Опять ночь. Когда подошли к мостовой в другом месте, то оказалось: у них вышка и избушки, пять штук на дороге, одна от другой далеко. С вышки нас не заметили, спали там, а у отдельной избушки — один стоял, видел и — ничего! За своих принял, что ли? Мы отошли метров двести в сторону, поворотили строго на север и опять — через дорогу, и — на восток, по болоту. И спокойно, под рассвет, вышли к себе, еще по кустам клюкву собирали (потому что выходили в разведку, взяли только колбасы да по три сухаря). Пришли в роту к автоматчикам, здесь нас ждал Черепивский. Он волновался за нас и плакал, и снились мы ему...
Четырнадцатого день отдыхали, сушились, кушали. Медведева командир роты Черепивский отстранил за неправильное руководство: когда мы туда ходили, Медведев настаивал днем взять «языка», где нельзя было: «пускай, говорил, семь человек погибнут, один останется!» — котелок не варил!
Тут пошли под моим руководством... Вот теперь расскажу, как ходили второй раз... Черепивский приказал идти к тем пяти избушкам, которые мы приметили, — одна в стороне, ее, значит, велел блокировать... И вот что получилось тут...
Часов в десять вечера, четырнадцатого, пошли... А Медведеву Черепивский заявил, чтоб он оправдал доверие, и Медведев теперь шел под моим началом... Дошли до места нормально, часов в двенадцать, часа два сидели возле избушки, не доходя метров сто, они не спали, шуму у них много было: смех, стучали, разговоры. Мы прямо на болоте лежали, в воде.
Часов с двух, когда они утихли, мы начали действовать. Перешли их оборону и решили зайти к избушке с тыла и напасть. Дошли до их связи, перерезали связь. И сразу я выделил группу захвата, четырех человек (Овчинников, Медведев, Баженов и Мохов), а сам с тремя остался метрах в пяти сзади, на мостовой.
Я им приказал, не доходя метров пятнадцать до избушки, бросать гранаты по избушке. Они так и сделали, бросили восемь гранат. И сразу же кинулись к ней все. Когда мы набросились на избушку, видим, под ней — землянка, и там у них паника, шум, команда, открывают по одному дверь дощатую. Гранату выбросит, и выскочит, и сразу драпать по мостовой — человек пять выскочило, побросали свои винтовки.
Когда мы подбежали вплотную, стали бросать гранаты в дверь под избушку, — первым Овчинников бросил. Тут сразу стоны, крики, шум, не поймешь, чего у них было. Так еще штук восемь мы бросили, — я бросил две, Баженов — две... Перебили мы, наверное, половину тех, кто в землянке был. Овчинников собрал брошенные винтовки, прислонил их к избушке. Тут мы были уже ранены теми гранатами, что выбегавшие немцы бросили. Медведев ко мне: «Меня ранило!» Я: «Отойди метров на двадцать в болото и дожидай!» И еще у Медведева одну гранату взял, потому что меня ранило в палец, автомат вышибло и диску потерял. Тут Денисова ранило, он ничего не сказал, самовольно ушел, — не знал я куда. Овчинникова и Баженова тоже ранило, они доложили.
Отошли все на болото, я один остался проверить, все ли налицо, и тоже взял отошел. А с Баландюком так было: он шел после всех, когда наступали. Когда мы отступили, нас собралось пять человек (а троих — нету). Я: «Где же люди?» Мохов: «Двое ушло!» (А я знал, что трое, потому что Медведева сам отослал.) Думаю: все люди! Убедился, что все, — и пошли. Кричали: «Баландюк, Денисов!..»
Баландюка убило, потому что ему деваться иначе некуда, в плен некому было забрать, немцев, кроме пяти убежавших, снаружи никого не было, кто жив — в землянке остался, трусили, наружу не вылезали. Мы с час стояли там, метрах в двадцати, — ничего не слыхать. Значит, убило. Когда пришли к командиру роты, то стали пересчитывать всех: семь человек, а восьмого нет. Мы еще надеялись: может, Баландюк первым до командира роты добрался, но здесь его тоже не обнаружилось. Я потом, по приказанию Черепивского («Надо — на выручку!»), трех человек направил искать по болоту, — не нашли, ничего не оказалось...
Здоровый, загорелый, большелицый Бойко умолк, опустив свои светлые, большие, красивые глаза. Заговорил Баженов:
— Баландюк шел в метре от меня. Когда граната взорвалась в двух метрах от меня, я бежал, меня задело. Пробило мне петлицу, несколько дыр в шинели, щеку и руку в двух местах задело. Я все внимание бросил на землянку — некогда было. Той гранатой, наверно, Баландюка убило...
Бойко поднял глаза:
— Все нападение минут двадцать длилось. Взяли у них брошенное оружие — все пять винтовок. Овчинников нес их, как дрова, и все их притащил. Хорошо действовал. Главное дело, и в ногу раненный, и в руку. А другие винтовки пирамидой с тыльной стороны избушки стояли, видели мы их, да забежать туда не удалось... Немцев было убито человек пятнадцать как минимум, а было их там, если по винтовкам считать, наверно, до тридцати... Всего нами брошено шестнадцать гранат. Стрельбы немцы не открывали. А мы автоматами действовали, но удивительно: все они отказали!..
На этом вчера мои разговоры с группой разведчиков закончились. Но сегодня мне захотелось разобраться во всех обстоятельствах этого дела подробнее. Пресс защищал в моем мнении Медведева (служившего раньше у него во взводе), которого после первой неудачи Черепивский по настоянию группы снял с командования. Кто-то даже поговаривал, что Медведев струсил. Пресс по этому поводу сказал мне, что Медведев никак не трус, боец он хороший, смелый, а трусили, по-видимому, прочие. И объяснил, почему у него такое хорошее мнение о Медведеве: Медведев как-то ходил с ним в немецкий тыл разбивать дзоты и блиндажи. Это было сделано, но потом пришлось отходить с боем, Медведев оказался отдельно с двумя бойцами — прикрывали отход остальных. Один из бойцов был ранен. Медведев сначала долго нес его под огнем сам, потом нес со своим товарищем. Разрывом мины раненый был добит. Они продолжали, однако, нести его труп. Спутника Медведева также убило. Нести двоих в глубоком тылу он не мог. Тогда он взял у обоих оружие и вышел из боя, принеся их оружие. (Документов у них не было — были сданы перед рейдом.)
Я вызвал сегодня Медведева. Кто он? Родился в восемнадцатом году в Смоленской области, до войны был слесарем-монтажником, работал в Аркадаке, Омске, Челябинске и в других городах Сибири, потом — в Кушке, Петропавловске и в Москве — всюду, куда его отправляли в командировки как специалиста по монтажу железнодорожных мостов. Кандидат партии. Холост. Участвовал в финской войне командиром отделения, курсантом, в 70-й стрелковой дивизии, на Карельском перешейке. В Отечественной — с начала. Был ранен в ноябре, под Колпином. Разведчиком по тылам врага ходил второй раз.
Белобрысый, с белесыми бровями, широколицый, курносый, он коренаст, приземист. Долго сидел со мною в шалаше, глядя на меня серыми глазами, весело рассказывал, смеялся. На меня он произвел хорошее впечатление. Главное недовольство им, как сказал мне вчера Бойко, вызвано было его заявлением в тылу врага: «Останемся здесь, возьмем «языка», пусть хоть один выйдет на нашу передовую, а мы будем прикрывать его огнем, и пусть все мы отдадим жизнь за Родину, а задача будет выполнена!» Так вот, мол, им недовольны, решение это, мол, бестолково, ибо к тому не было необходимости.Из рассказов Медведева я сделал вывод: факт несомненен один — Медведев не сумел взять бойцов крепко, по-командирски, в свои руки, слишком много их спрашивал, советовался с ними («Я хотел как бы помягче, миром, без окрика!»), а такой метод в тех условиях негож, — боец рассуждал каждый по-своему, придумывая собственные варианты дальнейших действий, и оспаривал решения Медведева. Бойцы фактически вышли из повиновения, и получилась неразбериха. И не поняли они Медведева, — он имел в виду вызвать в них готовность к самопожертвованию в том случае, если это понадобится, — только в том случае!
Когда, я отпустил Медведева, ко мне в палатку пришел Черепивский — поближе познакомиться, побеседовать со мной. Его любят бойцы, любят его и командиры, — человек он душевный, о бойцах заботится. Спокойный, положительный, понравился он и мне. И вот что он рассказал о Медведеве, о Бойко, об их рейде:
— Вопрос в руководстве! Самое тяжелое — управление людьми. Люди у нас золотые. Но когда видят, что ими руководят нечетко и неуверенно, и сами становятся такими же неуверенными.
Задача была: зайти в тыл врага на километр, на два, захватить «языка» или хотя бы документы. Группе все было обрисовано, дан и подробно разъяснен маршрут.Поскольку у противника по дороге наблюдалось движение, надо было и засаду устроить у дороги. Расчет был — на одну ночь, к утру закончить. Продукты — колбаса и сухари — выданы с расчетом не обременять себя слишком... Я был уверен: задачу выполнят! Но Медведев в пути не распределил функций. Болото тяжелое — вода, под ней лед. Когда они прошли, Медведев сбился с ориентировки. Прошли передний край, немецкая оборона оказалась и сзади, и впереди, и вправо. У них создалось впечатление полного окружения. В этом положении их застало утро. Действовать днем нельзя было, — немцы находились метрах в пятнадцати. Медведев развил теорию: выдвинуться на дорогу днем и устроить засаду. Задача невыполнимая и для них губительная: днем заметят, уничтожат. Но он: «Поскольку такая задача, то хоть все погибнем или пусть семеро из восьми погибнут, но «языка» или документы надо достать!» Ему говорят: «Давайте пройдем через эту оборону и посмотрим, изучим, чтобы ночью напасть!» Он не соглашается. Так второй день пролежали. Видя беспечность и нерешительность Медведева, люди: «Надо вернуться!» Бесполезно, мол, и продуктов нет. Разругались, вернулись растерянные, напоролись на патрули, на окрики. Если б они организованно действовали, могли бы забросать гранатами патрули и принести документы...Вернулись ни с чем. Доложили. Задача должна была быть выполнена к пятнадцатому мая, а уже наступило четырнадцатое. Я убедился: Медведева необходимо отстранить. Я сказал ему: «За то, что вы не приняли решительных мер, вас полагается предать суду военного трибунала. Но вам остается сегодня ночью оправдать доверие!» Назначаю командиром группы Бойко, а политическим руководителем бойца Баландюка — кандидата партии. Он бывший мой связной, инициативный, грамотный, компас, карту знает, и люди в нем уверены.
Вечером четырнадцатого вышли во второй раз. Задача: захват патрулей или напасть на примеченную избушку, чтоб «языка» или документы достать. Перед этим я разработал обязанности каждого бойца, разделил их на группу захвата (четыре человека), которая должна была сделать все, и на группу обеспечения — ей надлежало охранять четверку нападающих и их отход. Иначе все себя перестреляли бы и не знали бы, что им делать. Разработал я с Бойко все возможные обстоятельства, которые могли бы возникнуть (из моего опыта, я сам раньше так делал). Но главное: люди пошли с настроением, с желанием выполнить задачу. Они поняли: от них зависит судьба тысяч людей — ведь мы не знали, что там за группировка у немцев.В этот вечер я сопровождал группу до определенного рубежа, пока шли через болото. Чтобы поднять дух, — решил сам перепустить их через передний край. Километра два прошел, остановился. Они двинулись дальше. Пройдя передний край, приблизились к избушке, но заметили патрули, залегли в болоте перед избушкой. Уже два часа ночи, скоро — светать, они решили совершить нападение — пройти в тыл, не замеченными патрулями, и с тыла, по дороге, напасть (в лоб, через болото, нельзя было). Так и сделали. Прошли удачно. Патрули на мостовой их не заметили. Подошли — начали гранатами. Овчинников бросил, шум, паника, но сначала никто из немцев не выскакивал, — видимо, все перебрались под пол избушки, в землянку.
Группа охранения тоже подошла. Ошибка! Надо было вторично проверить оружие (не стреляя), — часть автоматов отказала.
По линии обороны до этого была большая стрельба, а тут — прекратилась. Немец, видя, что попал в ловушку, командует. Открывали дверь землянки, бросали гранаты. Наших ранило. Стали наши окружать землянку. Овчинников встал у двери: «Как выходить будет, стукну по голове!» Полного окружения землянки не удалось сделать, что и повлияло на выполнение задачи. И еще: часть наших не нашли себе сразу места — где кому и как действовать.Овчинников бросает последнюю, четвертую, гранату Ф-1, открывает дверь: «Руки вверх, выходи!» Тут — граната противника, и Овчинников получает вторую рану, руку обожгло. Он — в сторону. Тут подошли Баженов и Баландюк, Баженова ранило, Баландюка накрыло — он по левую сторону стал заходить, где никого не было. Тут — трусость Мохова и Волкова: отошли, вместо того чтоб сунуться в домик. А другие уже были ранены, кинуться не могли. Остались только Бойко, Овчинников и Баженов. Уже светает. Овчинников забирает пять винтовок, отходит. Баженов и Бойко просмотрели место, нет ли оставшихся, но влево не зашли...
Общий вывод. Первое: Бойко, Баландюк, Денисов и Волков должны были обеспечить группе захвата завершение нападения. Самим следовало выждать и только после этого кинуться, захватить пленного или документы, то есть пройти по расчищенному пути. Поскольку этого не было сделано, группа захвата не могла ничего поделать, потому что были ранены и не имели такой активности. Второе: Волков и Мохов допустили в тяжелый момент нерешительность. Если б они помогли, то пленного или документы взяли бы.
Поучительно: начата операция была очень хорошо, но затем была скомкана. Иначе говоря, люди не стали мастерами своего дела. Бойко — смелый, но задача руководителя сложнее, чем быть только смелым. Он еще не стал мастером своего дела. Нужно отметить: люди задачу понимали, действовали храбро, немцев громили беспощадно.Первая половина рейда, в сущности, была репетицией — привела к разведке расположения врага, его огневых точек. Вторая — экзамен на выдержку, на проверку моральных качеств, на способность оценивать каждый свой шаг и поступок. Даже раненые продолжали настойчиво действовать. Овчинников, захватывая оружие, хотел, чтоб немцам не из чего было стрелять... А Мохов и Волков все дело испортили. В домике было, конечно, не меньше тридцати человек. Половина из них была уничтожена.
День
Сижу в палатке Пресса, жду отъезда, поеду с Бурцевым, Черепивским и другими. Завезут меня в Городище. Политрук Запашный за столом разговаривает с Зиновьевым, подготовляя его к вступлению в партию. Все ходившие в рейд с Прессом вовлекаются в партию, — видимо, в ближайшее время весь взвод станет коммунистическим.
Напротив, в палатке, политрук другой роты в пух и прах разносит двух арестованных бойцов, — сначала одного, потом второго (насколько я понимаю, за какие-то нехватки продовольствия). Берет с них обещания исправиться, приказывает их освободить. Они выходят в шинелях без поясов, — им возвращают пояса и противогазы. Голос красноармейца:
— Фриц пикирует!
Стрельба зениток. Гудят самолеты, но мне лень сделать два шага, чтобы выглянуть из палатки и посмотреть. Надоело: самолеты и стрельба по ним весь день.
...Все-таки вышел. Только что наблюдал воздушный бой восьми «мессершмиттов» с пятью нашими истребителями. Крутились прямо над головой. Ушли, и вот подошли опять, воздух наполнен гуденьем моторов и зенитной стрельбой — орудийной и пулеметной. Небо облачно, и самолеты то скрываются в облаках, то выходят из них, выделывая сложные фигуры пилотажа, пикируя, поднимаясь снова, встречаясь и расходясь. Вот они над головой опять...
...Продолжают летать, кружиться над нами. Наши истребители куда-то ушли. Из леса, из болота повсюду стрельба. Наши разведчики, смеясь, пошучивая, наблюдая, выжидают и, как только кто-либо из немцев проходит достаточно низко, стреляют из автоматов. Но немцы летят преимущественно на значительной высоте, примерно с тысячу метров. Вот пока пишу это — завывание пикирования, и гул удаляющихся машин, и — то ближе, то дальше — стрельба.
Часть разведчиков второго взвода продолжают сидеть за столом, направо от палатки, — пишут заявления, заполняют анкеты для приема в партию... Вот низко свистит самолет, зенитки заухали с новой яростью. Часа полтора назад политрук Запашный собирал всех... (Оглушительно тарахтят автоматы рядом с палаткой и возгласы: «Идите поднимайте, упал!» — это смеется над одним из стрелявших другой боец.)... собирал бойцов взвода, убеждал их писать заметки в «боевой листок»... И через полчаса весь взвод написал статьи и заметки, — Запашный за столом перечитывает всю пачку.
Мне сейчас делать нечего, жду машину. Заходил военком Бурцев, сказал: «Скоро поедем!» Читаю Тарле — «Кутузова», брошюрку, изданную в Ленинграде. На днях почта доставила в части несколько таких брошюрок, изданных Политуправлением Ленфронта в 1942 году. Написаны они Н. Тихоновым, В. Саяновым, Е. Федоровым... Это значит, что типографские возможности Ленинграда улучшились... И еще больше захотелось мне в Ленинград!
Пасмурно. Начинает чуть-чуть накрапывать дождь. В воздухе стало тихо. Самолеты исчезли. Займусь пока статьей...
Прощание с Черепивскнм
17 мая.
Лес у деревни Городище
Лес, — опять высокие, стройные сосны. Пишущая машинка стоит на ящике. Полог редакционной палатки открыт, перед собой, сквозь густые ветки срубленной, маскирующей палатку сосенки, вижу только стволы деревьев, да пни, да две-три других редакционных палатки-Сегодня я вернулся с передовой линии из разведотряда капитана Ибрагимова. Вчера ночью, конечно, грохотала артиллерия, вообще продолжалась та фронтовая активность, какую мы наблюдали накануне вечером, точнее — поближе к полночи. Я вчера из палатки Пресса ходил в автофургон (штаб), к Ибрагимову. Прошел к нему, а у него оказался батальонный комиссар, секретарь армейской партийной организации, приехавший для разбора каких-то партийных дел и вызывавший к себе по очереди всех членов партии отряда. Фамилии его я не помню, — спокойный, культурный, умный, скромный, очень понравившийся мне человек.
Ибрагимов сказал мне, что и сам не едет и меня/не увозит потому, что легковую машину пришлось отправить в один из стрелковых батальонов: из немецкого тыла ожидается выход четвертой по счету за эти дни группы разведчиков, которую уехал встречать командир первой роты Гусев. Гусев, дескать, сидит в стрелковом батальоне, ждет своих, волнуется, и к нему, подбодрить его и вместе с ним встретить группу, только что выехали командир второй роты старший лейтенант Черепивский и военком отряда политрук Бурцев — неразлучные друзья-приятели.
С Бурцевым я виделся в продолжение всех дней пребывания в разведотряде и уже многое записал о нем.
А Черепивский... вчера, когда он приходил ко мне в палатку Пресса и анализировал тактические ошибки, допущенные его разведчиками, я любовался им: здоровый, налитый соками жизни, как спелое, крепкое яблоко, дюжий, уверенный в себе и спокойный Черепивский понравился мне своим трезвым взглядом на вещи, отсутствием какого бы то ни было желания приукрасить свои боевые дела (напротив, опускающий все то, что касается лично его самого), умением тактически мыслить и ясно формулировать свои мысли.
Так вот, я пришел к Ибрагимову и застал у него только что упомянутого мною батальонного комиссара. Ибрагимов уговаривал меня погостить в отряде еще несколько дней и затем велел своему связному, стройному фрунзенскому киргизу Исмаилову, принести капусты и водки, и мы выпили по полкружки и потом ужинали — жареной картошкой, блинчиками из белой муки с мясом и пили чай с печеньем. Завязалась хорошая беседа — о Памире, где Ибрагимов, как и я, бывал, о писателях, а потом — о Ленинграде, о пережитом в зимние месяцы, обо всем, что не выходит из мыслей всех любящих свою Родину. Мы как-то очень хорошо понимали друг друга, очень теплой, откровенной и проникновенной была беседа.
Было за полночь, когда я ушел от Ибрагимова. Болотцем, темным, мелкорослым, березовым леском мне нужно было пройти шагов двести до палатки Пресса. Но я не торопился пройти их, — так же как и два вынырнувших из мрака часовых, я долго смотрел на запад. Там в темном небе вставал купол полыхавшего отражением в облаках багрового зарева — направление его от нас было строго на Ленинград. И мы — часовые и я, а потом еще бессонный, в каких-то раздумьях блуждавший вокруг своей палатки по темному лесу Пресс — обсуждали: в Ленинграде ли этот большой пожар или в Шлиссельбурге, приходящемся на том же азимуте? Белые, как повисшие в небе солнца, горели круглые диски ракет, медленно, почти незаметно опускавшихся на парашютах. Левее черное небо рассекалось огненными пунктирными струями трассирующих пуль, выбрасываемых прямо в небеса пулеметами, — перекрещивающихся, извивающихся как змеи. Моментами яркие взблески от разрывающихся снарядов охватывали весь западный сектор неба неподалеку от нас — может быть, в километре, может быть, ближе.
Гитлеровцы обстреливали наш передний край, и после каждого такого светового эффекта теплая ночь доносила то грохот, то гул артиллерийской стрельбы — далеких выстрелов и близких разрывов, то трескотню пулеметных очередей, то глухие раскаты от разрывающихся здесь и там авиационных бомб, — авиация, наша ли, вражеская ли, активничала в эту ночь, и незримые в черном небесном своде самолеты гудели и прямо над нами, и дальше... Среди этих перегудов авиамоторов порой слышалось легкое, как бы прихлопывающее звучание медленно летящих У-2, поддерживающих сообщение с Ленинградом и храбро вылетающих в тыл врага для ночной разведки.
Мне и Прессу не спалось. Вместе, хорошо понимая друг друга, мы долго не заходили в палатку, вслушиваясь в эти звуки, вглядываясь в это небо и почти не разговаривая, только время от времени высказывая то или иное предположение свое по поводу нового разрыва, нового снопа пламени, нового зарева, — второе большое зарево возникло в направлении Мги, до которой от нас было не больше двадцати километров. И мы решили, что это наши бомбардировщики только что сделали новый налет на Мгу.
Нечто таинственное, величественное, режущее душу острой печалью было в том, что демонстрировали нам облака, — в зареве над Ленинградом. Что еще в ту минуту происходило там, в моем городе? Какие жертвы? Какой пожар? Какая новая беда в нескончаемой череде бед? А потом я и Пресс отправились спать, и долго не засыпали оба. Проснувшись утром, я слушал соловьиное пение — соловей беспечно заливался где-то совсем близко над скатом палатки, и гул, мгновеньями встававший на переднем крае, ничуть не смущал чудесного певуна. И я и Пресс не выспались, не хотелось вставать, но тут вошел боец, сказал: «Товарища старшего лейтенанта капитан требует!» И иначе, другим тоном, добавил: «Старший лейтенант Черепивский ранен, и военком тоже!» И мы сразу вскочили — Пресс, я, Запашный, быстро оделись, и, пока одевались, Бакшиев привел бойца, который рассказал: Черепивский и Бурцев, приехав на КП стрелкового батальона, не нашли там Гусева, им сказали, что он в пулеметной роте, и они с несколькими бойцами направились в пулеметную роту. И рядом ударили, разорвались одна за другой три мины, бойцы легли, а Черепивский не захотел лечь, продолжал стоять, и за ним так же стоял Бурцев, хотя бойцы и советовали им лечь. После третьей мины Черепивский сказал: «Ну вот, три — весь залп, теперь перенесет, пойдем дальше!» — и двинулся дальше, и только пошел, три новых мины почти одновременно грохнулись рядом. Черепивский и Бурцев упали раненные — Черепивский в живот, в плечо, в бедро, в ногу. Бурцев — в ягодицу. Было это в десять часов вечера...
Пресс одевался быстро и молча, и у всех нас ощущение неприятности происшедшего смешивалось с чувством досады на ту ненужную браваду, не будь которой, возможно, оба не были бы ранены. Быстро умывшись, я и Пресс направились к капитану. Ибрагимов решил немедленно ехать в медсанбат, куда раненые уже должны быть направлены с ПМП, и сказал:
— Значит, Пресс, будешь командовать второй ротой!
И то, о чем вчера еще мечтал Пресс (и по поводу чего высказывался мне даже с выражением обиды: вот, мол, задерживают присвоение мне звания старшего лейтенанта, потому что тогда меня нужно будет назначить командовать не взводом, а ротой, а значит, перевести в другую часть, а отпускать от себя меня не хотят, поэтому и к присвоению звания не представляют), теперь, кажется, совсем не обрадовало Пресса: он будет командовать ротой, а значит, и будет представлен к присвоению нового звания, но... лучше бы это произошло не как следствие ранения его боевого товарища!
— Не хотел я его пускать вчера, — несколько раз вставлял в разговор Ибрагимов, — ну словно чувствовал, ну, как не хотел, прямо против своего желания пустил. И Бурцеву незачем было ехать, и не будь он комиссаром моим, ни за что не пустил бы его, но ведь все-таки считаюсь я с его желанием, они говорят: «Надо встретить, подбодрить Гусева...» И главное, если бы при выполнении боевой задачи, а то так вот, ни за что ни про что!
Ибрагимов умолк. Потом в задумчивости, должно быть вспомнив, как вчера крупная авиабомба разорвалась неподалеку от нашего фургона, добавил:
— А впрочем... кто даст гарантию, что вот сейчас, когда мы разговариваем об этом, не разорвется тут снаряд!..
Утро было омрачено неприятным известием, но проходило оно как обычно. На листе фанеры, окаймленном красной оборочкой, под красной звездой военфельдшер Маруся, единственная в отряде женщина, наклеивала фото участников рейда Пресса во вражеский тыл. Ибрагимов давал распоряжения младшим командирам, собравшимся у пирамиды с автоматами, возле тента, натянутого над походной кухней.
Потом сели в зеленую, повидавшую виды «эмочку», с разбитыми стеклами, я, Ибрагимов, политрук Миронов (секретарь партбюро, бывший курсант Ново-Петергофской пограничной школы) и слева от меня, с автоматом и рюкзаком, связной Ибрагимова — Исмаилов. Было одиннадцать часов утра. Мы выехали — сначала в медсанбат, потом — в лес возле Городища (куда Ибрагимов взялся доставить меня), потом, уже без меня, они должны были заехать в штаб армии.
День сегодня исключительно теплый — первый подлинно летний, даже душный. Веет теплый южный ветерок; воздух, после прошедшего ночью дождя, прозрачен и чист. С утра я заметил, как все сразу вокруг внезапно зазеленело, в одну ночь пробилась трава, и зажелтели болотные цветики, и на березках, по ветвям их, выросли маленькие, полураскрывшиеся, свежие, еще недоразвитые листочки... Было тепло и утром, когда мы ехали. Шинель в первый раз представлялась ненужным и обременительным грузом, — все шинели валялись у нас под ногами на полу «эмочки».
Машина легко бежала среди подсохших болот по дороге, подпрыгивая, юля между рытвинами и кочками. По-киргизски красивое, мужественное, открытое лицо державшегося, как абрек, стройно и прямо Исмаилова было обращено к окну, он замечал все, что проносилось в поле нашего зрения: и какая винтовка — немецкая, трофейная — была на коленях у красноармейца, проехавшего нам навстречу в тряской телеге, и куда побежал провод полевого телефона, мелькнувший в низкорослом лесочке, и белые пятна разомкнутого ледяного покрова, плавающего на Ладожском озере, что почти голубело левее нас. Мы ехали по ближней к нему, большой дороге. А Ибрагимов то и дело оборачивался к нам, он сидел с шофером — и мелкие черты, маленькие глаза его живого, умного лица, некрасивого, но честного и смелого, говорили о татарском происхождении этого, не знающего никаких языков, кроме русского, человека.
Шофер Алексашин гнал машину порой таким бешеным ходом, что через несколько минут мы влетели в развалины огромного села Путилове — несчастного Путилова, на которое осенью совершили налет сразу семьдесят фашистских бомбардировщиков. Солнце сияло светло и радостно, зелень пробивалась кое-где между остатками обгорелых балок, день был хорош; война, превратившая все здесь в развалины, пронесшаяся над селом ужасами и смертью, казалась нелепицей и бессмыслицей. Поехали дальше, свернули налево, к зеленеющему вдали леску. И когда подъехали к нему, издали казавшемуся таинственным и безлюдным, он оказался до предела насыщенным автомобилями, шалашами, табором военных становищ.Здесь где-то должен был быть медсанбат, номер, кажется, 345, — и нас дважды останавливали регулировщики, и сегодняшнего общеармейского пропуска «Палуба» они не знали, у них был свой пропуск, они требовали от нас документы, и мы предъявляли их, они вежливо козыряли нам, и второй из них поднял перед нами шлагбаум; мы проехали вдоль опушки леса почти до его конца, и здесь оказался искомый медсанбат. Часовой долго высвистывал караульного начальника, и тот проводил нас к большой палатке, — из нее вышел сухощавый, седоватый врач. — Старшего лейтенанта и политрука? Да, здесь... Можно ли повидать? Старший лейтенант умер.
— Как умер? — воскликнул с изменившимся лицом Ибрагимов. — Умер... Тяжелое ранение в живот. Перитонит... Он был доставлен к нам только в семь часов утра.
Круглолицый, здоровощекий политрук Миронов, парень добродушный и мягкий, при этом известии передернулся, рубанул воздух кулаком.
— Вот!.. — не выдержав, ругнулся он, ни к кому не обращаясь и отвернувшись от нас...
Известие о смерти Черепивского ошеломило всех. Врач рассказал, что в ПМП раненые попали через пять часов после ранения, и все заговорили о той ужасной болотной, кочковатой дороге, там, в месте, где были ранены Черепивский и Бурцев, — вязкой, почти непроходимой для упряжки, и о том, что при такой тряске содержимое разорванных кишок разливается, просачивается, заражает организм и делает излечение невозможным; надо бы вывозить раненых на специальных носилках, сооружаемых на двух жердях, прикрепленных к двум лошадям, идущим одна за другой...Мы стояли маленькой группой минут пятнадцать... Ибрагимов и Миронов хотели навестить Бурцева, дежурный ходил узнать о нем, пришел дежурный врач, сказал, что Бурцеву только что сделана операция и он не проснулся еще от наркоза, и поэтому пока навестить его нельзя. И Бурцев ранен не легко, потому что осколок, пробивший ягодицу, снизу проник в живот, но что Бурцев, вероятно, все-таки будет жить. А Черепивский уже, за полчаса до нашего приезда, «захоронен» — рядом, на кладбище. И что делать с его часами? Надо бы отослать их его жене.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |