Этот дневник открывается такой записью:
< Дата Часы Колич.уничт. Где и при каких обстоятельствах уничтожил фашиста
15.12.41 11.00 2 В дер. Липки при переходе с левого фланга на правый фланг второго канала, в количестве 6 человек, шли; потратили патронов 10 штук.
Вот выдержка (за май):
< 1.5.42 8.00 18.10 2 Убил у блиндажа. 533-й сп. Стояли с группой в количестве трех человек. Когда немцы стали нести убитого, убили второго.
5.5.42 9.00 1 741-й сп. Убили у 8-го поселка при ходьбе по поселку.
10.5.42 13.00 1 374-й сп. Убил на 2-м канале, при переходе через канал.
11.5.42 13.00 16.00 2 374-й сп. Первого убил в середине деревни при ходьбе в. глубь деревни. Второго убил на втором канале, при ходьбе, шел на умыванье.
Дата Часы Колич. уничт. Где и при каких обстоятельствах уничтожил фашиста
23.5.42 15.00 1 374-й сп. Убил на 2-м канале при ходьбе, шел на канал умываться.
24.5.42 11.0016.00 2 374-й сп. Первого убил на 2-м канале. Носили бревна, и был убит из двух один. Второго убил на шоссе при переходе с кладбища в дер. Липки.
25.5.42 14.00 1 374-й сп. Убил на правом канале при перебежке на канал за водою.
30.5.42 8.00 1 533-й сп. Убил у обороны Черной речки{76}, шел в полный рост и где был убит.
31.5.42 8.00 19.00 2 533-й сп. Первого убил на передовой линии на Черной речке у блиндажа. Второго убил - то же самое место, где и первого; очевидно, он подходил и узнавал, откуда же стреляют снайпера...
...Разговор со Статусным прерывается: в блиндаж входит боец в полном снайперском облачении — мокрый, в тине, в пятнах калийной глины, устало ставит в угол снайперскую винтовку, снимает пятнистый маскхалат, отряхивается. Это снайпер Селиверстов, худощавый, веселый, большеносый — нос у него с горбинкой. Он пришел с торфяников и уже «доложился» Байкову, и тот послал его в свой блиндаж — обсушиться у печки, напиться чаю...
Беседа с ним начинается легко и просто.
— Там трупов валяется сколько! — возбужденно говорит Селиверстов. — Наших!.. Там три трубы, — наливной торф гнали, в эту бы трубу залезать и почикивать. Хорошо... Я с парторгом ходил, к самому Восьмому подходил...
На счету у Селиверстова сто двадцать четыре, убитых и семьдесят шесть раненых гитлеровцев. Он — не в нашей истребительной роте, а в пятой роте 74 1-го стрелкового полка. Но со всеми нашими снайперами — в дружбе, частенько с ними вместе ходит бить немцев.Ивану Тимофеевичу Селиверстову — двадцать восемь лет, родился он в Омской области, в селе Годопутове. На фронте в этом году вступил в партию. Комсомолец с 1935 года. Образование — пять классов, работал слесарем на заводах в Омске и в Новосибирске. Сейчас — сержант, представлен к младшему лейтенанту. Награжден орденом Красной Звезды указом от 22 февраля 1942 года.
Глотнув чаю, он берется за свою стоящую в углу винтовку, тщательно осматривает ее, глядит на меня весело. — Винтовку именную подарил Жданов, на слете истребителей в Ленинграде. Тогда у меня пятьдесят два было. Жив буду, то приеду если домой, то винтовку эту возьму, и обязательно на охоту, это — в свободное.
В Ленинграде я был у Жданова, на слете истребителей. Видел его в Смольном. Был банкет: вино, закуски, и консервы, и колбаса, сказали: «Лучше бы угостили, да сами знаете, какой в Ленинграде период!» Папиросы и водка, и я даже не ожидал, пока не приехал в Смольный. Орден вручал Жданов в присутствии делегатов от воинских частей. Присутствовало шестьдесят четыре награжденных снайпера со всего Ленфронта, из них четыре Героя Советского Союза. Эти герои имели на счету: один сто сорок семь, второй сто тридцать пять, а у третьего и четвертого сто восемнадцать и сто два. Аплодисментов было! Прямо не переставали, аж весь зал бушевал!..
До этого в Ленинграде я не бывал. В ужасный город попал, и то меня заинтересовало: такие здания хорошие, но такие смертельные были дни!..
До ночи записываю рассказы Селиверстова. Вспоминаю героя Невского «пятачка» Тэшабоя Адилова, который тоже был на этом слете: он зимою в 55-й армии стал снайпером, убил с тех пор сто одного гитлеровца...
Ночь на 12 июня.
КП роты
День у меня прошел в работе. Простуда оказалась сильной, температура изрядно повышена, поэтому работал, сидя за столом, почти не выходил из блиндажа. Кинооператоры и Чертов занимались своими съемочными делами в расположении роты. До меня доносились слова команд, возгласы: «Огонь!», «Ложись!» и т. д.. отдельные винтовочные выстрелы и дружные залпы повзводно. Раз вызвали меня, я фотографировал, и меня тоже фотографировали с бойцами, в том числе с лучшим снайпером роты Алексеем Кочегаровым, с которым перед тем я начал беседу и договорился завтра пойти в его ячейку. Закончив к вечеру съемки и пообедав, мои спутники уехали в армейский тыл — в Городище, а я после обеда, угощенный семьюдесятью граммами водки, часов с семи вечера крепко поспал.Просыпаюсь — бойцы поют песни, под гармонь. Я тут же нечаянно-негаданно сложил песню и вышел к ним, прочел. Обрадовались и тотчас же стали разучивать ее целым взводом, на мотив «Катюши». Я отлично понимал, что стихотворение получилось слабым, но хоровым исполнением задорные, здоровые голоса бойцов вывели его на хороший простор звучанья:
...И такого мы даем им жара, Что бандитам Гитлер стал не мил. Истребитель смелый Кочегаров Больше сотни фрицев уложил. А вторую сотню наш Седашкин Меткой пулей в землю закопал...
Никогда прежде не приходилось мне сочинять песен, и сегодня я ни с чем не могу сравнить удовольствия, полученного мною, когда могучий мужской хор при мне дал серым моим словам выразительность и действенную мощь:
Ходит слава о бесстрашной роте
Вдоль полков, хранящих Ленинград,
Нет у нас таких, кто на охоте
Без добычи повернет назад!..
В ответ на искренние слова благодарности мне пришлось произнести речь, самодовольно усмехался даже хмурый Седашкин, и до полуночи, пока «Песня истребителей» разучивалась перед блиндажом на скамеечках, я провел время с бойцами, как и они заедаемый неугомонно звенящим комарьем.
Белая ночь — хороша и придает особую прелесть нынешней тихой фронтовой обстановке...
Мужская беседа
Ночь на 12 июня.
КП командира роты
Плащ-палатка, изображая занавес, отделяет нары, на которых я сплю, от остальной части помещения командного пункта. Меня разбудил гул недалеких разрывов — немцы совершают огневой налет на наш лес. Может быть, именно потому, что за минуту перед тем какой-либо из наших снайперов уложил в свете белой ночи их офицера?
Проснувшись, я слышу за плащ-палаткою разговор. Банков пространно беседует со своим связным, украинцем Бордюковым. Беседуют они с глазу на глаз, все прочие в помещении спят. Я отодвинул ногой край занавеса: тридцатилетний детина Иван Тихонович Бордюков, длинный, как жердь, худощавый, сидит на ящике перед чугунной печуркой и подкладывает в нее хвою, чтоб дым выгнал из помещения комаров. Банков полулежит на своих нарах, у печки...
— Ну, а когда командир взвода вернется, как посмотришь ты на него? Ты ж понимаешь, вернется он мокрый, захолоделый... Ты думаешь, легко пролежать в болоте столько часов подряд? Мы ему специально сто грамм оставили, ведь прозябший, простудиться может!.. А ты что сделал? Ведь ты же связной, ты должен заботиться о командире!..
— Та я тильки попробовал... Виноватый я, душа запросила маненько, думаю, спрошу командира, та вас, товарищ старший лейтенант, не було... Взыскание на меня накладайте, оно конечно!
— Взыскание, говоришь? Это можно, взыскание, а только не в том ведь дело! Обидно мне, как это так, связной, да не подумал о командире?.. Связной!.. Знаешь ты, Бордюков, что такое связной? Да ведь это, можно сказать, второе лицо после командира! Ну, допустим, посылаю я тебя в штаб, а ты там передаешь устно мое донесение. Например: «Просим открыть огонь всеми батареями по таким-то ориентирам, движение колонны противника нами замечено...» И весь артполк открывает огонь. Что это значит? Это значит, ты в штабе меня самого заменил, будто бы это я сам докладывал. Понимаешь, какая ответственность на тебе? Ты в таком случае все равно что я сам. Верно?
— Це так, правильно будет... Что вы, то и я...
— То, да не то... Ты посмотри, похож я на воина Красной Армии? Есть выправка у меня? Дисциплина есть?
— Ну, оно есть, конечно, товарищ старший лейтенант. Поглядишь на вас, — будто еще когда мамка из люльки вас вынимала, с кобурой и при ремнях были... И вообще, то есть, значит, выправка!
— Выходит, понятно? Ну а теперь погляди на себя. Где у тебя воинская выправка?
— А це рази нет? — Бордюков встал у печки и критически осматривает себя.
— А це есть?.. Ну гляди: ремень не подтянут, гимнастерка неряшлива, а пилотку разве так носят? Ты как малахай нахлобучил ее!.. Знаешь, если связной растяпа, он весь бой погубить может. Представляешь, какие в бою минуты бывают? Под пулями пробежал ты к соседнему командиру; если мямлить начнешь — и не поймут ничего, да и слушать тут долго некогда. Четкость должна быть — и в словах, и во всем!
— А я, товарищ старший лейтенант, на язык-то живой!
— Да, это я вижу... Ты вообще-то живой, растяпу я разве к себе взял бы в связные? А вот четкости у тебя нет. Пилотка, скажем... У тебя не пилотка, а словно кочерыжка какая-то нахлобучена. Пилотку надо носить так: на два пальца от левого уха, от правой брови на один палец, а верх ее — в складочку надо хранить!
— Как? Как?.. А вы покажите, товарищ старший лейтенант, я пример буду брать!
— А вот так! — Байков, сидя на нарах, поправляет на своей голове пилотку.Бордюков старательно, как перед зеркалом, направляет свою:
— Вишь ты, в самом рази, я об этом не думал! С сегодни так и завсегда носить буду.
— А теперь, как докладывать будешь? Ну, положим, я даю приказание. Знать надо: каждое слово командира — приказ. Совсем не обязательно, чтоб я тебе всегда так говорил: «Товарищ связной, я вам приказываю...» Я могу просто сказать: «Сходи-ка в соседний блиндаж, позови старшину!»
Бордюков выпрямился, приложил руку к пилотке:
— Це я хорошо понимаю. Я отвечать должен: «Есть, товарищ старший лейтенант, приказано сходить в блиндаж, позвать старшину!»
— Ну так, — улыбается Банков. — А иной раз, знаешь, и так бывает — нет, допустим, меня, и политрука нет. Ты за нас остался. А тебе известно, отлично известно — забыл я отдать приказание, хотя думал об этом. Ну, положим, гость к нам приехал, а я при тебе обедать его приглашал. А потом ушел и забыл дать старшине приказание отпустить на обед еще одну порцию. Что должен ты сделать? Пойти к старшине, сказать: «По приказанию старшего лейтенанта выдайте на обед одну лишнюю порцию!..» Конечно, если ты ответственность хорошо чувствуешь!.. А потом мне доложишь: так-то и так-то... Словом, второе лицо, всегда вместе с командиром, и думать с ним заодно!..
— Э, товарищ старший лейтенант! — хитро усмехнулся Бордюков. — Это вы хорошо говорите, а только вы сами не всегда со мной заодно. Тоже виноваты бываете! — Когда это было? — встрепенулся Банков.
— А вин було!.. Кино к нам приехало, с полдня на ленту первый взвод наш снимали. Так?
— Ну, снимали... Кинохроника!
— Вот, правильно, винохроники! Взвод построился, а вы перед ним. А меня почему не сняли? Раз я с командиром всюду вместе быть должен, значит, так и на ленте — место мне полагалось там тоже. Допустим, вам сказать следовало: «Связной!» Я бы к вам в полной форме: «Есть, товарищ старший лейтенант, связной!» — «Передайте командиру второго взвода выйти на выполнение боевой задачи!» А я: «Приказано, товарищ старший лейтенант, передать командиру второго взвода...» — ну и дальше, как полагается, честь по чести, а вин, хроник-то этот, ручку вертит и вертит... И потом бы на всех картинах було, как в «Чапаеве», — вот тебе Чапаев и его связной... Чапаев какой человек был большой, и то со своим связным вместе снялся. А вы...
— А я... Это верно, Бордюков! — смеется Байков. — Это я допустил ошибку. — То-то!.. Вместе, так всюду вместе!.. А я за командира всегда постою, хучь тут сто мин разорвется, это мне, покуда живой, нипочем! И обязанность свою знаю... А только, товарищ старший лейтенант, и то мне еще бывает обидно... Допустим, Кочегаров наш сто двенадцать гадов на сегодняшний день угробил, Седашкин — сто двадцать три. И Статуев семьдесят восемь... Оно конечно, за ними, героями, мне теперь уже не угнаться. А все ж мечтаю, и на мою долю чтоб фашистов этих досталось. Десяточек-то уж я, как, скажем, сержант Глазко, уложил бы! А мне все вот некогда, с котелками да с дровами все больше возишься!
— Да ты и с котелками-то не справляешься!
— Ну уж это извиняюсь, товарищ старший лейтенант. Насчет котелков...
— Да, да, постой, правду я говорю! Сегодня входишь сюда: «Товарищ командир, а где у нас котелки?» Это что ж, выходит, командир должен и твои обязанности взять на себя, о котелках думать? А если ему некогда? Если ему ориентиры наметить надо, — значит, брось ориентиры, ищи для связного котелки к супу, так?
— То верно! — почесал за ухом Бордюков. — Такой вопрос я вам задал. Сплоховал, значит, опять, выходит?.. Нет, вы, товарищ старший лейтенант, взапредь только об ориентинах этих самых думайте, а с котелками порядок будет...
Новый шквал огневого налета рвет тишину белой ночи. Бревенчатый сруб дрожит. Все, кто спал, просыпаются. Ну а раз проснулись, значит, надо и покурить. Разговор Байкова с его связным оборвался. Ни тот, ни другой не знают, что их интимную, дружескую беседу слышал кто-то третий. Но этот третий доволен: ему теперь понятней, где исток доверия, авторитета и уважения, какими пользуется молодой, вихрастый, с озорными глазами командир роты снайперов-истребителей...
Глава пятая.
Ради одной пули
128-я сд 8-й армии. Перед Липками
13 июня 1942 г.
14 июня.
Лес у дер. Городище
Мой вчерашний день у речушки Назии начался в предутреннем сумеречье, и половину этого дня я провел вдвоем с интересным и смелым человеком, Алексеем Федоровичем Кочегаровым, тридцатичетырехлетним спокойным, уравновешенным здоровяком, старшим сержантом, лучшим снайпером роты истребителей 128-й стрелковой дивизии.
Я ходил с Кочегаровым на охоту — к деревне Липки, расположенной между двумя каналами, Ново-Ладожским, протянувшимся от Шлиссельбурга вдоль самого берега Ладожского озера, и Старо-Ладожским, идущим параллельно ему где в сотне, а где и в трехстах метрах.
Деревня Липки с осени 1941 года захвачена немцами и превращена ими в сильно укрепленный рубеж на самом краешке их левого фланга. Ее можно назвать крайним немецким замком кольца блокады Ленинграда. Крепко засев в деревне между каналами, упершись в берег озера, видя перед собой топкое болото, а дальше искореженный и побитый лес, противник вот уже почти девять месяцев не может продвинуться дальше к востоку ни на один шаг.Итак — предрассветный час... — Товарищ старший лейтенант! Разрешите?
В блиндаж вошел боец с автоматом. Я услышал спросонья голос командира роты Байкова:
— Что, Бордюков? Время?
— Старший сержант Кочегаров приказал доложить: уходить пора.
Банков вскочил и, обращаясь ко мне, спросил:
— Пойдете с ним?
— Пойду, конечно! — вскочил и я. — Договорились!
Снаряжение мое было приготовлено с вечера: маскировочная спецовка, каска (обычно каски я не ношу), две гранаты, восьмикратный артиллерийский бинокль... Тут Банков тщательно все проверил на мне: хорошо ли пригнано, не звякнет, не блеснет ли? Я имел при себе только пистолет, а винтовки с собой не — брал: я знал, стрелять мне в этот день «не положено», потому что «коли пальнешь без специальной опытности да точного расчета, то и дело спортишь и головы из ячейки не унесешь». Мне было ведомо, как долго обучается на дивизионных курсах боец, пожелавший стать снайпером-истребителем, прежде чем получит право выходить самостоятельно на охоту.
Выхожу из блиндажа к поджидающему меня на пеньке в маскировочной спецовке Алексею Кочегарову. Его загорелое и все-таки бледное от непроходящей усталости лицо, как всегда, уверенно и решительно. Кочегаров серыми своими, внимательными глазами молча оглядывает меня с ног до головы. Он, видно, загодя получил предупреждение проследить, чтобы у гостя роты «все было в порядке». Я хорошо понимаю, какое чувство ответственности за жизнь и благополучие этого «заезжего гостя» испытывает Кочегаров, по-видимому мало думающий о ценности своей собственной жизни, готовый ею рисковать в любую минуту ради высоко развитого в нем чувства долга. Видя во мне городского, а не таежного, как он сам, человека, думает ли он, крепкий алтаец, про меня: «Леший его занес сюда на мою голову!», размышляет ли о цели моей прогулки с ним, если мне «не положено» самому охотиться и стрелять?
Произнеся размеренно и даже лениво: «Ну, пошли, товарищ майор!» (на фронте, глянув на мои «шпалы», меня называют то майором, то батальонным комиссаром), он, кажется, вовсе не задает себе никаких вопросов.
И мы двинулись. Идем лесом. Спрашиваю:
— Вы, товарищ старший сержант, женаты?
Здесь, на передовых позициях, разговор о семье чаще всего располагает собеседников к простоте отношений и к откровенности. Я не ошибся, Кочегаров ответствует мне охотно и обстоятельно:
— Женат с двадцать седьмого года, жена работала в колхозе, Татьяна. И двое детей: мальчик Геннадий и девочка Мальвина. У жены — пять братьев, работали учителями, один председателем колхоза. Сейчас все на фронте, и все на Ленинградском. У меня был брат на Московском фронте, Григорий, младший. Наверное, уже убит — нет сведений.
Мы шагаем рядком просекой в смешанном крупно-ствольном лесу. Чирикают птички, на прогалинах попадаются кусты цветущей черемухи. Две-три бабочки упорно порхают перед нами, то приближаясь, то отдаляясь, словно подманивая нас к себе.
— А образование имеете?
— В школе не довелось быть. Малограмотный. На родине у меня, в Мамонтовском районе — это в Алтайской области, — отец занимался крестьянством, охотничал и меня с малолетства обучал охотничьему ремеслу. Приближаясь лесом к Старо-Ладожскому каналу, Алексей Кочегаров начинает рассказ о себе:
— Отец мой был и на германской войне, и на гражданской, партизан, доброволец... В тридцатом году мы всём нашим селом Мармаши взошли в колхоз...
И я слышу повествование о дробовиках-централках, о «тозовках», о старинных на рогульках шомпольных ружьях, о пулях, отливаемых самими колхозными охотниками, о журавлях, утках, гусях, лебедях...
Выходим к каналам. Оба они — старый и новый текут здесь почти впритык, рядышком. Дорога, ведущая по восточной бровке старого канала, скаты берегов, даже видимое сквозь прозрачную воду дно — избиты вражеской артиллерией. Воронки, побитые поваленные деревья, опрокинутый в канал грузовик. На дороге следы автомобильных шин.
— Боеприпасы подвозят! — молвит Кочегаров. Ну и раненых вывозить требуется. Только машинами плохо: услышит — минами сыплет. На бричках сподручнее!
Рассказываю, как в старину бури на Ладоге топили караваны торговых судов и как по велению Петра Первого строился канал, вдоль которого мы идем.
— Русский мужик поработал тут! — задумчиво замечает Кочегаров. — С царей да поныне труда вложено!
Вправо от нас остается разбитая, постоянно обстреливаемая башня Бугровского маяка. До немцев отсюда по каналам не больше двух километров. Слева потянулась полоса болота, сходим с дороги в лес, идем вдоль болота. Березы здесь все те же, у земли их кора кажется грубой, серой, а чем выше по стволу, тем нежнее; молодая, в свете нарядной зари — бело-розовая. Расщепленные ветви свиты в жгуты, тени от них коротки и причудливы.
Прикрытые сухой листвой траншеи заняты бойцами 374-го стрелкового полка. Наш путь дальше — туда, где поредевший лес совсем изувечен, где из земли торчат уже не стволы, а только голые обглодыши. Алеющей зарей освещена каждая выбоинка в разбитых стволах.
Походка тяжелого на ногу алтайца Алексея Кочегарова становится легкой, упругой, охотничьей...Огневой налет ломает лес вокруг нас. Разрывы вздымают почву и стволы деревьев справа и слева. Приникаем к земле. Враг неистовствует. Но Кочегаров, прислушавшись, оценив обстановку, говорит:
— Боится!
— Чего боится?
— Пара боится. Сосредоточенья какого у нас не случилось бы. Щупает! Переждем минут пяток, товарищ майор, утишится!
Я не понял, о каком паре сказал Кочегаров, но не переспрашиваю. А он, помолчав, предается воспоминаниям:
— На этом месте в точности я и первое боевое крещение получил! В октябре это было. Из запасного полка после мобилизации приехал я сюда десятого октября. Меня сразу в Триста семьдесят четвертый полк, первый батальон, вторую роту... И привели нас на это место к Липкам. Командир роты был старшина Смирнов, политрук был рядовой Смирнов... Сейчас они — лейтенант и младший политрук. Живы... А черт, чтоб тебя разорвало!
Последнее замечание сопроводило как раз разрыв сразу трех мин — нас осыпало ветками и землей...
— Хорошо — в ямочке лежим! — отряхиваясь, удовлетворенно говорит Кочегаров. — Теперь пойдет по канальной дороге сыпать. Я его знаю!.. Да... Привели нас сюда. Окопались немножечко — и в наступление. Похвалиться нечем, результатов не получилось, мы были послабее, немец крепче, — как пойдем, так он нам жизни дает. Сначала страшновато было, до первого боя, а как сходили, бояться перестали. Тут нас после первого боя командование сразу полюбило. Меня сразу назначили вторым номером, пулеметчиком. Ну, и в бою, верно, я. как-то не терялся, ориентин вел (Кочегаров так и сказал: «ориентин»). Пулеметчик мой терялся, а я лучше — давал ему путь: куда перебежать и как маскироваться. И его вскорости контужило.
А рота вся новая была, и все — сибиряки, алтайцы. Действовали смело, прямиком. Но нас косили здорово!..
Кочегаров рассказывает подробности этого боя. Мы идем дальше.
— Тут каждое местечко мне памятное!.. — прерывает свой рассказ Кочегаров. — Вон Липки, видите?
Наш лесной массив беспощадно оборван войной, впереди — унылая пустошь. Обожженными корявинами торчат деревья, убитые или тяжело раненные горячим металлом. Только отдельные ветки на них, словно преодолев мучительную боль, покрыты своей ярко-зеленой листвою. Смотреть издали, — на болезненную сыпь походят рваные пни. Вся пустошь изрыта ходами сообщения и траншеями, усыпана искореженным металлическим ломом, изъязвлена воронками... Пустырь вдвигается узкими клиньями в простертое впереди болото. На болоте виднеются редкие зеленые купы кустарников... За болотом, где — в километре и где — ближе, начинается такой же опустошенный немецкий передний край. Справа, проходя поперек болота, тянутся из нашего тыла далеко в немецкий тыл два параллельных канала, заключенных каждый в высокие береговые валы. Правее каналов, за желтой песчаной полоской, уходит к горизонту ясная синь Ладожского озера. А между каналами серовато-бурым нагромождением руин и немецких укреплений лежит бывшая рыбацкая деревня Липки: огородные участки, отмаскированные плетнем, остатки пристани, бугорки дзотов, насыпи, разбитые, погорелые избы, развалины нескольких кирпичных домов.
Сделав рукой полукруг, Кочегаров показывает мне предстоящий путь: от каналов — вперед, к югу, вдоль наших позиций, затем с полкилометра на запад, по выдвигающемуся в болото узкому клину пустоши, и от оконечности этого клина опять на север — в болото, по болоту к каналам, но уже в том месте, против Липок, где они превращены в немецкий передний край.
— Прямо к немцам, в мешок! — усмехается Кочегаров. — Там есть ячеечка у меня, на двоих как раз. На островочке!
По болотным кочкам и лункам, над всем пространством «нейтральной» зоны поднимается, клубясь под солнечными лучами, легкий туман. Только теперь обратив внимание на него, я понял, о каком паре еще в лесу упомянул Кочегаров. Если б даже сквозь этот пар можно было что-либо различить, глаза вражеского наблюдателя ослепило бы встречное восходящее солнце. Самое время для того, чтобы незаметно подобраться к врагу поближе! Идти затемно — хуже: слишком много насовано тут всяких мин и малозаметных препятствий, ночью, пожалуй, не остережешься!
Впригибку, по ходам сообщения, минуя завалы, подходим к зигзагам передней траншеи, за которой — колючая проволока. Траншея неглубока, окаймлена березовым плетнем-частоколом. Кое-где над ней козырьком надвинуты обрубочки березовых кругляшей, прикрытые свежей еще листвой. Идем по траншее.
Бойцы стрелковой роты здесь, видимо, хорошо знают Кочегарова, пошучивая, здороваются, указывают проходы в заминированном болоте. Кочегаров задерживается у какого-то младшего лейтенанта, приветствующего меня строго официально, а его — попросту и дружески.
— Нуте-ка, товарищ младший лейтенант, украшень-ица пристройте нам!..
На каске Кочегарова «вырастает» кустик черники, на моей — зеленый пучок болотной травы.
Против уходящего к немцам клина мы переваливаемся через бруствер первой траншеи, пролезаем в дыру частокола и ползком, от воронки к воронке, от пня к пню, от куста к кусту, отлеживаясь, отдыхая, пробираемся к оконечности клина. Кочегаров отлично знает, куда ползти. Здесь лее некогда разговаривать, здесь надо чувствовать — осязать, слышать, видеть.
— Ссс! — подняв руку, предостерегающе свистит Кочегаров.
Я чуть было не навалился на такую же, как все, сухую подушечку серого мха; но Кочегаров на эту подушечку указал пальцем.Здесь минное поле. Вглядываюсь: подушечка мха прилажена к земле рукой человека, она прикрывает плоскую железную коробку противотанковой мины. — Фюить! — снова коротко свистит Кочегаров, и, следя за его указательным пальцем, я уверенно ложусь грудью на соседнюю, такую же, но уходящую корнями в землю подушечку мха.По пути там и здесь вижу хорошо замаскированные сверху и со стороны противника снайперские ячейки, обращенные вправо к болоту и к каналам. Две последние врезаны под большие пни на узеньком конце клина. Тут — делать нечего! — нам надо, повернув на север, вползти в болото. Вот канавка с коричневой, ржавой жижей. Кочегаров заползает в нее ужом и, зажав под мышку снайперскую винтовку, работая коленями и локтями, стараясь не плескать водой, сразу промочившей его одежду, приближается к намеченному впереди кусту. Тем же способом следую за Кочегаровым. Канавка уводит нас под старое, изорванное проволочное заграждение, — оставляем его за собой.
Листочки черники, хорошо привязанные над головой Кочегарова, и пучок болотной травы над моей головой зыблются, и это не нравится моему спутнику. Он и мне велит и сам старается нести голову плавно, как блюдце, наполненное водой.
Березовый куст — место для передышки. За нами теперь уже нет никого. Ясно ощущается, что вся Красная Армия — от боевого охранения перед оставленной нами опушкой до глубоких армейских тылов — теперь уже позади и что два товарища, только что лукаво подмигнувшие друг другу под этим березовым кустом, отплыли от родных берегов в болотную опасную зону никем не занятого, простреливаемого и с той и с другой стороны пространства.
Но еще дальше! Впереди, наискось, еще один пышный куст. Вырытая под ним продолговатая ямка с нашей стороны чуть различима в траве и цветах. Это — новая снайперская ячейка Кочегарова. Все болото вокруг изрыто: круглые, словно мокрые язвы, воронки, вороночки, обрамленные мелкой, подсыхающей на солнце торфяною трухой.
И снова свист: ст-ст-сью! — на этот раз над нашими головами. Это свистнули между ветвями три вражеские пули. Неужели замечены?.. Припав к траве, застыв как изваяние, Кочегаров быстро поводит спокойными, внимательными глазами. Вся местность вокруг мгновенно оценена опытным взглядом. Нет, враг не таится нигде вокруг, негде ему укрыться.
— Вот тут бы не выказаться! — шепчет, оборотив ко мне лицо, Кочегаров. — А то ежели здесь начнет минами угощать, и схорониться негде! Пошли правее, на мой островок вылезем!
И, извиваясь всем телом, с удивительной быстротой, Кочегаров проползает последние пятьдесят метров, оставшиеся до заготовленной им ячейки. Стараюсь от него не отстать. Никакого островка не вижу, но место здесь чуть посуше. Видимо, это сухое местечко в середине болота Кочегаров и назвал своим «островком».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |