Я от души рассмеялась. Вот, значит, за кого он меня принял — за одну из тех дамочек, что покупают себе общество молодых мужчин. Решил, что я тертый калач, а моя показная робость — не более чем трюк, необходимый, чтобы не спугнуть добычу У-тю-тю, иди сюда, мой сладенький… Наверное, следовало с самого начала рассказать ему о себе всю правду. Я ведь не собиралась его пугать, вовсе нет. Напротив, мне хотелось, чтобы он узнал меня такой, какая я есть. Но излагать свое резюме — непростая задача, особенно для того, кто не привык распространяться о себе. Я даже пожалела, что у меня нет под руками краткой автобиографии, не то дала бы ему почитать. Мне нужны были ясные и точные слова, чтобы он понял, с кем имеет дело, но они никак не находились.
Тогда я придумала кое-что другое. Усадила его в гостиной, подтащила к открытому шкафу стремянку и достала с верхней полки картонную коробку с сотней старых фотографий.
За всю свою жизнь я сумела заполнить всего один фотоальбом. Это занятие всегда нагоняло на меня такую скуку, что я предпочитала просто складывать снимки — без всякой системы — в большие обувные коробки. Сосуществование бок о бок всех этих разрозненных эпизодов казалось мне более романтичным. Так было гораздо симпатичней, нежели располагать их в хронологическом порядке, невольно вымарывая из памяти самые занятные моменты, потому что, когда они наступают, никто не держит в руках фотоаппарат, чтобы их обессмертить. Я порылась в груде снимков и нашла свою детскую фотографию. Черно-белую, естественно. Когда я ее вынимала, меня охватило ощущение, что я представляю собой иллюстрацию к книжке по истории.
— Это я в год. Я родилась в Булонь-Бийянкуре. Вот в этой буржуазной квартире я выросла и до двадцати одного года жила с родителями. Они оставались вместе до самой смерти, что меня всегда удивляло, потому что мать не меньше трех раз в неделю объявляла, что бросает отца. Она считала, что он ее недостоин. Мечтала стать очень богатой. А была просто богатой, и это ее безумно злило. Еще она мечтала прославиться. Но никаких талантов у нее не обнаружилось, кроме одного — постоянно быть в центре внимания.
— Уже неплохо.
— Ну да, она вполне могла бы быть счастливой.
Но ей всегда всего было мало. Отсюда — вечное недовольство. Отсюда же — ненависть к отцу, аптекарю и хорошему человеку. У них был единственный ребенок, и, мне сдается, она и его-то не слишком хотела. Родила в основном ради отца. Я слышала один раз, как она говорила, что лучше бы завела собаку.
Я поискала фотографию родителей. Мне хотелось, чтобы он увидел мою мать — Елену Великую — и убедился, какой она была красавицей. Надменной красавицей, обожавшей огромные шляпы, служившие идеальным выражением ее чудовищного самомнения. На той карточке, что я выудила, она была снята лет двадцать назад, а то и больше. На заднем плане сидел отец за фортепиано. Даже тщась понравиться матери, он не мог преодолеть робости и играл, только если она ему велела. Обычно она делала это, когда у нас собирались гости, словно говорила всем и каждому: «Вот видите, я не зря полюбила этого человека, он — артист». Именно музыкальные таланты отца помешали матери окончательно и бесповоротно бросить его. Против вальсов Штрауса она оказалась бессильна. Особенно на нее действовало сочинение «На прекрасном голубом Дунае», производившее эффект мощного транквилизатора. На фотографии мать сидит рядом с ним на скамеечке; ей примерно столько же лет, сколько мне сейчас, так что человек посторонний может принять ее за мою сестру или дальнюю родственницу. В пальцах у нее зажат мундштук — по ее мнению, курить с мундштуком шикарно, — и она улыбается в объектив: ни за что на свете она не допустила бы, чтобы ее облик был запечатлен для вечности в невыгодном ракурсе. Безукоризненная красота. Интересно, она красивее меня? Прекрати задавать себе вопросы, неутешительные ответы на которые тебе известны. Елена Великая и из могилы продолжает загораживать тебя своей тенью. У тебя до сих пор звучит в ушах ее смех. И ее излюбленная фраза, которой она потчевала всех своих гостей: «А это крошка Эжени, мой кукушонок. Трудно поверить, что она моя дочь, не правда ли?» Я быстро положила фотографию обратно и постаралась найти что-нибудь менее враждебное. Вот снимок с одного дня рождения — Жорж собирается задуть пять свечек. Разумеется, в тот день ему исполнялось не пять, а пятьдесят лет. Я допустила промашку, купив торт, посыпанный порошком какао, и в результате спустя несколько секунд — по фотографии догадаться об этом, конечно, было невозможно, — сам Жорж, стол вокруг него и сидящая рядом его сестра оказались припорошены мелкой коричневой пылью. Арно взял карточку у меня из рук.
— Кто это? Ваш первый муж?
— У меня был всего один муж.
Он удивился.
— А что с ним стало?
— Живет здесь неподалеку с другой женщиной.
— Это он от вас ушел?
— Да.
— И вы хотите ему отомстить?
— Нет, не думаю.
Он старательно шевелил извилинами, пытаясь докопаться до истинной причины своего присутствия в моем доме. Снова посмотрел на фотографию. Арно и Жорж в упор глядели друг на друга, оба в равной степени пораженные происходящим. В конце концов, что тут творится? Ни тот ни другой не имели на этот счет никакой стройной теории. Правила в этой игре устанавливали не они. Впервые в жизни музыку заказывала я.
Еще одна фотография — мой дядя Арнольд с Эрминой на коленях. Мой дядя — это было нечто. Почти двухметрового роста, с черной гривой волос и пышными усами, он ни зимой ни летом не снимал солнечных очков, ходил в расстегнутой чуть ли не до пупа рубашке и сыпал прибаутками, которые, наверное, помнил последним во Франции. Сама невинность, он обожал разговоры о сексе и во время семейных застолий без конца намекал на разгульную жизнь, которую вел исключительно в воображении. Дядя был не просто женатым человеком — он был верным мужем. Вот такая странность… Взрослые неохотно оставляли детей с ним наедине. Действительно, он запросто мог спросить у моей десятилетней дочери — причем без всякой задней мысли, — есть ли у нее дружок и дошло ли у них дело до чего-нибудь серьезного. Ему все это казалось абсолютно естественным.
— Это кто-то из ваших родственников?
— Да. Это мой дядя Арнольд.
— Надо же. Ни за что не скажешь. Он не похож на остальных. Смотрится белой вороной.
— А в твоей семье мужчины на что похожи? — в свою очередь поинтересовалась я.
Он пожал плечами:
— В моей семье нет мужчин. Во всяком случае стоящих. — Арно погрузил руку в коробку и извлек на свет мою фотографию в 25 лет. — А это кто? — спросил он. — У меня перехватило дыхание. — Кто это? — повторил он. Вопрос уже сорвался с губ, и он не успел прикусить язык: — Извините. — Мне от твоего извинения ни жарко и ни холодно, хотелось крикнуть мне. Вернее, нет. Скорее холодно.
Ну да, все правильно, я не слишком напоминала себя прежнюю. Вот ведь как бывает: меняешься настолько, что становишься чужой самой себе. Ты — молодая, та, которая всем нравилась и которую любили не в пример больше тебя нынешней, попросту исчезаешь. Согласиться с этим нелегко, но, когда тебе недвусмысленно заявляют об этом, следует признать истину.
Я забрала снимок у него из рук. Краски немного выцвели, но я отлично помнила сцену на пляже, как будто все это было вчера. Я перевернула фотографию. Рука Елены Великой твердым карандашом начертала на обороте: «Нини. Юг Франции. 1971». Большим пальцем я поскорее зажала дату.
— Это мой отец снимал, — сказала я. — Я тогда еще проводила каникулы вместе с ними. И они звали меня Нини — как маленькую девочку. Мы ездили в Жуан-ле-Пен, купаться в Средиземном море. В тот год мать надумала своими руками связать нам купальники. Тогда пошла повальная мода на вязку «рисом». Подлинный ужас начинался, стоило войти в воду. Мокрый хлопок тяжелел, а сох потом не меньше трех часов. — Я проследила за взглядом Арно: якобы привлеченный фасоном купальника, он задержался на бедрах почти обнаженной молодой женщины и пополз выше, к ее высокой груди. Но женщина на фото улыбалась как ни в чем не бывало — ей нравилось, что на нее смотрят. Да она с ним кокетничает, мерзавка. Подмигивает ему, дрянь такая. Интерес, с каким он на нее пялился, вызвал во мне приступ ревности. Мне казалось, что я таю, растворяюсь, исчезаю в старушечьем теле. Никогда бы не подумала, что можно сделаться худшим врагом самой себе. Теперь-то я поняла, почему люди хранят свои воспоминания в хронологическом порядке.
Хлопнула первая дверь, за ней вторая. Вернулась Эрмина. Чаще всего она направлялась прямиком в свою комнату, чтобы не сталкиваться со мной. Я воспользовалась этим отвлекающим маневром и забрала у Арно фотографию. Закрыла коробку и, вскарабкавшись на стремянку, убрала ее на самый верх шкафа. И бросила оттуда:
— Я хотела бы, чтобы ты перестал обращаться ко мне на «вы».
Пока я готовила омлет, он изучал телепрограмму. В зеркале я могла наблюдать его профиль. Прекрасное животное пребывало в покое и не возражало, чтобы им восхищались. На короткое время его изменчивый облик зафиксировался, давая мне возможность окинуть его единым взглядом. Надо же, такие темные глаза и такая бледная кожа… Под мочкой уха располагалась довольно крупная кокетливая родинка, превращая эту часть лица в вопросительный знак. Вопрос, впрочем, заключался в следующем: не является ли присутствие Арно в данном месте и в данное время стопроцентной нелепостью? Нелепость? Нелепость, нелепость, нелепость? Я выливала на разогретую сковородку яйца, когда почуяла, что задыхаюсь. Причиной удушья стало всем известное явление, именуемое панической атакой. Мой мозг зациклился на одном-единственном слове и буксовал, словно иголка проигрывателя на поцарапанной пластинке. Поврежденный механизм отказывался работать. Меня заколотила такая сильная дрожь, что я выронила деревянную лопатку на пол и смотрела, как она падает, пока ладонь, схватившаяся за ручку сковороды, покрывалась ожогом. Я чувствовала, как на коже отпечатывается след раскаленного металла. Боль перекинулась на всю руку. Нелепость, нелепость, нелепость!
Арно вытянул шею, любопытствуя, что там такое. Обычно таблетки, которые я бесперебойно принимала утром и вечером, обеспечивали мне хорошее самочувствие. Химия удерживала мои взбрыки надежнее, чем крышка кипящую воду в кастрюле. Да, мир на фоне лекарства терял в цвете, ну и что? Стоило мне проглотить очередную дозу, как окружающее утрачивало свое значение, но как раз это меня и устраивало. Я вовсе не нуждалась в сильных ощущениях. Покой — вот и все, что мне требовалось. Но происходящее этим вечером настолько выходило за рамки нормы, что я не могла не задаться вопросом. Что ты вытворяешь, Эжени? Все это нелепо, нелепо, нелепо!
Паническая атака стала физическим выражением вопроса, оставшегося без ответа. Но, поскольку я от природы испытываю ужас перед пустотой, незаполненная ячейка вызвала головокружение и, как следствие, нарушение координации движений и полнейший сумбур в мыслях. В мозгу завывал пронзительный сигнал тревоги. Тебе нечего сказать ему, Эжени. И ему тоже нечего тебе сказать. Все это — бездарная театральщина. И тебе это известно. Ты боишься подлинных причин, толкнувших тебя на этот странный поступок, не желаешь задуматься над корнем зла. За твоим вопросом скрывается другой. Почему? Почему ты хочешь, чтобы он был здесь?
Извинившись, я бросилась к себе в спальню. Немедленное решение проблемы было рядом, под рукой. Мне стоило немалых трудов ухватить синюю коробочку, еще труднее оказалось ее открыть. Скорее, Эжени, скорее! Я не хотела, чтобы Арно что-нибудь заметил, и от страха никак не могла справиться с аптечной упаковкой. Ну вот, осталась всего одна таблетка. Драгоценная таблетка, выпавшая из моих неуклюжих пальцев, покатившаяся по ковру и исчезнувшая где-то под кроватью. Я легла на живот, щекой на пол, и принялась судорожно шарить рукой по шероховатой поверхности. Сзади послышался звук шагов. Арно звал меня слегка обеспокоенным голосом. Кончиком указательного пальца я наконец нащупала крошечный шарик, загнала его под ноготь и последним усилием воли донесла до рта. Сунула под язык, заодно проглотив пару-тройку ковровых ворсинок. Таблетка мгновенно растаяла во рту, и от одного сознания того, что я успела, меня отпустило. Я быстро вскочила на ноги, и в этот момент в двери показалась его голова.
— Эжени, с тобой все в порядке? Ты не заболела?
— Э-э, ну, в общем, да… Понимаешь, я принимаю одно лекарство… Подцепила в поездке вирус. Что-то вроде малярии. Вдруг накатывает ни с того ни с сего. Но это не опасно. И не заразно.
— Где это ты ухитрилась подхватить такую дрянь?
Сама о том не подозревая, я нашла изумительную тему для беседы. Арно жаждал говорить о путешествиях. Ничего общего с Жоржем, готовым обсуждать любые вопросы, лишь бы не задумываться о наших отношениях. Арно — другое дело. Он алкал знаний, требовал точных сведений о дальних странах и неведомых пейзажах, которые в один прекрасный день откроет для себя. Его снедало такое нетерпение, что, наверное, целого земного шара не хватило бы, чтобы его насытить. Он никогда не выезжал за пределы Европы. Путешествовал автостопом. Зачем тратиться на билеты, рассуждал он, если есть люди, согласные подвезти тебя просто так?
Арно на обочине шоссе… Арно в легкой майке, со взъерошенными темными волосами, обдуваемый весенним ветерком, от которого тело покрывается гусиной кожей… Арно в наушниках, задающих ритм его движениям… Еще бы, любой захочет распахнуть перед ним дверцу. И нечего удивляться, если что-нибудь пойдет не так. Дело было на автостраде по пути в Испанию. На пункте уплаты дорожной пошлины, на шоссе А64, неподалеку от Байонны, рядом с Арно затормозило спортивное «купе». Водитель, годившийся ему в отцы, любезно пригласил его в салон. Через всю его голову, маскируя лысину, тянулась прядь седых волос, напоминая повязку на зияющей ране. Он смолил одну сигарету за другой и говорил хриплым голосом заядлого курильщика. Вот и все, что осталось в памяти Арно об этом человеке. Не успев тронуться с места, тот принялся на чем свет стоит костерить гомосексуалистов. «Если мужик ни с того ни с сего наезжает на педиков, — объяснил Арно, — все знают, чем это кончается». Вот как? Все знают, а я не знала. Плешивый водитель выбросил в окно окурок и положил руку на бедро Арно. Тот разглядел наманикюренные ногти и аж подпрыгнул. Тем временем водитель дал волю своим шаловливым пальчикам. Арно начал отбиваться, машина вильнула в сторону. «Я чуть не разбился вместе с ним». Воображение нарисовало мне жуткую картину: Арно гибнет в обществе отвратительного незнакомца. Покореженная машина, и в ней тесно прижатые друг к другу трупы двух совершенно чужих людей. Метров через двадцать машина резко затормозила. Водитель схватил Арно за шиворот и вышвырнул вон из автомобиля. Вслед полетел его рюкзак. «Я не утверждаю, что никогда не пересплю с мужиком. Откуда мне знать? Но уж точно не с таким!» К чему он это сказал? Испытывал на мне силу обольщения? Я терялась в догадках. Впрочем, не исключено, что он рассматривал опыт — любой опыт — как необходимый элемент внутреннего развития. Драка с лысым кретином, посмевшим лапать его ляжки. Возможность переспать с мужчиной. Главное — не делить события на хорошие и плохие и принимать их все как неотъемлемую часть некой обязательной программы. Вы с ним — полная противоположность друг другу. Он выбрал новизну, ты — повторение. Мало того, ты возвела повторение в ранг искусства, научившись даже самые захватывающие приключения обращать в скуку и рутину.
Моя нога попирала землю пяти континентов, но на каждом из них я умудрилась ничего не увидеть и ни с чем не соприкоснуться. Для таких туристов, как я, существуют особые правила путешествий. Наши с Жоржем отпуска сводились к посещению отелей, которые, если задуматься, были вариациями одного и того же заведения. Сверкающая вывеска с кучей звезд, тихая музыка в холле и в лифте, идеальная система кондиционирования, бассейн с хлорированной водой, расцвеченный бликами неизменно ласкового солнца… Кардинально менялся только пейзаж за окном: в прошлый раз были скалистые горы, сейчас — заливные луга. Порой я ловила себя на мысли, что это не мы путешествуем, а сам отель, словно огромный лайнер, перемещается в пространстве, предоставляя нам скромную, по нашим запросам, долю экзотики в виде очередного причудливого ландшафта. Мы никогда не удалялись на сколько-нибудь значительное расстояние от гостиницы. Воспитание и политкорректность не позволяли нам говорить об этом вслух, но в глубине души мы считали коренное население дикарями. Стоит выйти за вращающуюся дверь — и прощай безопасность. Могут украсть кошелек или фотоаппарат. Нет уж, лучше не рисковать. Портье за стойкой организовывал для нас редкие вылазки на манер сафари. В качестве добычи мы привозили банальные до тошноты историйки о местных нравах и обычаях. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы убедить себя, что не зря потратили на поездку уйму денег.
Но даже эти убогие воспоминания вызывали в Арно живой интерес. Его любознательность не ведала пределов. Теперь, когда он понял, что держит меня на крючке, и нашел более или менее приемлемое объяснение своему присутствию за моим столом, он хотел знать все. «А что, в Аргентине в самом деле охотятся на бизонов? Я где-то читал. А правда, что в Бразилии нельзя без охраны ходить на пляж? А почему в Сенегале до сих пор не извели малярийных комаров?» Почему, почему, почему? Отвечай, Эжени. Расскажи мне про Рио, опиши фавелу и нарисуй барашка — того, что водится в Андах. Он листал меня, как словарь, рылся во мне, как в толстом атласе, и, когда мне начинало казаться, что я подцепила его на кончик вилки, мгновенно ускользал. Он обладал настоящим талантом быть одновременно везде и нигде — видимо, в этом и заключался секрет его неуловимого шарма. Он бомбардировал меня вопросами, и я испугалась, что, выжав досуха, он уйдет, бросив на пол мою пустую оболочку.
Слушай, прекрати ныть, тебя же все это приводит в восторг. Тебя расспрашивают, тобой интересуются. Ты снова чувствуешь, что существуешь, и краснеешь от удовольствия. Смотришь в глаза этого юноши и убеждаешь себя, что ему просто нравится слушать занятные истории. Но разве ты не ощущаешь, как по всему твоему телу пробегает сладостная дрожь?
Было уже довольно поздно, когда успевшая проголодаться Эрмина вышла из своей комнаты и услышала наши голоса и задорный смех Арно, которому я как раз рассказывала, как чуть не сбежала из Таиланда, потому что меня напугала летучая мышь. Дочь с независимым видом прошествовала на кухню, чтобы забрать приготовленный для нее Бетти поднос. Исключительно овощи и фрукты. Три месяца назад Эрмина обратилась в вегетарианство, во всеуслышание объявив, что ее тело отказывается мириться с каннибализмом в любой форме. Эрмина всегда внимательно прислушивалась к своему телу, поддерживая с ним нежно-доверительные отношения. Порой они сообща принимали какое-либо важное решение, навязывая мне его последствия. Так, на протяжении довольно долгого времени Эрмина и ее тело страдали от аллергии на обычный шампунь, отдавая предпочтение его доисторическому предку, которым увлекались молодые девушки моего поколения, — сухому шампуню. Она обильно посыпала голову белым порошком, оставляя по всему дому сугробы искусственного снега, и боже упаси сделать ей замечание! Чуть позже спустя Эрмина и ее тело пришли к мнению, что в доме слишком сухой воздух, в результате чего во всех комнатах появились увлажнители, превратившие квартиру во влажный тропический лес. Справедливости ради уточню, что я всегда позволяла ей чудить сколько вздумается, вместо того чтобы кидаться в бой с целью убедить, что даже ее драгоценное тело может ошибаться.
Она вошла в гостиную, и мы умолкли. Она поднесла руку ко рту и принялась задумчиво грызть ноготь. Эрмина всегда так делает, если ей кажется, что происходит что-то не то. От беспокойства она поедает самое себя — совсем чуть-чуть, — и это единственная форма каннибализма, которую она все еще приемлет. Вдруг она всем корпусом повернулась ко мне.
— Кто это? — спросила она, не удосужившись даже указать на Арно.
— Мой друг.
— Ты с ним спишь?
— Нет.
— Значит, собираешься спать?
— А ты что, имеешь обыкновение спать со всеми своими друзьями? — вопросом на вопрос ответила я.
Эрмина закатила глаза и глубоко вздохнула. Покрепче ухватила поднос и удалилась в свою берлогу.
Я с улыбкой посмотрела на Арно, надеясь на сообщничество, но он отвел глаза в сторону. Чары, навеянные мечтами о путешествиях, развеялись. Моя дочь вынудила нас совершить аварийную посадку. Меня снова охватил страх перед наступающей минутой. Что будет, когда неловкость ситуации достигнет пика, нос к носу столкнув нас в узком пространстве одной постели?
Пора спать, сказала я ему. Он немедленно выпрямился на стуле и окатил меня ледяным взглядом. Меньше всего я хотела его пугать. Я ведь ничего от него не ждала. Но слов, которые объяснили бы ему это, не находилось, и я замолчала. Проскользнула в свою спальню и поскорее натянула до ужаса старомодную ночную сорочку, всю в ленточках и кружевцах. Обычно я спала голой. Я выключила свет и замерла в ожидании. Он угрем юркнул под одеяло и сейчас же затерялся на другом краю моего маленького континента.
Я лежала, не смея шевельнуться, как, впрочем, и он. Наверное, размышлял, что должен делать, чтобы отработать свое жалованье. Я всем сердцем надеялась, что ничего не произойдет, и, дабы склонить его к бездействию, довела свою неподвижность до того, что перестала дышать. Как два враждующих зверя, мы затаились в темноте, следя друг за другом. Каждый ждал нападения и готовился перед лицом смертной угрозы сдаться на милость победителя. Издалека донеслось воркование горлицы, и я подумала, что ночь без сна и без движения обещает быть долгой. Мысленно я воссоздавала облик его молодого тела, стараясь проникнуться сознанием того, что рядом со мной лежит юность. Я угадывала ее формы и чуяла ее страх, словно подсмотрела сны Арно, исполненные сожалений, которые не замедлят перекочевать в явь. Его дыхание замедлилось. Алкоголь взял верх над бдительностью, притупив волю к сопротивлению и оставив его беспомощным перед надвигающейся катастрофой. Ни на миг во мне не вспыхнуло желание. Несмотря на смятение, я не могла забыться, внушить себе, что ничего особенного не происходит, разделить с ним его сон и эту самую невинную из ночей. Конечно, ты не можешь. Потому что у тебя в голове бродят совсем другие картины. Признайся, ведь бродят? Ведь тебе видится всякое? Рано или поздно, но тебе придется в этом сознаться. Ты не та, кем себя считаешь. И защищаешь ты в первую очередь себя. Но только крепостные стены, которые ты вокруг себя возводишь, никогда не станут достаточно прочными.
По правде говоря, я прекрасно знала, во что превращается тело женщины моего возраста, когда она перестает следить за собой. Знала, что мои волосы без ухода мгновенно собьются в воронье гнездо. Что черты лица утонут в складках кожи и разъедутся в разные стороны, как на портрете кубиста. Знала, что все мое существо пропитает запах старости, запах приближающейся смерти, которая потихоньку пожирает тело изнутри и при первой возможности вычеркивает нас из человеческих списков. Мне представилось, как среди ночи Арно открывает глаза и в ужасе отшатывается перед чудовищным видением того, что жизнь вытворяет с женщинами. Да, есть на свете вещи, о которых молодость имеет право не знать.
Я лежала на правом боку, подогнув под себя руку, которая уже затекла. По онемевшей конечности поползли мурашки, но я боялась пошевелиться и нарушить установившийся между нами хрупкий мир.
Медленно и осторожно, как иллюзионист, показывающий сложный фокус, я выбралась из своего теплого гроба. Отказавшись от своих неотъемлемых прав, отправилась спать на диван.
Первым делом он начал метить территорию. Арно курил легкие сигареты, но курил довольно много, и всего через несколько дней все шторы и занавески в квартире пропитались табачным духом. Я не возражала, полагая, что подобным образом он пытается завоевать враждебную страну и хоть чуть-чуть приспособить ее к себе. Мне даже понравилось, возвращаясь в квартиру, вдыхать противный запах, потому что он свидетельствовал о том, что здесь живет Арно, что с минуты на минуту он, весело насвистывая, явится домой. Отныне этот запах стал для меня символом лихорадочного возбуждения, связанного с ожиданием.
Эрмина ничего не сказала. Она вообще перестала со мной общаться. Я почти не обратила на это внимания — она и без того не баловала меня разговорами. Однако от меня не укрылось, что она исподтишка наблюдает за варварским вторжением чужака. Я слишком хорошо изучила свою дочь, чтобы отбросить всякие сомнения: перемирие не затянется; она лишь выбирает наилучший угол атаки и прикидывает, какую из сложившейся нештатной ситуации можно извлечь выгоду. Удивляло меня другое. Того, чего я больше всего опасалась, так и не произошло. А боялась я одного: что присутствие в доме молодого мужчины превратит нас с дочерью в соперниц, а уж этого я бы точно не вынесла. Пусть Эрмина меня не любит, ладно, но вступать в войну против родного ребенка казалось мне противоестественным. Подобное извращение не только не возвышало меня в собственных глазах, но и вызывало отчетливое омерзение. С течением дней во мне все больше крепло убеждение, что Арно разделяет мою позицию и что вдвоем нам с ним удастся постепенно разрядить обстановку и направить наше существование в спокойное русло.
Я глядела на него и не могла наглядеться. Раскусила я его сразу — он принадлежал к разряду мужчин, создающих женщинам проблемы. Во всей его повадке сквозила небрежность, словно он, понимая, что вызывает всеобщее восхищение, позволял любоваться собой издалека, хотя лично ему это не доставляло особенного удовольствия. Он производил впечатление человека, которому никто не нужен, хотя специально никого от себя не отталкивал. Его внутренний мир подпитывался образами и мыслями, известными ему одному, — догадаться, о чем он в ту или иную минуту думает, было невозможно. Он напоминал гладкую стену, на которую нельзя взобраться. По моей квартире он передвигался кошачьей походкой. Вскакивал на стул, исследуя полки книжного шкафа, стоя перелистывал несколько страниц и спрыгивал вниз, порой так и не взяв ни одной книги. Иногда он подходил ко мне с томом в руках и вслух читал понравившийся ему отрывок — не потому, что хотел меня развлечь, а просто потому, что я оказалась рядом. «Он зашел со двора, тощий, угловатый. Шагал быстро, явно в плохом настроении. Выглядел бледным. Поначалу он испугался. Затем страх исчез. Я показала ему море». Ему нравились рассказы, героем которых мог бы быть он сам. Затем он присаживался на полудиван в библиотеке и издалека смотрел в окно. «Надо съездить в Трувиль, — говорил он. — Хороший город, особенно когда идет дождь». Не знаю, то ли он намекал, чтобы я его туда свозила, то ли ставил меня в известность о том, что когда-нибудь обязательно отправится в этот город слушать шум дождя. Именно это ощущение внутренней свободы делало его неотразимым, и я могла только гадать, как много сердец он разбил, даже не отдавая себе в том отчета.
В физическом смысле я держалась от него на расстоянии. По вечерам повторялся ставший привычным ритуал: я ложилась рядом с ним и ждала, пока он не уплывет в ту страну, куда мне не было доступа. Постепенно я вошла во вкус, полюбила слушать, как его дыхание волнами разбивается о стены моей спальни. Полюбила предугадывать мгновение, когда его дух ускользнет от меня, оставив тело слабым и беззащитным. На меня снисходила безмятежность; его покой служил мне умиротворением. Я знала, что, проснувшись, обнаружу, что Арно здесь, что он никуда не исчез, валяется в постели, пока я жарю яичницу ему на завтрак. Уверенность в завтрашнем дне наполняла мое сердце счастьем. Заключенный договор освободил нас от самой неприятной стороны человеческих отношений — неизвестности.
Я никогда не спрашивала, что он делает днем. Утром, провожая его, представляла себе, что он идет в ресторан — мне хотелось думать, что он находится в знакомом мне месте. Даже выпуская из дому, я не желала терять его из виду. Он возвращался к семи часам, никогда не жульничал со временем. Вечера мы проводили с восхитительной простотой, наедине — он и я. Смотрели фильмы, вкусно ужинали, а затем непременно, словно дали обет, склонялись над большой картой, которую Арно принес с собой вместе с другими вещами. Он аккуратно разворачивал ее, раскладывал на ковре в гостиной и, вооружившись черным фломастером, отмечал крестиками города, посетить которые вскоре намеревался. Сидя у подножия мира, он тыкал пальцем в какой-нибудь крошечный уголок земли, и глаза его загорались. «Чьяпас! — восклицал он. — Край ацтеков и конкистадоров! Там наверняка полно неоткрытых кладов! А ты знаешь, что в 1994-м индейцы устроили восстание, чтобы вернуть себе независимость?» Честно говоря, я про это помнила. Помнила голос телекомментатора и жуткие кадры разрушений на фоне буйной зелени, помнила мужчин в масках, угрожающим тоном перечислявших свои требования. Для меня 1994-й год — не такая уж давняя история. Только не говори об этом ему, Эжени. К чему лишний раз напоминать, что вас разделяет тридцать лет? Когда мы были вместе, я внимательно следила за собой, избегая употреблять слова, способные пошатнуть установившееся между нами взаимопонимание. Меня не покидало ощущение, что он меня приручил, превратил рутину повседневности в удовольствие, оживил мертвый циферблат часов моего существования, придал смысл каждому вечеру и каждому утру моей жизни. «Ты только представь себе, Эжени, в Чьяпас растут тропические леса!» И я вслед за ним послушно представляла себе и Чьяпас, и тропические леса.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 40 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |