не задохнулись.
«Дворники» безуспешно пытались бороться с проливным дождем. Я чудом избежала столкновения с серым «рено», откуда ни возьмись выскочившим справа. «Козел!» — крикнула я в адрес водителя. Арно проснулся и начал потягиваться, бурча что-то себе под нос. Поднял с пола бутылку газировки и долго пил.
— Далеко еще?
— Не знаю. Льет так, что я ни одного указателя не могу прочитать.
Мы были в дороге уже пять часов, а еще и половины пути не проехали. Арно включил радио. Поймал песню и стал вполголоса подпевать, постукивая рукой по приборной доске. У нас был единственный способ выдержать эту поездку — забыть на время о пункте назначения. Мы о нем и не говорили. Вели себя так, словно едем на выходные на побережье. Думать о том, что случится в ближайшие часы, после чего наша разлука станет окончательной и бесповоротной, мы не могли. Но и не думать об этом, делая вид, что критический миг так и не настанет, тоже не получалось. Арно переключил станцию. Развязный ведущий предложил слушателям задавать горячие вопросы. В студию позвонила девушка. Ее интересовало, следует ли ей сообщить матери, что она подхватила болезнь, передающуюся половым путем, хотя накануне клялась, что она все еще девственница. Кстати, спросил Арно, что новенького у Эрмины?
— Понятия не имею. Если честно, я эти две недели не подходила к телефон)'.
— Ты что, даже не знаешь, где она сейчас?
— Отцу она сказала, что поживет пока у подружки.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |