несчастного безумия - (разумею) стол, за которым он имел общение с отцом в пище, дом,
собрания, на которых обменивался разговорами, и все другое, откуда могло последовать
примирение для него, совершившего такое смертоубийство. Кроме этого, и нечто другое в
состоянии было его смягчить. Он именно слышал, что (отец) скитался как изгнанник и
беглец, что он вытерпел крайние беды. Как же ему было не понять, что даже в случае
победы ему, проклятому и преступному в самом торжестве, пришлось бы вести жизнь
самую бедственную? И в довершение этого, отец был стар и близок к ожиданию -
протянуть короткое лишь время. Где теперь оплакивающие его бедственность? Какой
бедственности это не тяжелее, какой болезни, какой печали? Однакож ничего такого не
сказал самому себе этот праведник, не пришел в отчаяние, не восстенал, говоря: хорошее
же я получаю возмездие, я - упражнявшийся в законе Его день и ночь, после такого
достоинства ставший всех унизительнее, пощаженный врагами и отданный в руки
необузданного сына! Ничего такого он не сказал, не подумал, но все переносил с
благоразумием, одно только утешение случившемуся имея в убеждении, что это
случилось с ведома Божия. И как три отрока, находясь в пещи, говорили: "Если же и не
будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и
золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся" (Дан. 3:18), и если бы кто
сказал им: с какою надеждою умираете? чего ожидая, на что надеясь после смерти, после
этого огня? нет надежды на воскресение, то услышал бы от них, что для нас в том
заключается величайшее воздаяние, что умираем за Бога, - так точно и он то считал
величайшим для себя утешением, что Бог, зная это, не воспрепятствовал. И если любящий
тысячи раз готов потерпеть смерть за любимую, хотя бы после смерти ничего от нее не
ждал, то много более мы должны переносить это не в ожидании царства, не в какой-
нибудь другой надежде на будущие блага, но для самого Бога, потому что Ему
приличествует слава во веки веков. Аминь.
СЛОВО 28
О клятвах.
Не будем, возлюбленные, пренебрегать добродетелью души. В самом деле, скажите, какое
мученье оставить гнев на обидевшего? Наоборот, мученье - помнить зло и не мириться.
Какой труд никого не злословить? Какая тяжесть быть свободным от зависти, ссор и
зложелательства? Какая трудность любить ближнего? Какая тягость не клясться? Часто, в
припадке гнева и ярости, мы клянемся никогда не мириться с оскорбителями, а потом,
когда гнев утихнет, хотя и желаем помириться, не решаемся сделать этого, будучи
удерживаемы, как бы какой западней, необходимостью данной клятвы. Поэтому с нами
должно случиться что-либо одно из двух: или мы, помирившись, нарушим клятву, или, не
помирившись, сделаем себя повинными наказанию за злопамятство. Не безрассудно ли, с
нашей стороны, что имея одежду, лучшую прочих, мы не позволяем себе постоянно
употреблять ее, между тем как имя Божие всюду треплем без всякого уважения и
причины. Не всякий, ведь, грех влечет за собою одинаковое наказание; грехи, которые
могут быть легко исправлены, навлекают на нас большее наказание; клянущиеся же не
могут представить в свою пользу никакого оправдания, кроме лишь пренебрежения к
имени Божию. Я знаю, что кажусь вам уже тяжким и ненавистным, докучая, по-видимому,
постоянными увещаниями; и все же не отстану докучать, чтобы вы, хоть устыдившись
такого моего безстыдства, отстали от дурной привычки клясться. Если неумолимый и
жестокий судия, о котором говорится в Евангелии, устыдившись неотступных просьб
вдовицы, изменил свое поведение (Лк. 11), то гораздо более сделаете это вы, и особенно,
когда убеждающий вас делает это не ради себя, а ради вашего же спасения. Впрочем, я не
отказался бы делать это и ради себя самого, потому что считаю ваши добрые дела
собственными своими заслугами. Если бы не было ни геенны, ни наказания, а я, подойдя к
вам, попросил бы сделать это в качестве милости, то не согласились ли бы вы? не
удовлетворили ли бы столь легкой просьбы так просящего у вас милости? Когда же Бог
просит того же самого, и при том ради вас, дающих, а не ради Себя, получающего, то кто
так неблагодарен, кто так жалок и несчастен, что не даст Богу, просящему милости? Итак,
умоляю вас, чтобы вы, принявши усекновенную и еще истекающую теплою кровью главу
Иоанна, возвратились с ней каждый в свой дом, и имели мысленно ее пред своими
глазами, и слышали, как она говорит: ненавидьте моего убийцу - клятву. Часто, ведь,
бывает, что мастер клянется своему ученику, что не даст ему ни есть, ни пить до тех пор,
пока он не кончит всей данной ему работы. Точно также поступает часто и воспитатель с
юношей, и госпожа со служанкой. А когда наступает вечер, и работа бывает не кончена,
оказывается необходимым или неисполнившим дела умереть с голоду, или поклявшимся
нарушить свою клятву. Нередко также бывает, что, когда мы дома обедаем и кто-нибудь
из слуг провинится, жена клянется наказать его, а муж клянется наоборот, поднимает спор
и не позволяет этого делать. В этом случае, что бы они ни сделали, им всячески
необходимо совершить клятвопреступление: что бы ни случилось, тот или другой из них
непременно будет виновен в клятвопреступлении, вернее же – и тот и другой. А как, я
объясню это - потому что это представляется довольно странным. Тот, кто поклялся
наказать слугу или служанку, а потом был удержан от этого, и сам совершает
клятвопреступление, не сделавши того, в чем поклялся, и на того, кто удержал его и
заставил нарушить верность клятвы, навлекает обвинение в клятвопреступлении, - потому
что не только нарушающие сами клятву, но и заставляющие других делать это
заслуживают одинаковое обвинение. Не странно ли, что слуга не смеет при всяком
удобном и неудобном случае называть своего господина по имени, между тем как
Владыку ангелов мы всюду поминаем легкомысленно и с полным пренебрежением?
Хочешь знать, как можно освободиться от дурной привычки клясться? Я научу тебя
одному способу, и если ты применишь его, то непременно победишь эту привычку.
Именно. Когда ты увидишь, что или сам ты, или кто другой пленен этой дурной страстью,
и, несмотря на постоянные увещания, не исправляется, то вели лечь спать не поужинавши.
Наложи это наказание и на себя, и на другого, - наказание, приносящее не вред, а пользу.
Язык, будучи подвержен постоянно такой пытке, если даже никто не будет и напоминать,
получает достаточное внушение; и хотя бы мы были совершенно безчувственными, но,
получая целый день напоминание от такой пытки, мы не будем иметь нужды ни в каком
другом совете или увещании. "Ибо, как раб", - говорится, - "постоянно
подвергающийся наказанию, не избавляется от ран, так и клянущийся непрестанно
именем Святаго не очистится от греха" (Сир. 23:10). Итак, принудим себя оставить
привычку клясться и измениться к лучшему. Хотя я и вчера, и третьего дня беседовал с
вами об этом предмете, но не перестану внушать то же и сегодня, и завтра, и послезавтра.
И что говорю: завтра и послезавтра? Не отстану до тех пор, пока не увижу вас
исправившимися. Не говорящий виноват, если он постоянно напоминает об одном и том
же, а слушающие, которые нуждаются в постоянном научении. Что может быть легче, как
не клясться? Это дело только привычки; не какой-нибудь телесный труд. Пусть тот, кто
уже успел исправиться, порицает отставшего, чтобы сильнее побудить его укоризнами;
пусть тот, кто запоздал и еще не исправился, смотрит на преуспевшего и старается скорее
сравняться с ним. И пусть не говорят мне: а что, если кто-нибудь поставит нас в
необходимость поклясться? что, если он не поверит? Нет; где нарушается закон, там не
следует совершенно и упоминать о необходимости, потому что есть только одна
неотвратимая необходимость - не оскорблять Бога. Впрочем, теперь я говорю только о
том, чтобы мы прекратили излишние клятвы, произносимые без причины и
необходимости, - дома, пред друзьями, пред слугами. И если ты уничтожишь эти клятвы,
то для тех тебе уже не будет никакой нужды во мне, потому что сами уста, научившись
бояться и избегать клятв, не допустят уже никогда впасть в эту привычку, хотя бы их
тысячу раз принуждали к тому. Говорят, что один из языческих риторов имел странную
привычку во время ходьбы постоянно двигать правым плечом; и тем не менее он одолел
эту привычку, положивши на оба плеча острые мечи, чтобы страхом укола удержать
двигавшийся член. Так поступай и ты со своим языком, и вместо меча возложи на него
страх наказания, и ты непременно победишь. Невозможно, подлинно невозможно, чтобы
заботящиеся и старающиеся сделать это когда-нибудь потерпели неудачу. Какое же будет
нам оправдание, какое прощение, если после стольких увещаний мы все еще предаемся
пороку клясться? Как мы будем просить Бога об избавлении от обдержащих нас бедствий,
когда оказываемся не в состоянии исполнить даже одной заповеди? Как мы можем
ожидать доброй перемены обстоятельств? Как будем молиться? Каким языком призовем
Бога? Не безрассудно ли, когда приказывает царь, и труднейшее переносить, а когда
заповедует Бог заповеди отнюдь не тяжкие и трудные, пренебрегать их и ссылаться на
дурную привычку? Не будем, умоляю вас, не будем до такой степени пренебрегать своим
спасением: убоимся Бога, как боимся человека. Безрассудно, ведь, царские законы
соблюдать с точностью, а законы божественные и нисшедшие с неба легкомысленно
пренебрегать. Почему Бог поражает мечем не только самого клянущегося, но и дом его?
Потому, что Он хочет, чтобы наказания за наиболее тяжкие грехи оставались навсегда,
дабы стали осторожнее все последующие поколения. В самом деле, клятвопреступник
после смерти необходимо должен быть погребен и предан в недра земли. И вот, чтобы
вместе с телом его не похоронить и нечестия, Бог делает дом его могильным холмом,
дабы все преходящие, видя его, и узнавая причину разрушения, бежали подражания греху.
Так случилось с содомлянами. Когда они разожглись похотью друг на друга, возожглась и
природа земли, и вид этой земли яснее всякого голоса увещевает все последующие
поколения, как бы взывая и говоря им: не делайте таких дел, чтобы не потерпеть такого
же наказания. Что ты делаешь, человек? Клянешься у священной трапезы, и где лежит
закланный Христос, там закалаешь своего брата? Разбойники хоть убивают на дорогах; а
ты на глазах у матери убиваешь ее сына, совершая более преступное убийство, чем Каин;
тот убил брата в пустыне настоящей смертью, а ты убиваешь брата среди церкви смертью
будущей. Разве церковь существует для того, чтобы мы клялись в ней? Для того она,
чтобы мы молились в ней. Разве священная трапеза стоит для того, чтобы заставлять
перед ней клясться? Для того стоит она, чтобы мы разрешали наши грехи, а не связывали.
Устыдись, если не другого чего, то хоть той самой книги, которую протягиваешь для
клятвы; раскрой Евангелие, которое держа в руках, ты велишь клясться, и услышав, что
там заповедует Христос относительно клятв, вострепещи и откажись от своего
требования. Что же говорит Он там о клятвах? "А Я говорю вам: не клянись вовсе" (Мф.
5:34). А ты тот самый закон, который запрещает клясться, делаешь свидетелем клятвы?
Какое оскорбление! Какое противозаконие! Ведь ты делаешь то же самое, как если бы
взял в свои сообщники законодателя, запрещающего убивать, и в его присутствии велел
совершить убийство. Итак, подобно тому, как во время битвы мы часто спокойно сносим
оскорбления и говорим оскорбителю: что мне делать с тобою? такой-то, защитник твой,
обидел меня; он удерживает мои руки; и этого бывает достаточно для нашего утешения, -
так точно и в том случае, когда ты думаешь заставить кого-нибудь поклясться, удержись и
не допусти этого, и скажи собирающемуся поклясться: что мне сделать с тобою? Бог не
повелел ни клясться, ни требовать от других клятвы: Он удерживает меня теперь. Этого
достаточно, чтобы оказать честь и Законодателю, и дать надежное ручательство тебе, и
внушить страх намеревавшемуся поклясться. Позвольте мне сказать уходящим отсюда: ни
в одном городе нельзя наблюдать того, что есть в Антиохии: жители этого города скорее
готовы вырвать язык, чем выпустить с уст своих клятву. Если приобретший одного или
двух получит от Бога великую награду, то каких же воздаяний не получат те, кто
наставляет всю вселенную? Но часто по привычке язык порывается произнести это дурное
слово. А ты, когда он будет порываться, закуси его крепко со всех сторон зубами, прежде
чем он произнесет слово: лучше ему теперь обливаться кровью, чем тогда жаждать капли
воды и не иметь возможности получить утешение. Что ты делаешь, человек, хуля своего
Благодетеля, Спасителя, Заступника и Попечителя? Или ты не замечаешь, что несешься в
стремнину и чаешь свое несчастие, если будешь хулить Бога? Напротив, ты только
усиливаешь его, и делаешь свою муку более тяжкой. Для того, ведь, диавол и наводит
безчисленные беды, чтобы ввергнуть тебя в эту бездну; и если видит, что ты хулишь Бога,
легко умножает, и делает более тяжкой твою скорбь, чтобы ты от огорчения опять потерял
терпение; а если видит, что ты переносишь мужественно, и чем более усиливается
страдание, тем более благодаришь Бога, то тотчас же отстает, чувствуя, что уже напрасно
и безцельно строит козни. И подобно тому как собака, стоящая около стола, если видит,
что сидящий за столом человек постоянно бросает ей что-нибудь из кушаний, постоянно
остается у стола, а если, постояв раз-два, уходит, ничего не получивши, то отстает,
наконец, видя, что совершенно напрасно ожидает, так точно и диавол постоянно смотрит
на нас: если ты бросишь ему, как собаке, богохульное слово, он, получивши его, будет
приставать опять, а если ты будешь постоянно благодарить, то задушишь его голодом,
скоро отстранишь его от себя и заставишь удалиться. И что это так, расскажу вам одну
древнюю историю. Однажды, когда на иудеев напали враги, и Ионафан (он был сыном
Саула) одних перебил, а других обратил в бегство, его отец Саул, желая как можно
больше возбудить войска против оставшихся и заставить их до тех пор не прекращать
преследования, пока не одолеют всех, сделал обратное тому, чего желал, поклявшись, что
никто не будет есть хлеба до отмщения врагам его (1 Цар. 14:24 сл.). Могло ли быть что-
либо безрассуднее этого? Вместо того, чтобы дать отдохнуть утрудившимся и
утомившимся воинам и направить на врага более свежие силы, он обошелся с ними хуже
самих врагов, обрекши их насильственной клятвой на жестокий голод. Опасно даже и
относительно себя самого клясться, потому что часто мы встречаем препятствия во
внешних обстоятельствах: тем более опасно связывать узами своих клятв свободу других,
как это сделал тогда неосмотрительно Саул. Войско проходило чрез лес, в котором был
пчельник, и мед был пред глазами людей; и вошел народ в пчельник, и проходил через
него, говоря о меде. Видишь, какая пропасть: трапеза неожиданная; и легкость достать ее,
и приятность пиши, и надежда остаться незамеченными влекла их к нарушению клятвы. И
"Ионафан", не слышавший, "когда отец его заклинал народ, и, протянув конец палки,
которая была в руке его, обмокнул ее в сот медовый и обратил рукою к устам своим,
и просветлели глаза его" (1 Цар. 14:27), Смотри, кого лукавый толкнул на
клятвопреступление? Не кого-либо из простых воинов, но самого сына поклявшегося
царя. Он хотел не только совершить клятвопреступление, но подготовлял и сыноубийство,
и старался вооружить против себя саму природу; и что он некогда сделал с Иеффаем, то
же самое надеялся сделать и теперь. И тот, ведь, обещавшись принести Богу в жертву
первого, кто встретится ему после победы над врагом, впал в детоубийство, потому что
принес в жертву дочь свою, которая первою вышла ему навстречу (Суд. 11). Да что я
говорю: детоубийство? Этот лукавый ухитрился найти убийство даже и того еще
преступнее. В самом деле, если бы он сознательно согрешил и был убит, то совершилось
бы только детоубийство; теперь же, когда он согрешил по неведению (так как он не
слышал клятвы) и был бы убит, он причинил бы отцу вдвойне скорбь. Затем, говорится,
один из воинов, увидя это, сказал: "отец твой заклял народ", который есть будет (хлеб в
день сей: и изнемогоша людие) "сказав: 'проклят, кто сегодня вкусит пищи'; от этого
народ истомился. И сказал Ионафан": погубил отец мой всех (1 Цар. 14:28 - 29). Итак,
несмотря на то, что клятва была нарушена, все об этом молчали, и никто не осмеливался
указать на виновного. Между тем и это составляло новое немалое преступление, потому
что не только нарушители клятвы, но и знающие и укрывающие их делаются виновными в
преступлении. "Священник же сказал: приступим здесь к Богу. И вопросил Саул
Бога: идти ли мне [в погоню] за Филистимлянами?" и "предашь ли их в руки" мои?
"Но Он не отвечал ему в тот день" (ст. 36, 37). Смотри на милосердие и снисхождение
человеколюбца-Бога: не послал Он молнию, не потряс землю, а как поступают друзья в
отношении к друзьям, когда подвергаются оскорблению, так поступил со своим рабом и
Владыка. "Тогда сказал Саул: пусть подойдут сюда все начальники народа и
разведают и узнают, на ком грех ныне? ибо, -- жив Господь, спасший Израиля, --
если окажется и на Ионафане, сыне моем, то и он умрет непременно" (ст. 38 - 39).
Согрешивший не был еще открыт, а он уже совершил над ним суд; не зная виновного,
произнес осуждение, отец стал палачом, и прежде исследования дела вынес
обвинительный приговор. И что много говорить? Предоставил решение дела жребию.
"Тогда сказал Саул: бросьте жребий" между мною и Ионафаном. "И сказал Саул
Ионафану: расскажи мне, что сделал ты? " И сказал Ионафан: "я отведал концом
палки, которая в руке моей, немного меду; и вот, я должен умереть" (ст. 42, 43). Кого
не тронули бы, в ком не возбудили бы сожаление эти слова? Представь, какую бурю
испытывал теперь Саул, когда разрывалась утроба его, и с той и другой стороны пред ним
открывалась глубочайшая бездна. Но несмотря и на это, он не одумался, а что говорит?
"Пусть то и то сделает мне Бог, и еще больше сделает; ты, Ионафан, должен сегодня
умереть! Но народ сказал Саулу": пусть то и то сделает нам Бог, и еще больше сделает,
если смертию умрет сотворивый спасение велие ("Ионафану ли умереть, который
доставил столь великое спасение") Израилю: "жив Господь, и волос не упадет с
головы его на землю, ибо с Богом он действовал ныне" (ст. 44 - 45). Вот и народ
вторично поклялся, и поклялся в противном царю. Необходимо наконец разорвать клятву,
потому что невозможно, чтобы все они дали верную клятву. В самом деле, если бы царь
захотел настоять на своем и исполнить клятву, то восстал бы против этого весь народ, и
вышло бы страшное насилие; с другой стороны, если бы сын, спасая свою жизнь, захотел
отдаться под защиту войска, то сделался бы тотчас же отцеубийцей. Видишь ли и насилие,
и сыноубийство, и отцеубийство, и междоусобную войну, и брань, и убийства, и потоки
крови, и тысячи трупов из-за одной клятвы? Видишь, какой ров погибели учинила клятва?
Итак, чтобы и с нами не случилось того же, что и с ними, отстанем от дурной привычки
клясться, дабы, привлекши этим благоволение Божие на себя, и настоящую жизнь
безопасно пройти, и удостоиться будущих благ, благодатию и человеколюбием Господа
нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава, со Отцем и всесвятым Духом, ныне и
присно, и во веки веков. Аминь.
СЛОВО 29
О незлобии, злотерпении и злопамятовании.
Кого другого, возлюбленные, должны указать мы в качестве примера, намереваясь
говорить с вами о кротости, как не того, кто получил свидетельство свыше и кому
особенно удивляются именно за это? "Нашел Я", - говорится, - "мужа по сердцу Моему,
Давида, сына Иессеева" (Деян. 13:22), который не только кормил и поил своих врагов, но
часто избавлял их даже от смерти, когда они подвергались опасностям. Саул, напр., после
безчисленных благодеяний, оказанных ему Давидом, после блестящих побед и спасения
от Голиафа, до такой степени ненавидел и не терпел его, что не мог спокойно вспомнить
даже его имени. Так однажды во время праздника, умыслив на него хитрый и коварный
умысел, он спрашивал, не видя его в числе присутствующих: где "сын Иессеев" (1 Цар.
20:27)? Не имея возможности указать никакого позорного дела, он выставляет на вид
низкое его происхождение, думая этим помрачить его славу. Между тем Давид, найдя его
спящим в пещере, не назвал его сыном Кисовым, а именем его сана: да не нанесу "руку
мою", - говорит, - на "помазанника Господня" (1 Цар. 26:11). Так был он чужд всякого
гнева и злопамятства: помазанником Господа называет человека, который причинил ему
столько обид, который жаждал его крови, который после безчисленных благодеяний
неоднократно замышлял убить его! Он смотрел не на то, чего тот заслуживал, а на то, что
подобало и сделать и сказать ему. Что это? Ты, захватив врага как бы в темнице,
связанного тройными узами – и теснотой места, и отсутствием защитников, и узами сна, -
не подвергаешь его ни мщению, ни наказанию, а говоришь: да не нанесу "руку мою на
помазанника Господня"? Да, говорит, потому что я смотрю теперь не на то, чего он
заслуживает, а на то, что надлежит мне делать. Вы, может быть, удивляетесь Давиду
потому, что он не вспомнил ни одного из прошедших бедствий, а я изумляюсь ему по
другому, гораздо более важному, обстоятельству. По какому же именно? По тому, что
даже и страх за будущее не заставил его поднять руку на врага. Он, ведь, прекрасно знал,
что Саул, избежав его рук, снова поднимается против него; однако предпочел лучше сам
подвергаться опасностям, отпустив на свободу своего гонителя, чем убить врага, заботясь
о собственной безопасности. И ни память о прошедших обидах, ни страх за будущее, ни
побуждение со стороны военачальника, ни пустынность местности, ни легкость убийства,
ни что другое не побудило его к кровопролитию; напротив, он пощадил своего врага и
гонителя, как будто какого благодетеля, оказавшего ему великие услуги; и отрезав у него
край одежды и взяв сосуд с водою, отошел на большое расстояние и, став там, громко
позвал спасенного и показал ему эти предметы; и сделал это не напоказ или ради
честолюбия, а желая самым делом убедить его, что он совершенно напрасно смотрит на
него как на врага, и стараясь этим расположить его к дружественному отношению. Не
отмстить просто врагу, причинившему нам неприятности, в этом нет ничего
удивительного; но захвативши в свои руки и имея полную возможность убить человека,
который был облагодетельствован многочисленными и великими благодеяниями, и затем
в отплату за эти благодеяния не раз, и не два, а многократно замышлял убить благодетеля,
- захвативши такого человека, отпустить его и спасти от злоумышлений других, и при том
когда он намерен опять поступать так же коварно, - выше этого может ли простираться
любомудрие? Наоборот, может ли быть что-нибудь преступнее тех отношений, которые
показал Саул к Давиду? Когда последним только что отражены были враги, когда народ
пришел в себя, и все приносили благодарственные жертвы за победу, он замыслил убить
благодетеля и спасителя, и виновника всех этих благ. И даже оказанное благодеяние не
укротило этого злобствовавшего безумца, и не раз, не два, а многократно он бросал в него
копье, желая убить его: таковы-то награды он воздавал ему за те опасности, которым тот
подвергал себя. "И злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и копье
его было в руке его, а Давид играл рукою своею на струнах. И хотел Саул
пригвоздить Давида копьем к стене, но Давид отскочил от Саула, и копье вонзилось
в стену" (1 Цар. 19:9-10, 18:11). Кого из людей, даже весьма привыкших
любомудрствовать, не привело бы это в ярость? А этот предпочел лучше бежать,
лишиться отеческого дома, быть скитальцем и беглецом, и с трудом добывать себе
необходимое пропитание, чем сделаться для царя виновником убийства. Он заботился не
о том, чтобы отмстить за себя, а о том, чтобы избавить врага от его страсти. Для того он и
скрылся от глаз врага, чтобы ослабить гнев, охладить пыл и утишить зависть. Лучше мне,
говорил он, быть в нужде и терпеть тысячи зол, чем ему быть судиму Богом за
неправедное убийство. Итак, что может равняться с этой благородной и адамантовой
душой, которая избрала бедность вместо богатства, одиночество пустыни вместо родины,
труды и опасности вместо спокойной и безопасной жизни, чтобы только избавить своего
врага от ненависти к себе? Какого озверевшего и лютого человека не заставило бы это
оставить вражду и отстать от зависти? Но того жестокого и безсердечного ничто не могло
заставить склониться к доброжелательству: напротив, он преследовал и всюду разыскивал
того, кто не причинил ему никакой обиды, и, будучи напротив обижен в высшей степени,
сделал ему вместо этого безконечное множество добра. Наконец, совершенно неожиданно
он попадает в самые сети Давида. "Там", - говорится, - "была пещера, и зашел туда
Саул для нужды; Давид же и люди его сидели в глубине пещеры. И говорили Давиду
люди его: вот день, о котором говорил тебе Господь: `вот, Я предам врага твоего в
руки твои, и сделаешь с ним, что тебе угодно'. Давид встал и тихонько отрезал край
от верхней одежды Саула. Но после сего больно стало сердцу Давида, что он отрезал
край от одежды Саула. И сказал он людям своим: да не попустит мне Господь
сделать это господину моему, помазаннику Господню, чтобы наложить руку мою на
него, ибо он помазанник Господень". (1 Цар. 24:4-7). Да будет милостив, как бы так
говорит он, ко мне Бог; если бы даже я сам захотел, да не попустит Он когда-нибудь мне
сделать это, да не допустит дойти до такого греха. Что может быть кротче этой души?
Назовем ли человеком этого мужа, который в естестве человеческом показал жизнь
ангельскую? Но этого не допустили бы божественные законы. В самом деле, скажи мне,
кто бы мог скоро решиться обратиться с такой молитвой к Богу? Да что я говорю -
обратиться с такой молитвой? Кто, наоборот, легко согласился бы не проклинать
причинившего ему обиду? Видишь натянутые сети Давида, видишь пойманную добычу,
видишь стоящего охотника, и как все понуждают его вонзить нож в грудь врага? Смотри
же теперь и на любомудрие, смотри на брань, победу, и венец. Поистине, эта пещера была
ристалищем, и здесь совершилась некая дивная и неслыханная борьба. Боролся Давид,
бойцом-противником был гнев, в качестве награды за победу служил Саул, и судьей
состязания был Бог. Брань у него была не только с самим собою и со своей страстью, но и
с присутствовавшими воинами. Если даже сам он и желал показать любомудрие и
пощадить обидчика, то ему следовало еще опасаться их, чтобы они не убили его в пещере,
как предателя и погубителя их спасения, как человека, который спасает их общего врага.
Естественно, что они могли с негодованием говорить ему: мы стали скитальцами и
беглецами, лишились и дома, и родины, и всего прочего, и разделяли с тобой все тягости;
а ты, захватив в свои руки виновника этих бед, думаешь отпустить его, чтобы нам никогда
не иметь отдыха от этих бедствий, и стараясь спасти врага, предаешь друзей? Где же тут
справедливость? Если ты пренебрегаешь собственным спасением, то пощади нашу жизнь.
Тебя не огорчает прошедшее, и ты не помнишь зол, которые потерпел от него? Так хоть
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |