Ведь не все сильны духом, ведь есть и такие, кто вовсе не убежден в благополучном для Ленинграда исходе небывалой его эпопеи.
Я снова въехал на заснеженном грузовике в кольцо блокады. Мне казалось, я еду из тыла на фронт, хоть в действительности я ехал с фронта в тыл. Но и это неверно, я ехал с фронта на фронт: впереди, я знал, бешеные артиллерийские обстрелы города, пожары, гибель для слишком многих! Месяц назад я сам едва вырвался из цепких лап голодной смерти. Но сейчас я был в ином состоянии — сытым, здоровым... Хотел скорее взглянуть на Ленинград, вез продукты голодным людям. И десятки раз задавал себе вопрос: застану ли тех, кому везу продукты, живыми?
Закоченев до «неразгибаемости», мы выехали на берег. Дорога повела лесом, пурги здесь не было, следовало бы остановиться возле какрго-нибудь домишка и обогреться. Но Гусеву и шоферу в кабине было тепло, дорога — свободна, и машина бежала без остановки.
За Борисовой Гривой мы свернули на другую дорогу, по стрелке, указывающей: «В Ленинград». Движение теперь стало двухпутным, и за весь дальнейший путь до Ленинграда нам навстречу не попалось ни одной машины. На горушке, около Всеволожской, мы все ж крепко застряли: тяжелый гусеничный трактор загородил путь, за ним сразу образовалась пробка в сотню машин, и мы Стали одним из звеньев этой стоящей колонны.
Ветер здесь дул свирепо, дорогу замело сугробами, две глубокие колеи стали как бы рельсами, с которых ни одна машина свернуть не могла. И, ожидая, мы мерзли, — о, как мерзли мы в этот день! За всю зиму я ни разу не промерзал так, до косточки, до дыхания. Впереди группа шоферов разрывала лопатами снег. Другие возились вокруг злополучного трактора, жгли мазут, занимались ремонтом, ругались — впрочем, сдержанно и терпеливо. Кое-где в колонне оказались газогенераторные машины — они были спасением для замерзающих людей, люди, и я в их числе, по очереди грелись у «самоваров» цилиндрических топок, обогревали руки в рукавицах, ноги в валенках, уступали место другим. Потом я бегал по дороге, чтобы согреться, и другие бегали тоже. Потом приютился около костра. Шоферы лили бензин прямо на снег, и, пока порция выплеснутого бензина полыхала бушующим пламенем, я склонялся над ним, но все-таки было холодно, удалось отогреть только лицо и руки.
Раз выплеснутый бензин перенес пламя на бидон, бидон вспыхнул — через секунду мог получиться взрыв, — но один из шоферов спокойно сказал: «Ты ногой заткни его!» — и тот, неудачно выплеснувший бензин, другой шофер поставил ногу на горлышко бидона, бидон погас, и мы продолжали греться.
Простояв часа два на ветру, мы двинулись, но это движение колонны производилось маленькими рывками: то «эмка» какая-то застряла впереди, то просто надо было копать набежавшие сугробы. Только — выехав на шоссе, мы побежали прежним, нормальным ходом, рассредоточились, вновь обретя «пространство дистанций». Подъезжая к ленинградским пригородам, никто из нас не мог определить, какой именно дорогой мы едем, — до тех пор, пока не миновали два контрольно-пропускных пункта. Красноармейцы проверили у Гусева документы, а у нас спросили только, везем ли мы сухари. Мы промолчали, и часовые, махнув рукой, пропустили нас. Мы оказались на Полюстровской набережной, чуть ниже Охтенского моста.
Было 7 часов вечера. Если б мы приехали раньше, то стали бы развозить по составленному мною маршруту порученные нам посылки, но было поздно, мы решили отложить это дело на завтра и, доехав до Литейного моста, помчались по проспекту Володарского. У Кирочной высадился батальонный комиссар Иванов, у Пяти Углов — Виноградов. Гусев, как и шофер, не знал города, поэтому я сел в кабину рядом с плечистым здоровяком Пожарским, отличным шофером, и по улице Росси, по Невскому, по улице Софьи Перовской был доставлен домой, на канал Грибоедова, 9. Я жадно всматривался в лик города, но ничего в этом мертвенном, строгом лике за месяц не изменилось, разве только я не увидел валяющихся окоченевших трупов да меньше, чем было то в январе, оказалось влекомых на салазках мертвецов. Все в общем было, как и тогда. Впрочем, кое-где народ скалывал снег с трамвайных путей, очищенные места зияли дырами глубиною в фут. Улицы же второстепенные, утонувшие до вторых этажей в снегах, — представляли собою дорогу более ухабистую и засугробленную, чем та, по которой мы ехали за городом.
Глава двадцать шестая.
Дома, в кольце Блокады
Ленинград
5–7 марта 1942 г.
5 марта.
Ленинград
...Взяв у Гусева его адрес, я сошел в Чебоксарском переулке, у своего дома. Он был цел — это первое, что было мне важно; также я с удовольствием констатировал, выглядывая по пути из кузова, что цел Дом писателей имени Маяковского. Машина ушла регистрироваться в комендантском управлении.
—...Смерть! Смерть! Смерть! Смерть! — громко причитая, надвинулась на меня какая-то женщина в переулке. И, взглянув на меня безумными глазами, продолжала: — Смерть всем от голода... Еще военные могут жить, а нам смерть, смерть, смерть!
Эта женщина прошла мимо жутким, испугавшим меня призраком.
Но, не обратив внимания на ее слова, прозвучавшие столь зловещим приветствием, я взвалил на плечи два рюкзака — свой и с посылками — и, подумав, что силенок-то у меня за этот месяц прибавилось, полез на пятый этаж. Но тут же пришлось убедиться, что приобретенная за зиму одышка и какие-то дефекты в сердце все же мешают мне подниматься по лестнице так, как я поднимался всегда прежде. Останавливался, дышал, — впрочем, рюкзаки были тяжелыми.
Вот, думал, сейчас отопру квартиру, разожгу в кухне плиту чем придется, выпью горячего, отогреюсь. Хоть и знал, какой там дикий холод, а чувство родного дома овладело мною, мне казалось, что меня ждут, встретят, обрадуются мне. Наталья Ивановна прежде всегда встречала меня после моих путешествий. Странное это было чувство: я знал ведь, что все теперь — не так! Дверь оказалась запертой. Замки целы. Почему-то мне было немножко жутко отпирать дверь. Я зажег свечу, открыл дверь, вздохнул было с облегчением: все в порядке! Но тут же удивился: весь пол передней покрыт серым налетом — то ли мукой, то ли... Сделав два шага в столовую, я увидел над собой небо!
Огромная дыра в потолке, куски стропил в зиянии разбитого снарядом чердака, свисающие до полу расщепленные доски, дранка, обломки, пробитый осколками пол, заваленный кирпичами, мусором, снегом, битым стеклом; стены, шкаф в дырах от осколков; разбитый, с разломанными дверками старинный буфет карельской березы. Круглый обеденный стол, вбитый взрывной волной «в пол. Скатерть, припудренная известковой пылью. Стена за кроватью Натальи Ивановны в трещине от пола до потолка... И опять взгляд на пробоину надо мной: она — метра в два квадратных, просвет в небо и еще гораздо больше просвет — в раскрошенный чердак, без крыши. Я быстро оглядел всю квартиру. Кухня, мой кабинет, все прочее было цело, но во всем хаос запустения.
Я подошел к телефону и попробовал нажать кнопку. На удивление мое, телефон работал. Я позвонил Л. И.. сестре Натальи Ивановны, никто не взял трубку. Я позвонил в квартиру отца, Марусе, и сразу стало спокойней: она подошла к телефону, сказала, что все у нее благополучно, сказала что Майка и ее мать тоже здоровы и живы. Договорился с Марусей прийти к ней на следующий день в, шесть вечера. Она поступила на работу вахтером в Ревтрибунал, на улице Герцена, и уходит в восемь, возвращается в шесть, а вторых ключей от квартиры, нет. Я так надеялся узнать в Ленинграде что-либо об отце и о Наталье Ивановне, так рассчитывал на письма от них, но писем от них и вообще ни от кого не оказалось.
Странное утешение нашел я только в одном: большое зеркало, выпавшее из гардероба Натальи Ивановны, не было разбито, по непонятной прихоти взрывной волны оно уцелело. Когда я поставил его, посмотрелся в него и увидел себя, грязного, промерзшего, мне показалось, что не я, другой человек, не этот, в валенках, в овчинном полушубке, трудился, жил здесь когда-то спокойной жизнью...
Дрожа от холода, с горькой зевотой, со скукой, сразу охватившей меня, с единственным желанием прежде всего обогреться и поняв, что тут, в этой моей разбитой, вымороженной, мертвой квартире, делать мне решительно нечего, я вышел в коридор и захлопнул дверь. И ощутительно понял также, что ни единого близкого человека в городе у меня нет — и зачем, мол, я приехал сюда...
Накоротке я зашел к соседям, у них было светло, тепло, они сказали, что теперь не голодают, что с питанием в городе (и, в частности, в Союзе писателей) стало лучше. Я у них обогрелся и вернулся в мою разрушенную квартиру. Над разбитым потолком уже ярко сияли звёзды, как раз над тем самым местом, где стояло мягкое кресло и Наталья Ивановна совершала перед зеркалом свой туалет.
...Как хорошо, что она уехала! Конечно, она не была бы жива, если б мне не удалось тогда устроить ее отлет» как раз вовремя — в последние дни, когда в квартире еще были свет, и вода, и центральное отопление, когда люди в городе еще только начали умирать от голода, и все же Наталья Ивановна была истощена до предела.
Я распаковал рюкзак, извлек ледяной спальный мешок, развернул такое же ледяное одеяло и в ватных брюках, в свитере и гимнастерке залез в спальный мешок, как в прорубь, накрылся с головой полушубком и, пролежав полчаса в раздумьях, заснул.
Сегодня утром, 5 марта, проснулся. Сразу ноги в валенки, сам в полушубок. В развалинах большой комнаты было необычайно светло: свет шел сверху. Как и ночью, от ветра постукивала раскачиваемая ставня в деревянном щите окна, позвякивали разбитые, но еще не целиком упавшие оконные стекла. Я долго стоял в безмолвии, созерцая печальную картину разрушения. Потом резко и порывисто стал исследовать мусор, нашел несколько крупных осколков снаряда: один — сантиметров в десять длиной, другой — круглый, увесистый, размером с яблоко, несколько мелких...
Промерзший, я сообразил, что у меня есть дрова: сорвал с потолка висящую доску, обрушив груду мусора и кирпичей, взял щепу из-под снежного покрова на полу, распилил все это, понес в кухню, затопил плиту и, пока ведро со льдом превращалось на плите в ведро с водой, быстро и напряженно занялся приведением в порядок того, что уцелело при разрыве снаряда.
И когда, перемазавшись в известке, выбелившись ею и снегом, все это сделал и вновь постоял, глядя на хаос разбитой комнаты, мне вспомнилась вдруг вся моя жизнь в этой квартире. До этого я никогда так обостренно не сосредоточивал моих мыслей на себе, на своей жизни во время войны, не позволял себе вдумываться во — все слишком личное. А теперь, когда я подумал о лелеемом мною в глубине души желании после войны вновь зажить тут по-прежнему, отдавать мои мысли и силы только творчеству, работать, писать, разговаривать и спорить о творчестве, — мне стало вдруг горько...
Я не стыжусь упрека в слабости и сентиментальности, записывая то, что произошло дальше: так было, и, значит, я должен записать... Острота горечи с такой силой пронзила меня, что, сам того не ожидая, внезапно, напрасно стараясь сдержаться, я разрыдался — - в первый раз за время войны!.. Я отдался этим рыданиям, может быть, всего на минуту, но такой тоски, грусти, горечи, душевной боли я, кажется, никогда не знал... Я стоял среди развалин моей жизни, семьи, имущества, дома, один на один с собою, одинокий и в эту минуту беспомощный, в городе, в котором миллионы людей пострадали так же, как я, и еще много больше моего... И внезапно изнутри меня обожгла огненная волна ненависти, я громко крикнул: «Сволочи гитлеровцы!» —,и выругался нещадно, и почувствовал обуревавшую меня, зовущую к действию жажду мести! Что-то клятвенное было в этом самосознании. Я понял, что все мое существо клянется: за народ мой, за город мой, за погибших людей и за самого себя — мстить!
И сразу же не стало слез, я почувствовал себя сильным, твердым, спокойным. Я прошел в кухню, зажег свечу, сел на корточки перед горящей плитой...
В дальнейшем нынешний день прошел в естественном ходе хлопот, свиданий и дел. Я выпил кофе, взял в рюкзак посылку для семьи Ганичева, разобрал привезенные мною продукты, распределил их на три доли: две — Майке с матерью, одну — чтоб отнести сегодня же самому, другую — чтоб за ней позже пришла Майка, и одну — для Маруси. Майке и матери ее пришлось больше десяти — двенадцати килограммов продуктов... Эти продукты наверняка сберегут, обеспечат им жизнь!
Вышел из дома. Пришел в ТАСС. Здесь ничего не изменилось. Арсентьев довез меня до улицы Некрасова. Я пришел в Союз писателей. Узнал, что писем мне нет.
После эвакуации самолетами Лозинского, Шварца, Ахматовой и еще нескольких, в последние месяцы по воздуху, кажется, почти никто из писателей не эвакуировался. В числе уехавших в последнее время через Ладогу — Геннадий Гор.
Узнал я в союзе также, что Майка и ее мать включены в список эвакуируемых родственников писателей и должны быть отправлены из Ленинграда 10 марта. Обрадовался. Оказалось, Л. И. теперь питается в столовой Союза писателей, берет обеды на дом. Кормят здесь сейчас лучше, чем в январе. Кашу дают всем с 50-процентной вырезкой из продкарточки.
В двух комнатах и в бильярдной Дома имени Маяковского создан (один из немногих в городе!) стационар. В нем восстанавливают силы предельно истощенные голодом писатели. Организован этот стационар огромными усилиями А. С. Семенова, Кетлинской, Уксусова и некоторых других. В стационаре всегда жарко топится жестяная печка-»буржуйка», соблюдается абсолютная чистота, кипятится для ванной вода, трижды в день готовится горячая пища, есть медицинский уход. Постельное и нательное белье — чистые, на столах — белые скатерти, искусственные цветы. Спасено от смерти уже несколько десятков людей — например, писатель Сергей Хмельницкий, тишайший и скромнейший человек, который, несмотря на тяжелую форму астмы, возглавлял отдел пропаганды художественной литературы. Это дело требовало от него невероятной энергии и самоотверженности. Принимая заявки от госпиталей и учреждений, Хмельницкий организовывал в них литературные выступления писателей. В самые тяжелые месяцы — декабрь — январь — не было отвергнуто ни одной заявки. Многие писатели совершали дальние «пешие переходы» (например, в Лесной), чтобы выступить в каком-либо госпитале. В их числе были и О. Берггольц, и В. Кетлинская, и. Л. Рахманов, Е. Рысс, С. Хмельницкий, Г. Гор, В. Волженин {57}, Черноков и десятки других, находящихся в крайней степени истощения.
Кроме этого стационара и кроме «Астории», я знаю, что такого же типа спасательные станции организованы на Кировском, на Металлическом и еще на некоторых заводах {58}.
...Девятнадцатилетняя жена В. Н. Орлова, Элико Семеновна, 12 февраля родила ребенка. Из дома на канале Грибоедова ее доставили волоком, на саночках, на Васильевский остров — в родильный дом. Здесь печуркой обогревалась одна-единственная палата, в которой при свете лучины принимались роды, производились операции, лежали первые дни женщины с грудными детьми. Элико родила в темноте, в тяжелейших условиях. Ребенок оказался отечным. Несмотря на все усилия и самоотверженность врачей, на одиннадцатый день ребенок умер от кровоизлияния и разрыва сердца...
А ведь у многих людей в 1960 году, когда эта война будет почти забыта, появится паспорт, в котором окажется запись: дата и место рождения — февраль 1942 года, г. Ленинград. Будут ли знать эти молодые люди, в каких условиям выносили и родили их матери? И что, став совершеннолетними, сделают для того, чтобы никакие в мире города никогда не подвергались таким бедствиям, каким подверг проклятый фашизм мой родной, несгибаемый Ленинград?
...Выйдя из Союза писателей, я отнес посылку Ганичева на Кирочную. Пошел на Петроградскую сторону, на Карповку, к Л. И. и Майке. Застал их дома. Майка варила суп на «буржуйке». Я повернул Майку к свету, поглядел на нее, — выглядит она не так плохо, как я ожидал, худа, конечно, но сил не потеряла. Значительно хуже выглядит ее мать, состояние ее явно угрожающее! лицо — - старухи, изможденное, ослаблена очень. Я, однако, не дал ей — ныть, стали варить обед из принесенных продуктов. Я поразился той звериной жадности, с какой ела Л. И.
Со страхом глядел я на это одержимое голодным психозом и истерией, почти ненормальное существо, видимо тратящее действительно все силы для своей дочери, но вместе с тем готовое перервать ей горло за лишний грамм «несправедливо отделенной» еды. Это было тяжелое зрелище...
Л. И. сообщила мне, что она с Майкой на следующий день уезжает, эвакуируется на какой-то военной машине, что все устроено, что это наверняка, что, следовательно, продукты, привезенные мною, понадобятся на дорогу. Я обрадовался предстоящему их отъезду, стал давать им советы не набрасываться на еду сразу, но понял, что уговоры бесполезны. Договорившись, как и какую оказать им помощь в этот и следующий день, я ушел на улицу Щорса, в квартиру отца.
Сюда, в квартиру отца, пришел уже в половине восьмого вечером. Квартира оказалась в том виде, в каком я ее оставил, вещи в полной сохранности, кухня в чистоте и опрятности, предельно возможных в настоящих условиях. Простая русская женщина Маруся, взявшаяся в отсутствие хозяев хранить все в порядке, выполнила свое обещание с поразительной, честностью и щепетильностью. Заметно похудевшая, ни на что не жалующаяся (только на прямой вопрос, сознавшись: «Голодно, ох, Павел Николаевич, голодно!»), она встретила меня радостно. Мы с нею потели из принесенных мною продуктов, в кухне было тепло, дрова Маруся расходует экономно. Пачка писем и газет, полученных за это время, — и ни одного, ни от Кого, письма мне!
Я переоделся в чистое белье, затем, в полушубке, со свечкой, занялся разборкой вещей, выбирая то, самое необходимое, что решил перевезти на салазках на канал Грибоедова, где в кухне и в уцелевшей маленькой комнате пока буду жить.
Остался ночевать здесь. И вот — глубокая ночь, пишу.
6 марта.
Квартира на канале Грибоедова
В 6 утра, не выспавшись, послушал радио (теперь работает!), упаковал вещи, привязал их к саночкам, выволок на двор и вновь на неопределенное время покинул эту квартиру. Вместе с Марусей тащил тяжелые саночки (точнее — тащил их только я сам, жалея Марусю, — теперь ведь сил у меня больше) по Кировскому и через Кировский мост, на канал Грибоедова. Втащил вещи в свою разбитую квартиру, передал Марусе приготовленные для нее продукты, дал денег и доверенность на получение моего гонорара в Радиокомитете. Она ушла довольная, повеселевшая.
Начался жестокий обстрел города, позже оказалось — по району Петропавловской крепости и Троицкому мосту. Снаряды рвались и под мостом, и на Неве, и во дворе крепости... Явилась Майка, сказала хмуро, что чуть жива, — «спасибо, что жива!», — потому что в момент, когда она проходила через Троицкую площадь, два снаряда разорвались около бензоколонки, обдав Майку снегом и землею. При свете свечи я накормил девочку, напоил горячим чаем, она ела и пила с огромной жадностью, пока не насытилась, накладывая масло на хлеб покрытыми коростой грязи руками. Я дал Майке кучу советов на дорогу, дал ей куртку на волчьем меху, и шапку-ушанку, и мешок продуктов, и — для Натальи Ивановны, в Ярославль, — мыла, махорку, алюминиевые кастрюли; дал саночки, привязал к ним весь груз и отправил девочку, радуясь, что сегодня она эвакуируется.
Сам пошел по делам. Разнес письма, зашел в Радиоцентр. В Радиокомитете теперь тепло и есть электрический свет: этого исключения из общего правила — включения света — добились они через Военный совет...
Иду домой, на канал. Звоню Л. И. Она, захлебываясь, заявляет, что никуда сегодня они не уедут, что документов для них не выправили, вообще завыла в отчаянии. Я успокоил ее, велел ей держаться Союза писателей, который эвакуирует ее в ближайшие дни. А сам поспешил на Невский, дом 5, к Гусеву, в надежде устроить Майке и Л. И. отъезд в его машине.
Жду Гусева у дворника. Не дождавшись, иду в редакцию «На страже Родины», где тоже электрический свет.
Здесь — Гордон, перешедший из «Известий», ставший заместителем редактора, а в момент, когда я пришел, с общей помощью поворачивающий огромный железный несгораемый шкаф так, чтоб он закрывал его кровать от осколков-снарядов, ожидающихся со стороны, откуда обычно идет обстрел. Здесь — Лихарев, здоровый, жизнерадостный, и Решетов, оправившийся после больницы. Решетов доволен тем, что эвакуировал всю свою семью, и теперь заботиться ему не о ком, и сам он сыт. Гордон усиленно убеждает меня перейти на работу из ТАСС в.»На страже Родины».
Встречаю тут же Гусева и, зайдя с ним и его шофером Пожарским в его квартиру, прошу их взять Майку, довезти ее до Волхова (о двух пассажирах, конечно, не может быть и речи, машина, стоящая во дворе, тут же, до очевидности перегружена). Они дают согласие. Пойти на риск, эвакуировать девочку без всяких документов, кроме метрики, можно, но что касается Л. И.. то независимо ни от каких возможностей или соображений отправить ее без эвакоудостоверения нельзя.
Иду домой — и к Кетлинской. Советуюсь с нею, заручаюсь ее обещанием отправить Майку с матерью через Союз писателей, ежели она не уедет, с Гусевым. Звоню Л. И. И она, еще ничего о моих намерениях не зная:
— Умоляю вас, отправьте хотя бы Майку!
— А я как раз хотел вам сообщить: место в машине для Майки есть, хотя я совершенно не представляю себе, как удастся все дальнейшее. Но рискнуть можно, люди едут хорошие, помогут. Решайте сами: вы — мать!
Л. И. в полной прострации, ничего не может сказать, уходит за Майкой: пусть, мол, решает сама. Подходит к трубке Майка, я уговариваю ее ехать, она заявляет, что не может бросить маму:
— А если она без меня умрет? Она ничего не способна делать сама, и вообще она совсем сумасшедшая!
Если Майке ехать, она должна прийти на Невский, пять, ровно в 7 часов утра (разговор происходит в 10 вечера). Разговариваю с Майкой, и вновь с матерью, и опять с Майкой — долго. Они наконец говорят:
— Если решим, что Майка поедет, она придет к семи утра. Если не придет, значит, решила не ехать!..
Девочка, конечно, переживает трагедию. Остаться в Ленинграде с матерью — рискуют обе погибнуть от дистрофии. Бросить истощенную мать, возможно на смерть, — девочка не хочет, не может...
Что делать мне? Идти уговаривать? Я не имею права решать этот вопрос за них. Кто знает, что предстоит мне самому в будущем? Не снимут ли бездокументную девочку по дороге? А вдруг в самом деле Л. И. без Майки умрет... Помня об, имеющемся у меня в запасе обещании Кетлинской, решил: придет к семи утра — едет, не придет — не поедет...
7 марта
Майка к Гусеву не пришла... Все, что от меня зависело, сделано {59}.
Яркий день. Над головою разрывы зениток, яростная стрельба по самолетам, летящим на Ленинград.
Я просматриваю ленинградские газеты, вышедшие за время моего отсутствия.
На Ленинградском фронте уже огромный размах приобрело движение снайперов-истребителей. Феодосий Смолячков (истребивший 125 немцев 126 пулями) недавно погиб. Владимир Пчелинцев, Иван Вежливцев, Петр Галиченков, Федор Синявин, десятки других снайперов, часами и днями высматривая и выслеживая врага, каждый вырабатывая свои методы уничтожения немцев, истребили уже тысячи гитлеровцев. На слетах и конференциях снайперы обмениваются опытом, сейчас идет речь о создании целых снайперских рот. Снайперы появляются теперь в любой части, в любом подразделении, и немцы уже не смеют поднять над своими окопами головы, ходить по переднему краю — мы их окончательно загнали в землю.
На какие подвиги способны защитники Ленинграда, можно судить по величайшему акту самопожертвования бойцов Черемнова, Красилова и сержанта Герасименко, которые, спасая от уничтожения свой взвод, попавший под обстрел из трех хорошо замаскированных пулеметных точек, подползли к вражеским дзотам, кинулись к амбразурам и закрыли их своими телами. Взвод лейтенанта Полянского был спасен ценой жизни этих трех героев. Два из них были беспартийными, а Герасименко — коммунистом. Этот замечательный подвиг описан 11 февраля в «Ленинградской правде».
Ханковцы генерал-майора Н, П. Симоняка сражаются теперь на Пулковских высотах, сам Симоняк награжден орденом Ленина, а командующий гарнизоном Ханко, генерал-лейтенант Кабанов, ныне — начальник гарнизона города Ленинграда.
По опубликованным в «Ленинградской правде» подсчетам, немцы в каждый день их «сидения» под Ленинградом теряют в среднем тысячу солдат и офицеров, а всего к 20 февраля потеряли здесь 278640 человек, 1195 орудий, 1811 самолетов и множество другой техники.
А под Старой Руссой продолжается уничтожение частей 16-й немецкой армии.
Что же можно сказать о гражданском населении Ленинграда?
В самом городе смертей от голода сейчас даже больше, чем в январе, потому что никакими увеличенными нормами продовольствия уже нельзя восстановить те человеческие организмы, которые были окончательно разрушены дистрофией при 125-граммовом декабрьском хлебном пайке. Но эти тысячи и тысячи ежедневных смертей теперь уже не производят на население такого страшного впечатления, какое производили в декабре и в начале года. Тогда многим казалось, что весь город вымрет, тогда угасала надежда на спасение, а теперь медленно, но неуклонно все идет к лучшему. Это очевидно для всех. Кто хочет уехать, знает, что эвакуация производится, что надо только дождаться очереди. Те, кто уезжать никуда не хотят, решив делить свою судьбу с судьбой Ленинграда до конца, до прорыва блокады (а таких — большинство), гордые собою, находя радость во все большем осуществлении своих надежд, вглядываются не в плохое, а только в хорошее — в приметы его, наблюдающиеся в окружающем, и крепят этим силу своего духа, а значит, и физические силы их укрепляются.
Примет таких много!
Близится весна. Солнце уже пригревает, радует светом и теплом. Разрешено разбирать ветхие деревянные дома на дрова (да топливо поступает уже и из-за Ладоги); население все больше организуется для очистки и приведения в порядок города, — угроза эпидемии есть, но самих эпидемий в Ленинграде нет. Производятся массовые прививки против дизентерии, уже сотням тысяч людей они сделаны. Медицинская помощь вообще налаживается. При каждом домоуправлении созданы санитарно-бытовые комиссии. Энергично борются со всякими спекулянтами и мародерами не только милиция, но и комсомольские контрольные посты, они везде — в магазинах, на складах, на хлебозаводах, на транспорте... В заледенелых, омертвелых цехах заводов и фабрик люди готовятся к восстановительной работе, кое-что уже восстанавливают.
Вот что я прочел в одном только номере «Ленинградской правды» (за 13 февраля).
«...Местная промышленность и артели, объединяемые Горпромсоветом, наряду с безукоризненным выполнением заказов фронта, выпустили в последнее время многие десятки тысяч огнетушителей, печей-времянок, ведер, кипятильников, самоварных труб, массу противопожарного оборудования и арматуры... Одна из артелей Швейпромсоюза (председатель — тов. Кобзун), несмотря на все трудности, за два месяца увеличила в шесть раз выпуск ватных костюмов, наладила выработку подушек и матрацев для госпиталей, в короткие сроки создала новый цех, действующий.без электроэнергии. Старые швеи артели установили в цехе собственные машины и успешно действуют на ножных приводах. Без электроэнергии обходится и столярный цех этой же артели. В другой артели — «Ленпромодежда» Октябрьского района — свыше ста артельщиц также работают на своих ручных машинах...»
«...Мы организовали на заводе небольшую парикмахерскую, устраиваем душ, заботимся о том, чтобы хорошо работали столовая, стационар, и, самое главное, добиваемся, чтобы каждый член коллектива не замыкался в себе, участвовал в общей работе, сознавал, что он отвечает не только за судьбу завода, но и за состояние своего родного города».
Комсомольцы другого завода взялись собрать к годовщине Красной Армии восемь автомашин. Попутно они собирают десять двигателей, два уже готовы... Комсомольцы отремонтировали котлы в заводской бане, отогрели всю водопроводную сеть, восстановили колодец, смонтировали двигатель, который дает заводу свой ток...
А в номере от 15 февраля сказано:
«...Очищены от снега, мусора и нечистот полностью или частично дворы в 335 домах Октябрьского района. В 150 домах Смольнинского района отеплены водопроводные трубы, и население этих домов теперь обеспечено водой. К Ю февраля введены в строй водопроводы в 135 домах Дзержинского района...»
В городе открываются детские комнаты, ясли, чайные, прачечные, все коммунальное хозяйство города с приходом весны начнет восстанавливаться. Уже сейчас везде разговоры об огородах, которые разрешено будет устраивать на площадях, вдоль улиц, в парках, скверах — повсюду в городе.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |