Лето выдалось очень жаркое. Чтобы освежиться, они постоянно купались в озере. Когда они оказались в воде первый раз, Анн изрядно удивился, обнаружив, что Теодора не только умеет плавать, что довольно большая редкость среди женщин, но и чувствует себя в воде как рыба. Она плавала почти так же быстро, как и он, и была столь же вынослива. Анн быстро к этому привык и даже сердился на себя за собственное удивление: в том, что касается Теодоры, его ничто не должно удивлять.
Теодора – его жена, он женат на Теодоре, он каждую ночь предается любви с призраком… Но напрасно Анн повторял себе это по тысяче раз на дню: ему все равно не удавалось свыкнуться с этой ослепительной истиной, с этим невероятным счастьем. Та, что по-волчьи выла в туманах Куссона, прошла сквозь толщу пространства и времени, чтобы соединиться с ним в сияющем лете Орты. Ему казалось, что он грезит, но это происходило наяву!
Его жена – Теодора, а то, что она выглядит как Альенора, – лишь пустая видимость. Анн осознавал это, когда после купания они ложились нагие на берегу, чтобы передохнуть и обогреться на солнышке. Сколько бы он ни любовался ее восхитительным телом, оно ничуть не волновало его. Мысль прикоснуться к ней, ласкать, предаться любви средь бела дня даже не приходила ему в голову, настолько это казалась нелепым. Теодора ждет его позже. Теодора существует только ночью, ибо только ночью приходит к нему дивное головокружение. Теодора – лишь головокружение…
Она никогда не рассказывала о себе, и Анн уважал ее молчание. Конечно, ему хотелось бы, чтобы она поведала о своем сказочном прошлом, но об этом, без сомнения, людям не рассказывают. С него хватало и того, что Теодора – его жена и принадлежит ему одному, навек. Он смотрел на обручальное кольцо, прикасался к серой шерстяной повязке на шее, и это его успокаивало.
И все же как-то ночью, жаркой, почти душной, Теодора заговорила…
Они покинули спальню после объятий, ища прохлады на причале. Над озером кружило множество светлячков, образуя изменчивые созвездия. И вот тогда вдалеке, на другом берегу, они услышали волков. Этот вой доставил Анну огромную радость, и он торжествующе рассмеялся.
– Они вас зовут, а вы здесь! Ревнуют, что вы предпочли им человека!
Но Теодора не засмеялась с ним вместе. Наоборот, внезапно она посерьезнела.
– Правда, это они меня зовут. И однажды мне придется уйти к ним.
– Что вы такое говорите?
– Я не смогу навсегда остаться с человеком из крови и плоти. А вы не можете вечно жить с тенью.
– Теодора!
– Идемте, вернемся! Вернемся скорее!
***
В один из первых сентябрьских дней, направляясь в замок, Анн увидел нечто ужасающее: опавший лист! Только тут он осознал то, что доселе отказывался замечать: лето уходило. Дни стали короче, солнце – не таким палящим, вода в озере остыла и уже не позволяла им плавать вволю.
А на следующий день они встретили паломника. Это случилось после обеда. С утра все заволокло туманом. Супруги отказались от своего каждодневного купания и отправились покататься на Безотрадном: он – сидя в седле, она – сзади, боком, крепко обхватив его руками. Оба были серьезны и молчаливы. Подобно сновидцам, чувствующим сквозь забытье близящееся пробуждение, они сознавали, что их волшебная греза вот-вот развеется.
С дороги, сквозь туман, долетел чей-то голос. Невидимый путник пел:
Где благородный дофин,
Что с королевством сталось?
Орлеан, Божанси, Вандом да Клери —
Вот и все, что осталось…
Анн резко остановил Безотрадного и соскочил на землю. Этот человек был французом. Что он тут делает? И что это за песня с такими ужасными словами?
Анн столкнулся с путником почти нос к носу. На том было бурое рубище, напоминающее его собственное, голову прикрывал капюшон. Странник был молод.
– Кто вы? Куда держите путь?
– Бедный паломник, иду в Иерусалим и еще так далек от своей цели! А вы сами кто будете? Вы тоже из французского королевства?
Анн объяснил в двух словах, потом спросил с беспокойством:
– А что творится в нашем королевстве? Что это за великие несчастья, о которых вы пели?
– Увы, самые печальные из всех! Англичане повсюду, они уже добрались до Луары. Если перейдут и ее, с дофином будет покончено! Я сам из Орлеана. Когда уходил, они как раз собирались осадить город.
– Боже!
– Храбрый род герцогов Орлеанских теперь – последняя опора Франции. Жан Бастард, который его возглавил с тех пор, как все законные отпрыски герцога погибли или оказались в плену, взялся за оружие. Я его хорошо знаю. Если бы вы видели, какой это благородный человек! Но что он сможет один против стольких противников?
Анн почувствовал, как его пронзила нестерпимая боль. О да, он все это знал. Ведь этот «храбрый род», как назвал герцогов Орлеанских незнакомый паломник, был ему не чужой. А Жана, Бастарда Орлеанского, Анн хорошо знал. Ведь Жан – его крестный отец, а крестная мать – не кто иная, как Бонна Орлеанская, жена несчастного герцога Карла, томящегося в плену в Лондоне. Теперь они все в опасности, в трудах, а он – в тысяче лье оттуда, упивается счастьем на берегу озера… Как властно Бог напомнил ему о себе, как громок глас Господень, как настоятельно повеление!
Паломник, видя, что Анн молчит, решил, что это знак осуждения, и захотел оправдаться:
– Вы, небось, думаете, почему такой молодой человек, как я, не остался воевать…
Он откинул капюшон и показал тонзуру.
– Я священник. Единственный способ для меня помочь несчастной моей стране – это паломничество ко Гробу Христову. Только там у моей молитвы будет достаточно силы, чтобы спасти королевство французское.
Анн вдруг заметил, что Теодора исчезла. Он вскрикнул, вскочил на Безотрадного и бросился за нею. Он долго искал Теодору на дороге, но не нашел. Анн доскакал до самого берега озера, беспрестанно окликая:
– Теодора!
Но берег был пуст. Он помчался к замку, так быстро, как только позволял туман, и остановился возле пристани. Лодки на месте не было. Теодора уплыла на ней к острову. Он смог заметить ее через просвет в тумане: она зажгла оба фонаря, чтобы освещать себе путь, и гребла, сидя на том месте, где раньше сидел он сам. Теперь она одна была на этом островке света, который они прежде делили на двоих.
Час настал. Ему пора вернуться в те края, где он провел раннее детство, чтобы они остались такими, какими он их знал: свободными. И ради этого Анну Иерусалимскому надлежит расстаться – быть может, навсегда – со сверхъестественным существом, которое даровал ему Бог.
Он стиснул в кулаке свою серую шерстяную повязку и прошептал:
– Теодора, дар Божий!
И снова посмотрел на озеро. Теперь оно было равномерно белым. Теодора скрылась в тумане. Она права. Действовать надо быстро, нельзя мешкать, нельзя размягчаться.
У Анна мелькнула мысль об их столь любезном хозяине, о превосходном Виргилио д'Орте. Покинуть его без малейшего слова благодарности, словно вору, было совершенно недостойно, но Анн не мог поступить иначе. Он не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы объявить Виргилио о решении уехать в одиночку, без Теодоры. Быть может, впоследствии, если удастся, он напишет ему письмо, где все объяснит и попросит прощения. А сейчас следует просто уехать! Анн вскочил на Безотрадного и тоже скрылся в тумане.
Вот и все. Украденное лето уступило место воинствующей осени. Анн Иерусалимский направился в сторону Франции и тех городов, о которых пел паломник: Орлеан, Божанси, Вандом и Клери…
Однако следующим утром вернулся назад.
Он не смог заснуть ночью. И не только потому, что боль от потери Теодоры была ему нестерпима. Угрызения совести касательно Виргилио д'Орты тоже не давали покоя.
Чем больше Анн думал об этом человеке, тем сильнее убеждался, что не имеет права исчезнуть подобным образом. Ибо чудом «украденного лета» Анн всецело обязан ему.
Конечно, они с Теодорой были бы счастливы где угодно. Они любили бы друг друга с той же страстью даже в самой жалкой лачуге, в чаще самого враждебного леса. В любом другом месте их любовь была бы столь же велика, но не столь же прекрасна!
Без Виргилио д'Орты не было бы восхитительных берегов, отражавшихся в серых глазах, ни лодки с серебряными фонарями, ни Кастеллино, двойного любовного гнезда, где воркование птиц вторило эхом их любви, да и стольких еще других чудес! Анн должен вновь повидать гостеприимного своего хозяина, чтобы попросту поблагодарить его за чудо.
И вновь он оказался на берегу озера в конце утра. Хорошая погода вернулась. Никогда еще солнце не казалось более ясным. Оно уже не опаляло, как летнее, но лишь восхитительно очерчивало контуры и выделяло каждую подробность пейзажа. От этого Анну стало не по себе. Не следовало ему находиться здесь. Он увидел то, чего не должен видеть. Он сам себе показался мертвецом, открывшим глаза после того, как над ним отпели заупокойную службу…
Тем не менее, Анн поспешил к замку. Решив, что в этот час Виргилио д'Орта должен находиться в библиотеке, он направился прямо туда, не объявив о себе.
Виргилио действительно оказался там. Завидев гостя на пороге, он поспешно вскочил, уронив драгоценный манускрипт, над которым работал.
– Синьор Анн! Какое счастье! Я так беспокоился за вас обоих.
– За нас обоих?
– Вчера вечером, поскольку вы не пришли ужинать, я искал вас повсюду. Вашу лодку нашли на острове; вас же не было… Ведь не покинули же вы остров вплавь! Я уж начал было думать, что вы утонули.
Некоторое время Анн молчал, потом проговорил вполголоса, обращаясь не столько к своему собеседнику, сколько к самому себе:
– Да, конечно… покинула остров вплавь…
– Но… Разве синьора Теодора не с вами?
– Я объясню вам, монсеньор…
– Не говорите ничего, синьор Анн. Это меня не касается. Я бы просто хотел знать, куда вы направляетесь, чтобы переслать вам продолжение моего перевода Вергилия. Для меня будет великой радостью ознакомить вас с ним.
– Я еду в Орлеан, монсеньор. Королевство французское в смертельной опасности.
– Я слышал…
– Буду сражаться. Но еще не знаю, где окажусь.
– Вы ведь наверняка знакомы там с кем-нибудь. Туда бы я и отправил «Буколики».
– Я ни с кем не знаком, монсеньор.
Виргилио д'Орта приблизился к молодому человеку. Его красивое умное лицо, которому седеющие волосы придавали еще большую мягкость, улыбалось.
– Прошу вас… Почему вы таитесь от меня, почему не хотите мне довериться… сир де Вивре?
Анн отшатнулся.
– Я не сир де Вивре!
– Простите, если я причинил вам боль… Но все же ответьте: кого вы знаете в Орлеане?
Анн глубоко вздохнул и решился. У него не было никакой причины лгать этому человеку.
– Мой крестный – Жан Бастард, а крестная – Бонна Орлеанская.
Виргилио д'Орта кивнул.
– Я отправлю свое послание герцогине. Ваш крестный, должно быть, слишком занят войной.
У Анна теперь было одно на уме: уехать как можно скорее. Все тут причиняло ему слишком острое страдание. Он начал благодарить своего гостеприимца, но тот прервал его.
– Это я обязан вам всем! Всю свою жизнь я буду вашим должником. Если когда-нибудь я смогу сделать что-то для вас, я буду счастливейшим из смертных. Не забудьте, что я могу многое. Я ведь богат, очень богат…
Он протянул Анну кошелек, но тот отказался. Они вышли. Анн откланялся и вскочил на Безотрадного. Виргилио д'Орта махнул ему на прощание рукой.
– Прощайте, синьор Анн Иерусалимский, прощайте и grazie! He знаю, почему вы больше не сир де Вивре, но уверен: когда-нибудь вы снова им станете.
Часть вторая
ЛАЗУРНАЯ ДЕВА
Глава 6
«ДЕНЬ СЕЛЕДКИ»
Паломник не солгал, сказав Анну, что положение во Франции сделалось катастрофическим. Хуже того, оно стало почти безнадежным.
На самом деле Франции как таковой больше не существовало. Точнее, их стало две: Франция захватчиков и их приспешников – и Франция французов и тех, кто остался верен дофину.
После смерти несчастного Карла VI в 142 2 году для англичан, бургундцев и почти всех провинций к северу от Луары королем Франции стал Генрих VI Английский. А поскольку тот был слишком мал (ему и года не исполнилось, когда умер Карл VI), то от его имени правил регент, его дядя герцог Бедфорд.
В противоположность северным, все южные провинции считали своим королем старшего и законного сына покойного Карла VI, которого называли «дофином» из-за того, что он пока не был коронован, поскольку Реймс, где традиционно проходили все коронации французских королей, оказался на английской половине страны.
Если неоспоримое право дофина на корону могло быть так попрано, то лишь потому, что его собственная мать, Изабо Баварская, приняла сторону англичан и не поколебалась лишить сына отцовского наследия. Она дошла даже до того, что заявила, будто он – вовсе не сын короля, но плод ее прелюбодеяния.
Собственно, во всей этой истории сила с самого начала надругалась над правом, и англичане, победители при Азенкуре, лишний раз хотели доказать, на чьей она стороне.
В прошлом июне их лучший военачальник Джон Монтегю, граф Солсбери [10], высадился в Кале во главе двенадцатитысячного войска. Его замысел был прост: завоевать Мен и Анжу, две последние провинции к северу от Луары, сохранившие верность дофину, а затем взять Орлеан. Нападение на Орлеан противоречило кодексу рыцарской чести, поскольку носитель титула, Карл Орлеанский, был пленником в Лондоне, но англичан уже давно не заботили рыцарские условности, коль скоро они вели войну.
И все у них прошло, как на параде. Опрокинув противника, люди Солсбери взяли Ле-Ман, Анжу и вышли к берегам Луары. Никогда еще дофин не попадал в более тяжелое положение. Он уже давно распродал свои драгоценности, и денег у него не осталось никаких. Пришлось решиться на крайние меры. Он впервые собрал Генеральные штаты верных ему провинций.
И те сумели дать доказательство патриотизма, проголосовав за исключительный налог в четыреста тысяч ливров на борьбу с англичанами. Платить должны были все, кроме состоящих в армии дворян, студентов, нищих и служителей Церкви.
Но пока Штаты заседали, враг не оставался в бездействии и завладел главными городами на берегах Луары: Менгом, Божанси, Жарго, Клери. Так что песня паломника успела устареть! Держался только Орлеан, да и то лишь потому, что пока не был атакован. Но скоро настанет и его черед!
Орлеан… Обе противоборствующие стороны были уверены в том, что решительное столкновение неминуемо. Дофин Карл был готов на все, чтобы спасти Орлеан. Этот город закрывал путь в его земли. Взломав последний запор, враг всей силой обрушится на остаток «французской Франции». Регент Бедфорд и граф Солсбери намеревались употребить любые средства, чтобы завоевать Орлеан. Уж они-то знали, что, взяв этот город, они заграбастают и всю Францию.
К началу осени 1428 года французы и англичане, воевавшие уже около ста лет, оказались согласны в одном пункте: судьба их бесконечной распри решится в Орлеане.
***
Покидая Орту во второй раз, Анн чуть было не поддался отчаянию, но Безотрадный отвлек его и доставил самое неожиданное из утешений.
Как только они снова пустились в путь, конь стал резвиться и прыгать. Он весело несся вскачь. Верный спутник Анна уже вел себя так – в самом начале паломничества, но тогда неуместная радость животного лишь усугубила боль всадника, чуть не толкнув к самоубийству.
Сейчас все происходило по-другому. Хоть и велика была скорбь от разлуки с Теодорой, она ни в какое сравнение не шла с чувством полной обреченности, охватившим Анна на дороге в Бордо. Наоборот, теперь он был растроган и даже умилен обожанием, которое неизменно демонстрировало ему благородное животное.
Впервые Анн по-настоящему задумался об этом своем товарище, последовавшем за ним на край света, впервые понял, что любит его. Прежде он сохранял к нему привычное равнодушие, если не враждебность – из-за давнего детского каприза, из-за прихоти избалованного ребенка, о чем свидетельствовало доставшееся коню имя. Как же он был несправедлив и глуп!
Конь продолжал резвиться и пританцовывать, и продолговатое рыжеватое пятнышко на его лбу казалось пляшущим язычком пламени. Дивный, великолепный Безотрадный, столь же благородный, сколь и скромный! Сколько радостей и невзгод разделили они! Анн вновь и вновь вспоминал счастливые и печальные минуты их совместной жизни – и вдруг перестал чувствовать себя одиноким. Он даже начал разговаривать со своим конем.
– Как по-твоему, Безотрадный, где сейчас Теодора?..
Где Теодора? Ну конечно, именно этот вопрос занимал его прежде всего. Анн надолго задумывался над ним, трогая пальцами серую шерстяную повязку на шее и время от времени поднося ее к губам. Как он сказал Виргилио д'Орте, она наверняка покинула остров вплавь, подобно волчице. Она ведь и есть волчица. И чем больше юноша размышлял над этим, тем крепче становилась его уверенность: Теодора движется в ту же сторону, что и он сам.
Теодора будет сопровождать его, держась на расстоянии, она станет оберегать своего мистического супруга, если он вдруг окажется в опасности. Она затаится где-нибудь неподалеку, в лесах, в своей вотчине. Он немного надеялся, что она навестит его как-нибудь ночью, хотя в глубине души и знал: этого не будет. Слишком она любит его, чтобы отвратить от выполнения долга. Теодоре известно, что война и любовь не слишком хорошо сочетаются. Нет, она дождется победы и в тот день, наконец, явит себя. Женщина-призрак, победительница, как и он, – вот что будет ему наградой!
Пока Анн мчался верхом на коне, у него не проходило ощущение, что Теодора здесь, где-то на обочине, – она тайно наблюдает за ним. И так будет во все время боевых действий. Ему предстоит постоянно сражаться на глазах у Теодоры. Ради нее он станет еще более храбрым, еще более доблестным, он станет героем!
Война… Анн не мог отрицать: его радует, что он едет на войну. Только сражения могут занять его ум настолько, чтобы забыть разлуку с любимым существом. Пока длится война, он станет думать только о войне.
Свое решение он принял еще в Иерусалиме, в церкви Гроба Господня, прямо во время пасхального богослужения. Раз он лишен своего звания, раз отныне он принадлежит к простому народу, то вместе с ним и будет сражаться. Он постарается поднять французских простолюдинов, воодушевить их на борьбу. Анн Иерусалимский станет неутомимым глашатаем войны против захватчиков! Он уверен: деревня может стать неисчерпаемым источником не только бойцов, но и лазутчиков. Анну не терпелось взять реванш над организацией Берзениуса.
Дни летели один за другим… Благодаря Безотрадному Анн делал большие прогоны и быстро приближался к своей цели. Сначала ночи были невыносимы из-за воя волков, напоминавшего ему об утраченном счастье. Но потом он сказал себе, что Теодора наверняка среди них, и этот ночной хор стал приносить ему успокоение.
Вскоре Анн приобрел привычку останавливаться только в монастырях, где ему не задавали вопросов. Во всех прочих местах вид нищего, гарцующего верхом на великолепном скакуне, вызывал слишком большие подозрения. Несколько раз за ним даже гнались солдаты, приняв его либо за конокрада, либо за шпиона, и своим спасением он был обязан лишь исключительной резвости своего четвероногого товарища.
Но когда Анн прибыл в Луарский край и встречи с вооруженными людьми стали постоянными, ему пришлось признать очевидное: пора расстаться и с Безотрадным. Голодранцу не подобает сказочный скакун.
Анн проклинал судьбу, заставлявшую его покидать своего коня как раз тогда, когда он полюбил его, но выбора не оставалось. Требовалось лишь сообразить, как поступить с ним. О том, чтобы продать Безотрадного или, того хуже, бросить, и речи быть не могло. И Анн решил передать Безотрадного своему крестному, Бастарду Орлеанскому. Он только еще не придумал как.
***
Анн добрался до окрестностей Орлеана в первых числах октября. В деревнях, как он заметил по пути, было очень неспокойно. Только что разнесся слух: появились англичане!
Он пришпорил Безотрадного и поднялся на небольшую возвышенность, откуда увидел город. Мощная, красивая крепость высилась на северном берегу Луары. Недавно обновленные стены производили сильное впечатление. Широкий каменный мост соединял город с южным берегом, где сейчас находился он сам.
Затем на противоположном берегу Анн увидел французское войско. Оно вышло за стены, чтобы кирками и лопатами разрушить предместье. Для Анна это было верным подтверждением близости неприятеля. Он знал, что так поступают при неминуемом приближении противника, чтобы не оставить тому укрытия и освободить место для действий артиллерии. Сейчас ворота Орлеана были открыты. Анн решил переехать через реку по мосту и присоединиться к армии.
Однако, очутившись на другом берегу, он сообразил, что больше уже не может оставаться в обществе Безотрадного. Он схоронился вместе с конем в какой-то лачуге, дожидаясь подходящего момента, чтобы выбраться наружу…
Этот момент настал вместе с темнотой. И, что любопытно, войско не вернулась в город, закрывший свои ворота, а разбило лагерь прямо на месте. Когда стемнело по-настоящему, Анн покинул свое укрытие, оставив там коня.
Некоторое время он прислушивался к суете, раскатам голосов, пению – и недоумевал, что же там такого может происходить. Бесшумно и незаметно, прячась в тени, Анн подобрался поближе и увидел… С наступлением ночи в лагерь явились девицы, окрестные крестьянки, молодые и не очень, хорошенькие и не очень. Они все прибывали и прибывали. Это и была та причина, по которой армия не заперлась за стенами: солдаты хотели женщин!
Пришли и крестьяне, и, пока их жены и дочери предавались блуду за деньги, они продавали военным еду и питье, плоды своих полей и виноградников. Анн содрогнулся от удивления и отвращения: как они могут смеяться, пить и целоваться в такой важный момент, когда от них зависит судьба Франции? Ужасная мысль пронзила его: все пропало!
Внезапно Анн остановился… Нет, не все пропало, покуда остаются еще такие люди, как Изидор! Изидор Ланфан находился здесь же, но в стороне от всей этой возни и непотребства, единственный из всех сохранявший достоинство и спокойствие. Он сидел перед своим бивачным костерком, жевал кусок сушеного мяса и запивал трапезу простой водой. Он был серьезен, невозмутим и, казалось, глубоко ушел в свои мысли.
Анн приблизился, держась в тени. Он увидел рядом с костром воткнутое в землю копье с цветами Вивре, «пасти и песок», и свои собственные доспехи, части которых, каждая по отдельности, были выложены на полотно и тщательно посыпаны смесью золы и песка, чтобы защитить от сырости.
При виде этой картины Анн не испытал ни малейшей горечи. Напротив, он почувствовал, как его переполняет любовь и признательность к этому человеку долга, благодаря которому цвета и герб Вивре были там, где им надлежало быть.
Великолепный Изидор, которым он пренебрегал, на которого не обращал внимания, в то время как тот неизменно оставался рядом! А все потому, что его оруженосец всегда был сдержан и исполнен достоинства, а сам он – легкомыслен и тщеславен… Изидор Ланфан мог бы стать его наперсником, старшим другом. Пример этого человека, не столь подавляющий, как пример Франсуа, хорошо помог бы Анну в жизни.
По-прежнему глядя из тени на своего давнего товарища, Анн почувствовал, как его охватывает чувство огромного сожаления. И вдруг его осенила счастливая мысль: Безотрадный!.. Этот человек и это животное просто созданы друг для друга. Изидору Анн и оставит своего чудесного коня. Впервые в жизни он отдаст оруженосцу частицу самого себя.
Анн выступил вперед:
– Изидор…
Изидор Ланфан буквально подскочил. Его солдатский котелок упал на землю, и вода разлилась, погасив костер. Оба оказались в полной темноте.
– Вы ли это, монсеньор?
– Не зови меня больше «монсеньор». Отныне я – Анн Иерусалимский.
– Вы побывали в Святом городе?
– Я как раз оттуда. А ты?
– Ваш прадед велел мне отправляться на войну и носить цвета Вивре, поскольку надобно вам сказать…
Изидор Ланфан не успел закончить фразу. Его прервал чей-то могучий рев:
– Клянусь яйцами Папы Римского! Тут видать не больше, чем в заднице у епископа! Посвети-ка мне, постная рожа!
Прибежал слуга с факелом, и богохульник явился на свет Божий. Это оказался бородач лет пятидесяти, внушительного телосложения, удрученный сильной хромотой. При ходьбе он опирался на палку, точнее, учитывая ее размеры, на дубину.
Забыв о собственных переживаниях, Анн шепотом полюбопытствовал:
– Кто это?
– Этьен де Виньоль, но все его здесь зовут Ла Ир, из-за его великого гнева против англичан [11]. Это один из наших самых видных капитанов.
– При его-то хромоте?
– Вы бы видели его в седле…
Анн обменялся с Изидором еще несколькими замечаниями по поводу этой удивительной личности. Между ними как-то сразу, само собой, установилось новое согласие: они понимали друг друга с полуслова, словно и не расставались на год с лишним при самых печальных обстоятельствах, словно их нынешняя встреча не была настоящим чудом.
Тем временем появилась какая-то молодая смазливая крестьяночка. Ла Ир громогласно окликнул ее:
– Сюда, милашка! Дай-ка я тебя потискаю малость, прежде чем отдрючу этих выблядков-годонов, бастардов проклятущих!
Мимо проезжала группа пышно одетых рыцарей в сопровождении многочисленных оруженосцев с факелами. Один из рыцарей весело расхохотался, чем неожиданно смутил внушительного бородача.
– Простите, монсеньор! Когда я говорил «бастарды», это я просто так выразился…
Анн вздрогнул. Да, прямо перед ним был он – его крестный Жан, Бастард Орлеанский! Теперь ему, наверное, лет двадцать шесть. Все так же изящен станом, высокий, длинноногий, с тонким лицом в обрамлении черных волос, ниспадающих до плеч. И по-прежнему приветлив и добродушен.
Он оказался в точности таким, каким запомнился Анну. Может, чуть менее высоким – но это, конечно, из-за того, что Анн сам подрос.
На камзоле Бастарда был вышит его герб: три золотые лилии на лазоревом поле с серебряным титлом вверху и узкой левой перевязью красного цвета [12] по центру, то есть дважды «надломленный» [13] герб Франции.
Бастард лопнул хромого вояку по плечу.
– Не извиняйтесь, Ла Ир, лучше сделайте, как сказали: сперва девицу, потом годонов!
– Кто такие «годоны», Изидор? – спросил Анн.
– Англичане. Их недавно так окрестили.
– Почему?
– Да из-за их любимого ругательства: Goddam или что-то вроде этого.
Анн двинулся прочь быстрым шагом. Вид его крестного в окружении рыцарей, всех этих людей, миру которых он стал чужд, внезапно причинил ему боль. Изидор поспешил за ним.
– Куда вы?
– Туда, где я оставил Безотрадного. Мне предстоит расстаться с ним. Теперь это твой конь.
– Но, монсеньор…
– Не называй меня больше «монсеньором». Я больше не Вивре. Я Анн Иерусалимский.
– Значит, вы уже знаете?
– Теодора мне все рассказала.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |