Единственное, что роднило сейчас этот город с прежними счастливыми временами, была взошедшая все та же, вечная в своей красоте луна. Она напоила новой, страшной, особенной красотой молчаливые, безжизненные остатки города, в котором мы трое представлялись себе единственными живыми существами в этот вечер, когда передовые части наших войск уже прошли далеко за город, а тылы армии еще не успели переправиться через реку. Вечер был теплым, безветренным; кажется, деревья должны были источать тонкую свежесть ночных ароматов, но вместо того в воздухе чувствовался горький запах гари; на Горной улице, по которой двинулись мы дальше, прыгая по вывороченным камням, повеяло таким острым, сладковатым трупным запахом, что мы поспешили пройти это место скорее, задержав дыхание.
Внизу по Германовой улице шла маленькая группа солдат, четыре-пять человек, и даже странным мне по-казалось увидеть человеческие существа в этом мире разрушения и смерти. Только вспомнив, что и сам я — живой человек, шагающий здесь, я освободился от охватившего меня наваждения таинственности.
Мы вышли на Петровскую площадь, пустынную, но сплошь заваленную картонными ящиками, должно быть из-под боеприпасов. На углу площади высился высокий, новой постройки дом, в котором сохранились между-этажные перекрытия, хотя он и прогорел насквозь. Именно потому, что я обратил внимание на эти перекрытия и сравнил дом со всем увиденным, я понял: город Нарву восстановить нельзя, до такой степени он разрушен. Здесь все нужно сносить дочиста и все строить заново.
Идя вдоль Большой Ревельской улицы и не пытаясь заходить в поперечные, через которые были протянуты нитки проволоки с предупредительными надписями: «Мины!», «Прохода нет!», я увидел кое-где среди развалин цветы, живые цветы в маленьких клумбах. Каким чудом сохранились они в этой стихии бед и несчастья? И еще увидел я немецкие блиндажи, вдвинутые в каменные подвалы, — немцы жили здесь, как кроты, как черви, не решаясь высунуть носа на поверхность земли. Справа, в центре города, алели мрачные клубки пожаров, из них мгновениями вырывались и рассыпались искрами яркие хвосты пламени, и тогда слышался треск.
Внезапно — полным несоответствием обстановке — где-то неподалеку разнеслась живая, веселая, звенящая девичьими голосами песня. Откуда? Кто может быть здесь веселым?.. Из-за угла навстречу нам, стуча сапогами по гулкому булыжнику, поблескивая в лунном свете воронеными стволами автоматов, дружным строем вышла группа девушек-регулировщиц, видимо только что переправившихся через реку. Полные жизни, веселые, ясноглазые, эти девушки прошли мимо нас, и песня их долго лилась единственным дыханием жизни в прозрачной, словно стеклянной, ночи...
Ища того потока танков и машин, который должен был устремиться сюда, едва наведут переправу, и в котором должен был двигаться и наш грузовичок, мы обогнули город с севера. По мостовой, обрамленной кустарником и травой, вышли к Таможенной улице... Прежде здесь, очевидно, стояли деревянные дачки. Теперь же не было ничего, кроме кустов, сгоревших деревьев да обломков брусчатых заборчиков. Мы увидели молчаливо стоящий посреди улицы, озелененный луной огромный танк ИС с надписью на броне «Ленинградец»... Возле него, на камнях тротуара, кружком расположились танкисты — ужинали. На гусеницах, на броне танка сидели, переговариваясь, потягивая из кружек чай, и лежали, похрапывая, другие танкисты. За этим танком, истаивая в лунной мгле, гуськом стояло еще четыре-пять таких же громадин. Возле первого нам попался майор Эдуард Аренин — корреспондент газеты «На страже Родины». Он направлялся на танке в передовые части 2-й Ударной армии, наш путь лежал в 8-ю, и потому эта встреча была недолгой. Танкисты угостили нас малиной и красной смородиной, высыпав несколько горстей ее прямо на облепленный землей металл гусеницы. Это были танки бригады полковника Проценко. Понтонный мост, оказывается, уже навели, но после прохода КВ несколько понтонов разошлись, и теперь, пока мост налаживали, эти передние КВ ждали переправы прочих.
Голова моя так нестерпимо болела, что я не мог принять участия в разговорах, даже отказался от чая, что вскипячен был в большом жестяном чайнике. Я надел свою шинель и лег в ней на каменные плиты тротуара, перед самыми гусеницами танка, подложив под голову полевую сумку. Невольно подумал, как выглядело бы, если б какой-либо офицер лег отдыхать, скажем, на улице Горького в Москве? Тщетно стремясь заснуть, я глядел на тусклый огонь пожара, полыхавшего в центре Нарвы, слушал, как танкисты, наладив радиоприемник, прильнув к открытому люку, принимали приказы Верховного Главнокомандующего из Москвы. Они спохватились поздно (приказы уже были переданы) и ловили куски сообщений. Во внешнем мире творились великие дела, эфир был полон вестей о них, и здесь, в разоренной Нарве, на фронте, особенно волнующими были эти куски московских известий, из которых мы поняли, что взято несколько городов: было уже четыре приказа — о Белостоке, о Станиславе, о Львове, о Режице... Но танкисты, как и все мы, так привыкли к крупным победам, что принимали сообщения почти без всяких внешних выражений радости. И все же радость жила в каждом из нас, праздничное чувство владело всеми. Спящий, пробуждаясь, спрашивал: «Что? Какие города?» Коротко узнав, отвечал: «Здорово!», или «Вот это хорошо!», или «Дают им жизни!». И сразу же вновь ронял голову на броню и засыпал опять, но на губах его, уже во сне, продолжала блуждать улыбка.
Через полчаса-час танки должны были двинуться дальше, танкисты шли в бой, и в эти минуты случайной стоянки сон был дороже всего...
Скоро я впал в полузабытье — дремоту, не снимавшую ощущения головной боли. Сквозь эту дремоту я услышал лязг гусениц, гигантски нарастающий, приближающийся. Казалось, вот-вот я буду раздавлен, но шевелиться не хотелось, я знал, что охранен броней того, стоящего рядом ИС от всяких случайностей. Махина танка, пришедшего с переправы, прокатилась мимо меня так тяжело, что я ощущал, как прогибалась подо мной земля вместе с плитами панели. Всеобъемлющий грохот стал спадать, танк промчался, за ним вырос второй, за вторым третий — танки пошли сплошной чередой, несколько десятков, и каждый, катясь по мостовой, проминал почву возле меня. Я услышал окрик: «Кто там лежит? Вставай! Задавим!» И тогда я встал. Приютивший нас танк «Ленинградец» зарокотал мотором, ёрзнул, рванулся и, залязгав гусеницами, покатился вдаль, вслед за прошедшей танковой колонной. За ним всколыхнулся второй, зигзагообразным, рыскающим движением съехал на мостовую, везя на себе десятка два облепивших его людей, и помчался за первым. Мы подошли к третьему, но и тот двинулся нам навстречу и промчался мимо, прижав нас к краю панели, едва не задавив. И все-таки было что-то мирное, доброжелательное в этих несущихся чудовищах. — казалось, даже случайно они причинить зла нам не могут, ведь это свои, наши, родные танки. Именно такое чувство я осознал, когда танк за танком шли мимо нас, а мы проскальзывали между их вращающейся гусеницей и заборчиком, должно быть, так же как и всё в Нарве, минированным, и нам оставалось места, что называется, в обрез. Но один из танков все продолжал стоять (его огибали другие): танкисты наскоро доедали какое-то варево из ведра. Мы подошли и попросили их включить радио, потому что ожидался еще приказ. Один из танкистов полез в передний люк, мы и два-три танкиста сунули в этот люк головы и, сгрудившись, слушали пойманные радистом на волне медленных, для газет, передач сообщения. Проходящие танки своим лязгом и грохотом заглушали передачу, радист — сержант Карабанов — во весь голос кричал в танке, дублируя то, что слышит; мы поняли только: передан еще пятый приказ — о Шауляе... Пять приказов за один день — этого еще не бывало до сих пор!..
Танк двинулся вслед за прочими, и мы трое, только что бывшие среди людей как дома, опять оказались словно брошенными и всеми забытыми. Но это чувство бездомности и одиночества тотчас миновало: мы спустились к мосту, где стояли маленькими группами понтонеры, распорядители движения. Ровный понтонный мост, поблескивающий при луне, в эти минуты был пуст: на том берегу опять произошла какая-то заминка. Река Нарва широко и беззвучно лилась перед нами, играя отражением луны. Мы хотели перейти по мосту на тот берег, — -нас остановил часовой: приказано никого не пропускать, пока не пройдут все танки и самоходки! Они снова пошли — поодиночке. Мы узнали, что их должно переправиться около пятисот!
Все трое мы так устали, что уже почти не могли совладать с сонливостью, — я так просто не знал, куда девать себя от головной боли. Мы готовы были лечь здесь же, в грязь, и заснуть, что ни происходило бы в мире! Но мы все же мечтали добраться до нашего грузовика-фургона. Здесь по-прежнему каждую минуту ожидался налет вражеской авиации, и мы не совсем понимали, почему до сих пор его нет, — ведь через реку переправлялись, а на берегу перед мостом стояли огромной пробкой танки и самоходные пушки!..
Наконец мы упросили часового пропустить нас по мосту (где не пролезет корреспондент!). «Только бегом!» — предупредил он нас. И когда один танк, занимающий всю ширину моста, вылез на берег и, жужжа, как всесильный жук, полез, выворачивая глину из полуметровой колеи, на крутой подъем, а следующий — на другом берегу — включил мотор, чтоб спуститься к мосту, мы втроем перебежали на правый берег. Миновав длинную вереницу ожидающих очереди танков, мы выбрались на дорогу, так же запруженную боевыми машинами, разыскали здесь свой грузовой фургон и залегли в нем — я и Василевский, а Фетисов остался в кабине рядом с шофером, приняв на себя все дальнейшее распорядительство. И я заснул и смутно, сквозь сон, слышал, как Фетисов уходил, приходил, наконец, добившись от коменданта переправы разрешения воткнуть нашу машину в колонну танков и прошмыгнуть ка другую сторону реки, успокоился. И наша машина, то ревя мотором, проползая метров пять-шесть, то затихая и снова останавливаясь, вместе с танками часа два подбиралась к переправе. А до переправы и оставалось-то метров не более трехсот! И были какое-то волнение, какая-то руготня, наш фургон чуть не сшибло развернутое вбок орудие самоходки, рванувшейся быстро и впритирочку огибавшей нас. И, мгновенно включив мотор, наш Галченков рванул вперед, и ствол орудия вовремя повернулся как надо, чтоб не унести наш кузов, а заодно и нас. Потом мы чуть не свалились под откос, потом едва не были расплющены двумя танками...
До всего этого мне уже не было никакого дела — я был счастлив, что лежу неподвижно, что сплю, хоть и слышу все сквозь мой зыбкий сон. Только слухом да по толчкам воспринимал я окружающее. Было понятно: спускаемся к переправе, катим по ней, выбираемся на другой берег, едем куда-то. На какие-то пять минут я, вопреки ухабам и тряске, окончательно заснул, а проснувшись от толчка, увидел за открытой дверцей фургона быстро разматывающуюся позади ленту пустынной дороги, уцелевшие фольварки, купы деревьев. Мы ехали по Эстонии, от деревни к деревне, пустым, разоренным, и никаких людей на пути нам не попадалось.
Позади зоревым багрянцем и дымом таяла Нарва. Уже рассветало. Мы были одни в пустынном, быстро пересекаемом нашей машиной мире. Мы искали путь к 8-й армии, которая должна была действовать где-то в южной от нас стороне, ибо мы находились в сфере действий 2-й Ударной...
На Нарвском плацдарме
28 июля.
КП 201-й дивизии
Вчера ехали мы сначала по пыльной, обстреливаемой артиллерией дороге (немцы были в трех километрах от нее). Начиная от множества взорванных железнодорожных путей станции Аувере-Яам, пересекали сплошное поле только что отбушевавшего сражения. Воронки сплошь, везде; разбитые танки — наши и немецкие, превращенные в груды железного лома; трупы — обожженные, с оголенными черепами, изуродованные; тряпки, ручное оружие, амуниция; в воронках — болотная вода; много немецких, закопанных в землю танков с пробитыми башнями, исковерканными стволами пушек.
После ночевки в каком-то медсанбате, направляясь в 8-ю армию, мы медленно двигались по знаменитой еще с первых боев на плацдарме «долине смерти», или, как иначе называют ее, по «Невскому проспекту». По этой просеке немец несколько месяцев бил с высот Аувере и из Ластиколонии (есть там такая, сильно укрепленная немцами высота 84,6, под склонами которой располагается поселок Ластиколония). Бьет немец откуда-то по этой просеке и сейчас, но мы проскочили благополучно. На перекрестке свернули влево, на юго-восток, к реке Нарве, и выехали к ней против расположенной на правом берегу краснокаменной церкви.
Здесь расположены сейчас командные пункты и некоторые вышедшие из боя части 268-й и 201-й стрелковых дивизий.
201-я стрелковая дивизия генерал-майора В. П. Якутовича вместе с другими дивизиями 117-го стрелкового корпуса — 120-й полковника А. В. Батлука и дивизией прославленного после боев под Лугой генерал-майора А. Г. Козиева {174} — позавчера, совершив смелый обходный маневр, миновав плацдарм, взяла станцию Аувере-Яам и тем, перерезав железную дорогу Нарва — Таллин, весьма помогла частям, штурмовавшим Нарву фронтальным ударом, и, в частности, 109-му стрелковому корпусу, вышедшему с северо-востока к Аувере. Особенно отличился 191-й стрелковый полк 201-й дивизии раненного в голову, но руководившего боем, пока был в сознании, Паршина (он представлен к ордену Ленина).
201-ю дивизию немцы знают еще с Гатчины и Луги, называют ее «дикой лесной дивизией» (у нас она получила наименование Гатчинской краснознаменной). Знают имя, отчество и фамилию ее командира Вячеслава Петровича Якутовича, который им крепко насолил и здесь, за что также вчера представлен нашим командованием к ордену Ленина.
Поэтому, чтобы узнать все подробности взятия Аувере-Яам, я прежде всего разыскал блиндаж Якутовича и пришел к нему. Чернобровый, рослый, круглоголовый и коротко стриженный генерал встретил меня в пижаме, гостеприимно и просто, усадил за стол, провел со мной несколько часов, рассказывая обо всем, что мне хотелось знать. А я хотел знать и историю дивизии, и биографию самого Якутовича.
Был он когда-то журналистом, писал под псевдонимом Вячеслав Славко, родился и жил в Киеве, переводил на украинский язык стихи Н. Ушакова и книжки детских писателей... Потом пошел в армию добровольно, кончил военное училище, после армии окончил училище народного хозяйства, занимал всякие руководящие посты, опять ушел в армию, в финской кампания командовал полком, окончил Академию имени Фрунзе. В Отечественной войне, командуя десантными операциями, на две недели задержал у озера Самро-Долгое немецкое наступление (а шло триста немецких танков, двадцать семь танкеток, тридцать шесть броневиков и пехотный полк!). Потом вывел свой полк болотами на Кингисепп, потом защищал Пулковские высоты... Было это в 1941 году... Командуя 13-й стрелковой дивизией при прорыве блокады, был тяжело ранен. С момента формирования 201-й дивизии командует ею... Отец его, воевавший в империалистическую и в гражданскую войну, был командиром в партизанском отряде, был в продармии и в 1928 году убит кулаками.
— Мне всего тридцать семь лет, а подумаешь — черт его знает, сколько всего было! Даже стихи писал! Пять ранений, оторвано ухо, три контузии, а здоров как черт! Сто пятнадцать сантиметров объем грудной клетки. А погоны ношу — семнадцать сантиметров, даже у Говорова короче: шестнадцать!
Голос у Якутовича мягкий, спокойный, приветливый, беседовать с ним приятно и интересно.
Он перечислил мне всех своих отличившихся офицеров и солдат, каждому отдал должное, а особенно командиру полка Паршину и его комбату капитану Качукову — кавалеру ордена Александра Невского (о которых речь дальше)...
Обходный маневр
29 июля
В приказе Верховного Главнокомандующего от 26 июля сказано, что Нарва взята в результате умелого обходного маневра и фронтальной атаки. Взяли Нарву, как я уже сказал, части 2-й Ударной армии. Здесь, со слов Якутовича, опишу только действия дивизий 117-го стрелкового корпуса 8-й армии.
Шириною в полсотни километров, пересеченный широкой и быстрой рекою Нарва, перешеек между Балтикой и Чудским озером был у немцев естественным и удобным фундаментом для строительства сильнейших оборонительных укреплений. Враг надеялся, что этот рубеж окажется непреодолимым для нас. Рассчитывал: в реке Нарве и в лесных болотах к западу от нее захлебнутся наши наступающие войска.
Но еще в феврале этого года, форсировав реку южнее города Нарва, войска 2-й Ударной армии Ленинградского фронта создали себе в лесных болотах к западу от реки прочный плацдарм. Здесь тогда находился 30-й гвардейский стрелковый корпус Н. П. Симоняка. Никакие неистовые усилия гитлеровцев лишить нас этого плацдарма не имели успеха. Плацдарм остался в наших руках. Перед фронтом плацдарма с севера тянулись две единственные на перешейке дороги Нарва — Таллин: шоссейная и железная. Владея дорогами, немцы могли подбрасывать к Нарве снабжение и резервы. Владея сильнейшими укреплениями на высотах Ластиколонии, могли просматривать с высоты и простреливать всю местность кругом на десятки километров. Били прямою наводкой по фронту наших войск через реку Нарву. Били на юг, по всему пространству созданного нами плацдарма. Контролировали к северу всю береговую полосу Нарвского залива...
Если б у нас не было плацдарма и нам пришлось бы вести на Нарву только фронтальное наступление, с востока, победа на этом участке досталась бы нам гораздо более дорогой ценой, потому что немцы управляли бы всем своим огнем с ключевых, превращенных в цепь мощных крепостей позиций, названных ими рубежом «Танненберга». Наш плацдарм грозил немцам опасностью полного их окружения.
Именно по этой причине перед нашими войсками была поставлена задача: ударом с плацдарма на север перерезать обе дороги Нарва — Таллин, овладеть крепостями Ластиколонии, выйти в тылу нарвской группировки немецких войск к берегу Балтики, чтобы заставить немцев под угрозой окружения отступить на запад, очистив местность перед фронтом наших наступающих с востока в лоб войск; либо, если враг не отступит, окружить и уничтожить его.
Непосредственное выполнение этого обходного маневра было возложено на подошедший с юго-востока 117-й стрелковый корпус во взаимодействии с частями 16-го укрепрайона 2-й Ударной армии. Слева шла дивизия А. Г. Козиева, справа — 120-я дивизия А. В. Батлука, в центре — и уступом позади — 201-я дивизия В. П. Яку-товича. Части 16-го укрепрайона двигались в обход Нарвы с плацдарма.
Наступление 117-го ск началось в 5.30 утра 25 июля трехчасовой артподготовкой. Снаряды всех видов ложились так густо, что трех-четырехкилометровая болотная полоса немецкого переднего края превратилась в сито, состоящее из смыкающихся краями воронок. Жижа, наполняющая эти воронки, уплотнилась трупами гитлеровцев, искромсанным в лохмотья железом. Немногие огневые точки врага ожили после этого артиллерийского урагана, но кинувшихся вслед за артподготовкой в атаку бойцов встретил неистовый огонь из глубины вражеской обороны — огонь с железнодорожной станции Аувере-Яам и с высоты 84,6 (Ластиколонии). Бойцы наступали по грудь в болотной жиже. Одну полевую пушку тащили на руках тридцать — тридцать пять человек. Танки ползли вперёд, увязая в болоте порою почти до башен, ползли не останавливаясь, и пехотинцы им помогали.
Первым пробило передний край немцев одно из левофланговых подразделений Батлука. Это был пока еще только частичный успех — брешь удалось пробить на узком участке, а атакующие в болоте бойцы уже задыхались от непосильного физического напряжения. Вот с этого момента и начинается успех подразделений Якутовича, в частности полка офицера Паршина. Не ожидая развития успеха соседом, Якутович немедленно снял два батальона полка Паршина со своего участка и кинул их в брешь, образованную соседом. Свежими силами батальон Цаплина, а за ним батальон Захаренко развили атаку и стремительно врезались клином в глубину обороны немцев. Немецкий фронт сразу же оказался рассеченным надвое, и восточная его половина попала под угрозу окружения.
Маневр двух батальонов Паршина поддержали с исключительной храбростью артиллеристы капитана Переборщикова. Двигаясь в боевых порядках пехоты, они несли орудия на руках и попутно бились ручным оружием, наравне с пехотинцами.
Три линии траншей были взяты и закреплены за собою полком Паршина. Вражескую оборону наш клин рассек на несколько километров в глубину. Противник откатился ко второй линии обороны — к железной дороге и начал оттуда яростно контратаковать. Ночь прошла в отражении этих контратак. Все они были отбиты. Однако тем временем немцы подтянули с тыла к железной дороге резервы, укрепили боевые порядки, усилили огневое сопротивление и особенно огонь сильнейшей артиллерийской группировки из глубины — с высоты Ластиколонии. Наступавший в острие клина полк Паршина испытывал сильнейшее давление с фронта и с флангов, но держался стойко, одновременно всеми видами энергичной разведки вскрывая намерения противника, не давая ему оторваться. Уже в эти часы боя 117-й стрелковый корпус, отвлекая на себя крупные силы врага, весьма способствовал начавшемуся фронтальному наступлению с востока частей 2-й Ударной армии, штурмовавших Нарву. Под угрозой охвата с двух сторон немцы перед батальонами Якутовича стали отходить к самой железной дороге.
26 июля Якутович направил свой главный удар на станцию Аувере-Яам. Шквалом всех огневых средств свежий фашистский батальон был разгромлен, остатки его, не успев занять рубежи, разбежались. Это дало возможность полку Паршина атаковать станцию, ворваться туда и погнать противника от железной дороги в леса.
Це теряя ни минуты, Якутович бросил 92-й полк Мокальского на северо-восток, дабы отсечь побежавшим гитлеровцам путь к отступлению на запад и идти вперед до соединения с войсками, ведущими фронтальное наступление со стороны Нарвы. Полк Паршина Якутович направил прямо на север, чтоб пересечь всю оставшуюся у врага полосу перешейка до самого берега Балтики и тем перерезать все, до последней, коммуникации немцев с западом.
Блестяще выполняя свою задачу, полк Мокальского углубился в леса, в район Хинденурк, и, проведя жестокий бой в районе деревни Репнику-Асула, соединился здесь с передовыми частями форсировавших реку Нарву, наступающих с востока войск.2-й Ударной. Отрезанные от своих тылов, немецкие батальоны заметались, кинулись на юго-восток и здесь в лесах попадали в руки подразделений Батлука, которые их истребляли и большими группами брали в плен.
А 191-й полк Паршина, дошедший было до Удриа, вместе со встреченными им танками подполковника Примаченко повернул на юго-запад. Подкрепленный танками полк, несмотря на то что с тыла и фланга его неистово обстреливал противник, подошел к крайней из высот Ластиколонии, обложил ее с востока и северо-востока. Штурм этой высоты не входил в задачу 117-го ск — ее должны были брать только части 2-й Ударной армии. Но передовые полки дивизии А. Г. Козиева, ведя бой за Тирсу, уже приближались к высоте с юга. Поэтому Козиев, используя успех Паршина, решил вместе с ним штурмовать высоту, тем более что части 109-го корпуса 2-й Ударной уже приближались к ней с востока.
Что же представляла собой эта ключевая позиция всей немецкой обороны Нарвского участка? Крутые склоны ее со всех сторон были обведены траншеями, одна над другой. Поля перед ней — минированы и окаймлены проволочными заграждениями. Глубокие, существующие с петровских времен пещеры на середине ее высоты превращены немцами в бомбоубежища и укрытия для орудий. Извилистыми лабиринтами траншеи поднимались по склонам, соединялись наверху с казематами, скрывавшими дальнобойную артиллерию. Каменные здания когда-то существовавшей здесь детской колонии перестроены в гнезда для огневых точек. Фундаменты зданий переделаны в массивные доты. Зарытые в землю танки дополняли боевую оснастку этой, считавшейся немцами неприступною, высоты.
Вот эту-то крепость во взаимодействии с частями Козиева и решился брать штурмом полк Паршина, поддержанный тяжелыми танками ИС танкового полка Примаченко, опередившего другие части 2-й Ударной. Подготовляя пехоте штурм, на высоту налетели наши бомбардировщики. Танкисты Примаченко, пренебрегая жесточайшим огнем врага, принялись за необычное для них дело: подведя свои машины вплотную, на двести метров, к подножию высоты, направили свои 122-миллиметровые орудия вверх и открыли непрерывный бесперебойный огонь прямою наводкой. Танки, обступившие высоту кольцом, превратились, таким образом, в осадные орудия. Они находились в мертвой зоне, недоступной для прицелов тяжелых, стоящих на высоте немецких орудий.
Штурм назначен был на девять часов утра 27 июля. Но, почувствовав после удара по высоте, что все для штурма готово раньше, видя, что бойцы в нетерпении ждут лишь команды рвануться вперед, Паршин с разрешения командира дивизии начал штурм раньше: в пять часов тридцать минут.
Первым ворвался во вражеские траншеи батальон кавалера ордена Александра Невского капитана Качукова. С южной стороны в это время штурм высоты начали полки Козиева.
К тринадцати часам дня первые укрепления Ластиколонии были захвачены. К исходу дня 27 июля вражеские орудия важнейшей ключевой позиции немцев замолкли. Немцы были выбиты из Ластиколонии. Отступающие немецкие батареи от Ластиколонии до берега Финского залива лишились источника точных данных для ведения огня по нашим наступающим, двигавшимся сплошным фронтом к западу войскам...{175}
Глава двадцатая.
Дом на улице Ракова
Ленинград.
19–22 августа 1944 г
Первый, восстанавливаемый. — Девушки из Ленмехпрома. — С мастерком на пуантах. — Секретарь парторганизации
За время блокады немцы выпустили по Ленинграду больше 170 000 фугасных и зажигательных бомб, свыше 150 000 тяжелых артиллерийских снарядов. От бомбардировок и артиллерийских обстрелов было убито около 17 000, ранено около 34000 ленинградцев, главным образом женщин, стариков и детей.
Из 300 исторических зданий города, выстроенных прославленными зодчими и имеющих особенную художественную ценность, было разрушено или сильно повреждено 187. Елагин дворец, творение архитектора Росси (ни во дворце, ни поблизости никаких военных объектов не было), Горный институт — здание архитектора Воронихина, Инженерный замок архитектора Баженова (в котором бомба, в частности, разрушила Георгиевский зал)... да разве перечислишь все? В Адмиралтейство, созданное прекрасными русскими зодчими Захаровым и Коробовым, было восемьдесят попаданий. Сильно пострадали такие творения Растрелли, как Зимний дворец, здание бывшего Пажеского корпуса, Строгановский дворец, созданный им и Воронихиным. Частичному разрушению подверглись и Марианский дворец, и Таврический дворец (архитектора Старова), и ансамбль Петропавловской крепости, и Эрмитаж, который создавали Деламот, Фельтен, Клеще и Кваренги... {176}
Первый, восстанавливаемый...
19 августа. Суббота
Улица Ракова (в прошлом — Итальянская) тянется в самом центре города от канала Грибоедова до Фонтанки. Малый оперный театр, Европейская гостиница, филармония, расположенные на ней; великолепный фасад Русского музея за сквером, против нее, образуют один из лучших в Ленинграде архитектурных ансамблей. Дальше по улице — Пассаж и маленький, при нем, старинный «домашний» театр; Военно-инженерное училище (в прошлом Александровский кадетский корпус), здание Манежа, Радиокомитет, Дом печати (позже клуб ИТР) и другие исторического значения здания. Улица ограничена, уже за Фонтанкой, прекрасным дворцом Шереметьева, а за каналом Грибоедова — банком и больницей. Софьи Перовской.
Всюду здесь падали многие десятки фугасных бомб, тысячи — зажигательных и несчетное количество тяжелых снарядов, выпущенных современными варварами из дальнобойных осадных орудий. Много сотен ленинградцев погибло от немецкого металла в этом районе. Много тысяч погибло здесь же от голода. Только в Манеже первой блокадной зимой сложено было до пяти тысяч трупов детей, собранных в домах и на прилегающих к этим кварталам улицах.
В числе сильно поврежденных зданий оказался в этом районе и Русский музей, по нему было выпущено девять фугасных бомб и двадцать один снаряд. Четырьмя фугасными бомбами и шестью снарядами причинены громадные разрушения примыкающему к Русскому музею Музею этнографии и его коллекциям. Русский музей, так же как и больница Софьи Перовской, в числе всех других госпиталей и больниц города, на немецком плане города (найденном на Вороньей горе, при снятии блокады) были перенумерованы как объекты обстрела и уничтожения. Поврежден был и академический Малый оперный театр... Когда 9 августа 1942 года в филармонии впервые исполнялась под управлением Элиасберга Седьмая симфония Шостаковича, немцы, услышав ее, транслируемую по радио, открыли бешеный огонь по филармонии. Все контрбатарейные полки Ленинградского фронта были подняты в те часы по тревоге, чтобы подавить вражеские батареи и дать возможность довести до конца исполнение гениальной симфонии. Это было сделано, симфония, при переполненном зале, была благополучно исполнена до конца, под чудовищный гром фронтовой артиллерии. Филармония в тот раз не пострадала, и ни один из присутствовавших там людей, ни один из исполнителей не дрогнул, не покинул зала, и закончилось все необычайное исполнение овацией.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |