Перевели с французского Д. Вальяно и Л. Григорьян 14 страница

— Но ведь есть же санитарные поезда1. — негодовал Шарль.

— Не спорю. Но кто же пошлет накануне войны сани­тарные поезда, чтобы подбирать инвалидов?

m

Шарль хотел ответить, но его фиксатор вдруг качнулся, и он был вознесен в воздух головой вниз.

— Несите меня прямо! — крикнул он. — Несите меня прямо!

Носильщики засмеялись, зияющая дыра приблизилась, увеличилась, они отпустили веревку, и гроб с мягким сту­ке»! упал на свежую землю. Склонившись над краем ямы, санитарка и консьержка безудержно зарыдали.

— Видишь, — сказал Борис, — все они смываются.

Они сидели в холле отеля рядом с орденоносным гос­подином, читавшим газету. Портье спустил два чемодана из свиной кожи и поставил их рядом с другими у входа.

— Семь отъезжающих сегодня утром, — сказал он без­различно.

— Взгляни на чемоданы: они из свиной кожи. Эти люди недостойны их, — строго заметил Борис.

— Почему, мой красавец?

— Они должны быть обклеены ярлыками.

— Но тогда не была бы видна свиная кожа, — возрази­ла Лола.

— Вот именно. Настоящую роскошь должно прятать. И по­том, это заменяло бы чехлы. Будь у меня такой чемодан, меня бы здесь не было.

— А где бы ты был?

— Все равно где: в Мексике или в Китае. — Он доба­вил: — С тобой.

Высокая женщина в серой шляпе взволнованно про­шла через холл, она кричала:

— Марметта! Мариетта!

— Это мадам Деларив, — сказала Лола. — Она уезжает сегодня днем.

— Мы скоро останемся в отеле одни, — заметил Бо­рис. — Вот будет забавно: будем менять комнату каждый вечер.

— Вчера в казино, — сказала Лола, — меня слушали десять человек. Поэтому я больше себя не утруждаю. Я по­просила, чтобы их всех собрали за столом посередине, и я шл шепчу свои песни прямо в уши.

Борис встал и пошел посмотреть на чемоданы. Он их украдкой пощупал и вернулся к Лоле.

— Зачем они уезжают? — спросил он усаживаясь. — Им было бы и здесь неплохо. Если это случится, их дома разбомбят на следующий день после их приезда.

— Наверняка, — сказала Лола, — но ведь это их дома, тебе не понятно?

— Нет.

— Так уж заведено, — сказала она. — Начиная с опре­деленного возраста неприятности ждешь у себя дома.

Борис засмеялся, и Лола с беспокойством выпрямилась; она сохранила эту привычку с прежних времен: когда он смеялся, она всегда опасалась, что он смеется над ней.

— Почему ты смеешься?

— Потому что ты считаешь себя очень смелой. Ты мне объясняешь, что чувствуют люди определенного возраста. Но ведь ты ничего в этом не смыслишь, моя бедная Лола: у тебя никогда не было своего дома.

— Это верно, — грустно согласилась она.

Борис взял ее руку и поцеловал в ладонь. Лола покраснела.

— Как ты мил со мной. Ты так изменился...

— Ты недовольна?

Лола с силой сжала его руку.

— Довольна. Но я хотела бы знать, почему ты так мил.

— Потому что я взрослею, — ответил он.

Она не отняла у него руки и улыбалась, откинувшись в кресле. Он был рад, что она счастлива: он хотел оставить ей добрые воспоминания о себе. Он погладил ее руку и по­думал: «Один год; у меня только один год жизни с ней»; он совсем расчувствовался: их история уже имела очарование прошлого. Раньше он держал ее в ежовых рукавицах, но у них был как бы бессрочный контракт; это его раздражало, он любил обязательства, ограниченные во времени. Один год: он даст ей все счастье, которое она заслуживает, он исправит всю свою неправоту, потом покинет ее, но не мерзко, не ради другой женщины или потому, что она ему надоела: это случится само собой, в силу обстоятельств, так как он станет совершеннолетним, и его пошлют на фронт. Он украдкой посмотрел на нее: она выглядела молодой, ее прекрасная грудь вздымалась от счастья; он грустно поду­мал: «Я буду мужчиной одной женщины». Мобилизован в 40-м, убит в 41-м, нет, в 42-м, ибо мне еще потребуется время обучиться — вот и получится одна женщина за всю жизнь. Три месяца тому назад он еще мечтал спать со свет­скими женщинами. «Каким я был тогда мальчишкой», — снисходительно подумал он. Он умрет, не познав герцо­гинь, но он ни о чем не жалел. С одной стороны, он мог бы за те месяцы, которые еще остались, коллекциониро­вать успехи, но перестал этим интересоваться: «Стоит ли себя расточать? Когда имеешь только два года жизни впе­реди, скорее подобает сосредоточиться». Жюль Ренар ска­зал сыну: «Изучай только одну женщину, но изучай ее хо­рошо, только так узнаешь женщин вообще». Нужно было старательно изучать Лолу в ресторане, на улице, в посте­ли. Он провел пальцем по запястью Лолы и подумал: «Я ее еще не очень хорошо знаю». Были закоулки ее тела, ему еще неведомые, он не всегда знал, что творится у нее в голове. Но впереди у него был еще год. И он примется за дело сейчас же. Он повернул к ней голову и стал вниматель­но рассматривать Лолу.

— Почему ты на меня так смотришь? — спросила Лола.

— Я тебя изучаю, — ответил Борис.

— Я не хочу, чтобы ты на меня слишком внимательно смотрел, я всегда опасаюсь, что покажусь тебе слишком старой.

Борис ей улыбнулся: она оставалась недоверчивой, она не могла привыкнуть к своему счастью.

— Не волнуйся, — сказал он ей.

Вдова сухо с ними поздоровалась и села в кресло рядом с орденоносным господином.

— Что ж, дорогая мадам, — сказал господин. — Скоро мы услышим речь Гитлера.

— Да? Когда? — спросила вдова.

— Он будет выступать завтра вечером в Sportpalast1.

— Брр! — вздрогнув, сказала она. — Тогда я рано пойду спать и спрячу голову под простыню, не хочу его слы­шать. Думаю, ничего хорошего он нам не скажет.

— Боюсь, что так, — сказал господин. Наступило молчание, потом он продолжил:

— Самую большую ошибку мы совершили в 36-м году, во время демилитаризации рейнской зоны. Туда следовало по­слать десять дивизий. Покажи мы тогда зубы, и немецкие

Дворец спорта (нем.).

офицеры получили бы приказ об отступлении. Но Сарро ждал «согласия Народаюго фронта, а Народный фронт пред­почел отдать наше оружие испанским коммунистам.

— Англия бы за нами не последовала, — заметила вдова.

— Она бы за нами не последовала! Она бы за нами не последовала! — яезюрееливо якмзторил господин. — Что ж, тогда я задам вам такой вопрос, мадам. Знаете, что бы сделал Гитлер, объяви Сарр© тэбмлишщт?

— Не знаю, •— сказала вдова.

— Он бы покончил жизнь са-мо-у-бий-ством, мадам; я это знаю из достоверных источников: я уже двадцать лет знаком с офицером из 2-го отдела.

Вдова грустно покачала головой.

— Сколько потерянных возможностей! — воскликнула она.

— А по чьей вине, мадам?

— Ах! — вздохнула дама.

— Да! — сказал господин. — Да! Вот что значит голосо­вать за красных. Француз неисправим: война у дверей, а он требует оплаченных отпусков.

Вдова подняла глаза: на лице ее читалось гюдлинное беспокойство.

— Значит, вы думаете, что будет война?

— Война... — озадаченно сказал господин. — Ну, ну, не так быстро. Нет: Даладье не ребенок; он, безусловно, пой­дет на необходимые уступки. Но нас ждут большие непри­ятности.

— Мерзавцы! — сквозь зубы процедила Лола.

Борис с симпатией ей улыбнутся. Для нее чехословац­кий вопрос был очень простым: на маленькую страну на­пали, Франция обязана ее защитить. Пусть она плохо раз­биралась в полмпже, но она великодушна.

— Пойдем завтракать, — сказала она. — Они мне дей­ствуют на нервы.

Она встала. Он посмотрел на ее красивые широкие бедра и подумал: женщина. Это была женщина, вся женщина, которой он будет обладать этой ночью. Он почувствовал, как от сильного желания запылали его уши.

За стшной вокзал — и Гомес в поезде, ноги на скамей­ке, он ускорил расставание: «Не люблю вокзальные объя­тья!» Она спускалась по монументальной лестнице, поезд еще стоял, Гомес курил и читал, положив ноги на скамей­ку, у него были красивые новые туфли из отличной кожи. Она видела его туфли на серой обивке скамейки; он был в первом классе; война приносит свои выгода. «Я его не­навижу», — подумала Сара. Она была сухой и опустошен­ной. Сначала она еще видела ослепительное море, порт и пароходы, потом все это исчезло: темные отели, крыши и трамваи.

— Пабло, не беги так вниз по лестнице — упадешь! Малыш застыл на ступеньке, нога его зависла в воздух

хе. Скоро он увидит Матье. Он мог бы остаться еще на день со мной, но предпочел общество Матье. Руки, ее го­рели. Пока он был здесь, это была пытка; теперь, ковда он уехал, я больше не знаю, куда идти.

Маленький Пабло серьезно смотрел на нее.

— Папа уже уехал? — спросил он.

Напротив были часы, они показывали час тридцать пять. Поезд ушел семь минут назад.

— Да, — сказала Сара, — он уехал.

— Он уехал сражаться? —свергая глазаавг, спросил Пабло.

— Нет, — сказала Сара. — Он поехал гговвдать друга.

— Д потом он будет сражаться?

— Потом, — сказала Сара, — он будет заставлять сра­жаться других.

Пабло остановился на предпоследней ступеньке. Он согнул коленки и, соединив ноги, прыгнул на тротуар, за­тем обернулся и посмотрел на мать, гордо улыбаясь. «Ко­медиант», — подумала она. Она обернулась, не улыбнув­шись, и пробежала взглядом монументальную лестницу. Поезда шли, останавливались, снова трогались у нее над головой. Поезд Гомеса катил на восток между меловыми утесами, а возможно, между домами. Вокзал был пуст над ее головой, большой серый пузырь, полный солнца и ды­ма, запаха вина и сажи, рельсы блестели. Она опустила голову, ей было неприятно думать об этом вокзале, поки­нутом наверху в белом полуденном зное. В апреле трид­цать третьего года он уехал этим же поездом, на нем был серый твидовый костюм, миссис Симпсон ждала его в Кан­нах, oral провели две недели в Сан-Ремо. «Лучше уж это», — подумала ста. Маленький робкий кулачок коснулся ее ру­ки. Она открыла ладонь и отшшуте ее на запястье Пабло.

Она опустила глаза и посмотрела на него. На нем была матроска и полотняная шапочка.

— Почему ты на меня так смотришь? — спросил Пабло.

Сара отвернулась и поглядела на мостовую. Она ужас­нулась своей жестокости. «Ведь это всего лишь ребенок!» — подумала она. Сара снова посмотрела на него, пытаясь улыбнуться, но ей это не удалось, челюсти были сжаты, рот одеревенел. Губы малыша задрожали, и она поняла, что сейчас он заплачет. Она резко потянула его и пошла широкими шагами. Удивленный, малыш забыл про слезы и засеменил рядом с ней.

— Куда мы идем, мама?

— Не знаю.

Она свернула направо, в первую попавшуюся улицу. Улица была безлюдная, все магазины были закрыты. Она еще ускорила шаг и свернула на улицу налево, тянувшуюся между высокими мрачными и грязными домами. И тут бы­ло тоже пустынно.

— Ты меня заставляешь бежать, — сказал Пабло. Сара сжала его руку, не отвечая, и поволокла его дальше.

Они пошли по большой прямой улице с трамвайными пу­тями. Тут не было ни автобусов, ни трамваев, только опу­щенные железные шторы и рельсы, ведущие к порту. Она вспомнила, что сегодня воскресенье, и сердце ее сжалось. Она грубо дернула Пабло за руку.

— Мама! — захныкал Пабло. — Ой, мама!

Он побежал, чтобы поспеть за ней. Он не плакал, он был совсем белый, с кругами под глазами; он поднимал к ней недоверчивое удивленное лицо. Сара резко останови­лась; слезы увлажнили ее щеки.

— Бедный мальчик, — сказала она. — Бедный невин­ный малыш.

Она присела перед ним на корточки: какая разница, кем он позже станет? Сейчас он здесь, безобидный и не­красивый, с малюсенькой тенью у ног; в конце концов, он не просил, чтоб его родили.

— Почему ты плачешь? — спросил Пабло. — Потому что уехал папа?

Слезы Сары сразу иссякли, и ей захотелось рассмеять­ся. Но Пабло с озабоченным видом смотрел на нее. Она встала и сказала, отворачиваясь:

— Да. Да, потому что уехал папа.

— А мы скоро вернемся?

— Ты устал? Мы еще далеко от дома. Пошли, — сказа­ла она, — пошли. Мы пойдем медленно.

Они сделали несколько шагов, а потом Пабло остано­вился и вытянул палец.

— Ой, смотри! — сказал он с почти болезненным вос­торгом.

Это была афиша на дверях совсем синего кинотеатра. Они подошли. Запах формалина шел из темного прохладно­го холла На афише ковбой преследовал всадника в маске, стреляя из револьвера. Опять выстрелы, опять револьве­ры! Пабло смотрел, тяжело дыша; скоро он наденет каску, возьмет ружье и будет бегать по комнате, изображая бан­дита в маске. У нее не хватило мужества увести его. Она просто отвернулась. Кассирша обмахивалась у себя в будке. Это была толстая брюнетка с бледной кожей и огненными глазами. На полочке кассы за стеклом стояли цветы в кув­шине; на стене была прикноплена фотография Роберта Тейлора. Господин средних лет вышел из зала и подошел к кассе.

— Сколько? — спросил он через окошечко.

— Пятьдесят три билета, — сказала она.

— Так я и думал. А вчера шестьдесят семь. А ведь какой хороший фильм, с погонями!

— Люди предпочитают сидеть дома, — сказала кассир­ша, пожимая плечами.

Какой-то человек остановился рядом с Пабло, он, тя­жело дыша, смотрел на афишу, но, казалось, не видел ее. Это был высокий бледный мужчина в разорванной одеж­де, с окровавленной повязкой вокруг головы и с засохшей грязью на щеках и руках. Должно быть, он пришел изда­лека. Сара взяла Пабло за руку.

— Пошли, — сказала она.

Она заставила себя идти очень медленно — из-за малы­ша, но ей хотелось бежать, ей казалось, что кто-то смотрит ей в спину. Впереди блестели рельсы, асфальт медленно пла­вился на солнце, воздух слегка дрожал вокруг фонаря, это было уже не то воскресенье. «Люди предпочитают сидеть дома». Еще недавно она угадывала за группой домов весе­лые оживленные бульвары, пахнущие рисовой пудрой и сигаретами; она шла по тихой улице предместья, и ее сопровождала невидимая, хоть и близкая толпа. Достаточ­но было одного слова — и бульвары опустели. Теперь они сбегали к порту, белью и пустынные; воздух подрагивал между пустых стен.

— Мама, — сказал Пабло, — тот человек идет за нами.

— Да нет. Он делает то же, что и мы, он гуляет.

Она повернула налево, и это была такая же улица, беско­нечная и неподвижная; единственная улица шла теперь через весь Марсель. И Сара была на этой улице с ребен­ком; а все марсельцы сидели по домам. Пятьдесят три би­лета. Она думала о Гомесе, о смехе Гомеса: конечно, все французы трусы. Ну и что? Они сидят по домам, это есте­ственно; они боятся войны, и они совершенно правы. Но ей по-прежнему было не по себе. Она заметила, что ускорила шаги, но тут же решила идти медленнее — из-за Пабло. Но теперь мальчик сам тянул ее вперед.

— Быстрее, быстрее, — задыхаясь, умолял он. — Ну, мама!

— Что такое? — сухо спросила она.

— Он все еще здесь, он идет за нами.

Сара немного повернула голову и увидела того же обо­рванца; он шел за ними, это очевидно. Сердце ее заколо­тилось.

— Бежим! — сказал Пабло.

Она подумала об окровавленной повязке и резко по­вернулась. Бродяга сразу остановился и посмотрел на них затуманенными глазами. Саре стало страшна Мальчик цеп­лялся за нее обеими руками и изо всех сил тянул ее назад. «Люди сидят по домам». Она может сколько угодно кри­чать, звать на помощь, никто не придет.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она бродягу, смот­ря ему в глаза.

Он жалко улыбнулся, и страх Сары исчез.

— Вы умеете читать? — спросил он.

Он протянул ей старую разорванную книжку, это был военный билет. Пабло обхватил ноги Сары руками, она чувствовала его теплое тельце.

— А что? — спросила она.

— Я хочу знать, что там написано, — сказал оборванец, указывая пальцем на листок.

Несмотря на фиолетовый, наполовину закрывшийся глаз, у него был добродушный вид. Сара искоса посмотрела на него, потом на листок.

— Вот беда-то, — смущенно пробормотал человек. — Вот беда-то — совсем не умею читать.

— Что ж, у вас предписание, — сказала Сара. — Вам нужно ехать в Монпелье.

Она протянула ему билет, но человек не сразу его взял. Он спросил:

— Правда, что будет война?

— Не знаю, — сказала Сара.

Она подумала: «Он скоро уедет». И потом подумала о Гомесе. Она спросила:

— Кто вам сделал повязку?

— Сам, — сказал бродяга.

Сара порылась в сумочке. У нее были булавки и два чистых платка.

— Сядьте на тротуар, — властно сказала она. Бродяга тяжело сел.

— У меня окоченели ноги, — с извиняющимся смехом сказал он.

Сара разорвала платки. Гомес читал «Юманите» в пер­вом классе, положив ноги на скамейку. Он уводится с Матье, йотом напраавкгся в Тулузу и сядет на самолет в Барсело­ну. Сара развязала окровавленную повязку и осторожны­ми рывками сняла ее. Бродяга слегка застонал. Черная лип­кая корка покрывала половину головы. Сара протянула платок Пабло:

— Пойди намочи в фонтане.

Малыш убежал, обрадовавшись, что может уйти. Бро­дяга поднял глаза на Сару и сказал ей:

— Я не хочу воевать.

Сара мягко положила руку ему на плечо. Ей хотелось попросить у него прощения.

— Я пастух, — сказал он.

— Что вы делаете в Марселе? Он покачал головой.

— Я не хочу воевать, — повторил он.

Пабло вернулся, Сара кое-как промыла рану и быстро наложила повязку.

— Вставайте, — сказала она.

m

Он встал. Он растерянно смотрел на нее.

— Значит, мне нужно в Монпелье?

Она порылась в сумочке и вынула две купюры по сто франков.

— Вам на дорогу, — сказала она.

Человек взял их не сразу: он пристально смотрел на нее.

— Возьмите, — тихо и быстро сказала Сара. — Возьми­те. И не воюйте, если можете этого избежать.

Он взял деньги. Сара сильно сжала его руку.

— Не воюйте, — повторила она. — Делайте, что хотите, вернитесь домой, спрячьтесь. Все лучше, чем воевать.

Он смотрел на нее, не понимая. Она схватила Пабло за руку, сделала полуоборот, и они пошли дальше. Через не­которое время она обернулась: он смотрел на повязку и влажный платок, которые Сара бросила на мостовую. По­том наклонился, взял их, пощупал и положил в карман.

Капли пота катились по его лбу до висков, спускались по щекам от ноздрей до ушей, он сначала подумал, что это насекомые, он ударил себя по щеке, и его рука разда­вила теплые слезы.

— Черт возьми! — сказал его сосед слева. — Ну и жара. Он узнал голос, это был Бланшар, жирная скотина.

— Они это делают нарочно, — сказал Шарль, — часами оставляют вагоны на солнце.

Наступило молчание, потом Бланшар спросил:

— Это ты, Шарль?

— Я, — сказал Шарль.

Он пожалел, что заговорил. Бланшар обожал выбрасы­вать разные фортели: он брызгал на людей из водяного пистолета, или же скатывался на них и прикалывал кар­тонного паука к их одеялам.

— Вот и встретились, — сказал Бланшар. -Да.

— Мир тесен.

Шарль получил струю воды прямо в лицо. Он вытерся и плюнул: Бланшар хохотал.

— Мать твою за ногу! —- выругался Шарль. Он достал платок и вытер шею, принуждая себя засмеяться. — Это опять твой водяной пистолет?

— Да, — смеясь, сказал Бланшар. — Я не промахнулся, а? Прямо в рожу! Не огорчайся, у меня шуточек полные карманы: будем развлекаться в дороге.

— Ну и мудило! — сказал Шарль со счастливым сме­хом. — Ну и мудило же ты!

Бланшар внушал ему страх: их фиксаторы соприкаса­лись, если он захочет меня ущипнуть или бросить мне под одеяло колючку шиповника, ему достаточно протянуть руку. «Мне не везет, — подумал он, — нужно быть начеку всю дорогу». Он вздохнул и заметил, что смотрит на пото­лок, большую мрачную поверхность, усеянную заклепками. Он повернул свое зеркальце назад, стекло было черное, как закопченная стеклянная пластинка. Шарль припод­нялся и огляделся вокруг. Раздвижную дверь оставили ши­роко открытой; в вагон проникал золотистый свет, пробе­гая по лежащим телам, он касался одеял, высвечивал лица. Но освещенная часть была строго ограничена рамкой двери; слева и справа была почти полная темнота. Счас­тливчики, они, должно быть, дали деньги носильщикам; у них будет и воздух, и свет; время от времени, приподни­маясь на локте, они будут видеть, как снаружи мелькает зеленое дерево. Обессиленный, он снова упал, его рубаш­ка взмокла. Хоть бы скорее тронуться! Но поезд стоял, за­брошенный, окутанный солнцем. Странный запах — гни­лой соломы и духов «Убиган» — застоялся на уровне пола. Шарль вытянул шею, чтобы избавиться от него — он вы­зывал тошноту, но, обливаясь потом, оставил эти попыт­ки, и запахи плотной салфеткой накрыли его нос. Снару­жи бьиш рельсы, и солнце, и пустые вагоны на запасных путях, и выбеленные пылью кустарники: пустыня. А чуть дальше было воскресенье. Воскресенье в Берке: дети игра­ют на пляже, семьи пьют кофе с молоком в кафе. «Забав­но, — подумал он, — забавно». В другом конце вагона раз­дался голос:

— Дени! Эй, Дени! Никто не ответил.

— Морис, ты здесь?

Снова молчанье, потом голос огорченно заключил:

— Негодяи!

Тишина была прервана. Рядом с Шарлем кто-то засто­нал:

— Какая жара...

Слабый и дрожащий голос, голое тяжело больного, отве­тил:

— Когда поезд тронется, будет полегче.

Они говорили вслепую, не узнавал друг друга; кто-то со смешком сказал:

— Вот так и ездят солдаты.

Потом снова наступила тишина Жара, тишина, трево­га. Вдруг Шарль увидел две красивые ноги в белых нитя­ных чулках, его взгляд поднялся вдоль белого халата: это была красивая медсестра. Она только что поднялась в ва­гон. В одной руке она держала чемодан, в другой — склад­ной стул; она алым взглядом окинула вагон.

— Безумие, — сказала она, — чистое безумие.

— Чего-чего? — грубо переспросил кто-то снаружи.

— Если бы вы хоть чуть-чуть подумали,, то, конечно, уразумели бы, что нельзя помещать мужчин в одном ваго­не с женщинами.

— Мы их разместили в том порядке, как нам их при­везли.

— Так что, я должна их обихаживать друг при друге?

— Нужно было быть здесь, когда их привезли.

— Не могу же я быть одновременно повсюду! Я в это время занималась багажом.

— Какая неразбериха! — возмутился какой-то мужчина.

— Это еще мягко сказано.

Наступило молчание, потом медсестра сказала:

— Окажите мне любезность и позовите ваших сотруд­ников; мы переведем мужчин в последний вагон.

— Еще чего! Кто нам заплатит за дополнительную ра­боту?

— Я подам жалобу, — сухо сказала медсестра.

— Хорошо. Можете подавать жалобу, моя красавица. Мне на это плевать.

Медсестра пожала плечами и отвернулась; она осторожно прошла между лежащими и села на свой складной стул не­подалеку от Шарля, на самом краю светового прямоугольника.

— Эй! Шарль! — позвал Бланшар.

— Чего? — вздрогнув, отозвался Шарль.

— Оказывается, здесь бабк. Шарль не ответил.

на

— А как же, «ли мае понадобится пос.ть? — громко сказал Бланшар.

Шшьшашежотбшненстшиствда, но туг же вспом­нил о колючке шиповника и издал заговорицодкий сме­шок.

На уровне пола кто-то копошился, наверняка мужчины выворачивали шеи, чтобы разглядеть, есть ли у них сосед­ки. Но в общем и целом в вагоне шпшю нечто вроде сму­щения. Туг и там раздался шепот и умолк. «А что, если мне понадобится еос...тъ?» Шарль шочувствовал себя грязным изнутри, каким-то свертком липких и влажных кишок: какой стыд, если придется 1щюсить суде© в присутствии девушек. Он натужился и подумал: «Я буду держаться до конца». Бланшар сопел, его нос издавал какую-то невинную ме­лодию, надо же, он умудрился уснуть. У Шарля мелькнула надежда, он шшуж из кармдаа сигарету и чиркнул спичкой.

— Что такое? — всполошилась медсестра.

Она положила вязанье на колени. Шарль видан ее раз­гневанное лицо очень высоко и далеко над собой, в синей тони.

— Я зажигаю сигарету, — сказал он; собственный голос показался ему чудным и нескромным.

— Нет-нет, — сказала она. — Это нельзя. Здесь не курят.

Шарль задул спичку и кончиками пальцев пощупал во­круг себя. Между двумя одеялами он обнаружил влажную и шероховатую доску, которую он шздарашд нолем, перед тем как положить туда маленький, наполовину обуглив­шийся кусочек дерева; но вдруг это прикосновение при­вело его в ужас, и он положил руки на грудь. «Я на уровне пола», — подумал он. На уровне пола. На земле. Под сто­лами и стульями, под югёлуками медсестер и носильщи­ков, раздавленный, наполовину смешанный с грязью и соломой, любое насекомое, бегающее в бороздках пола, может вскарабкаться мне на живот. Он пошевелил нога­ми, поскреб гтатками о фиксатор. Но так тихо, чтобы не разбудить Бланшара. Пот струился по его груди; он под­нял колени под одеяжом. Бесконечные мурашки в ягоди­цах и в ногах — такие же мучили его в первое время в Берке. Со временем все успокоилось: он забыл свои нош, он привык, что его толкают, катят, несут, он стал веадью. «Это не вернется, — с тревогой подумал он. — Боже мой, неужели это уже никогда не вернется?» Он вытянул ноги и закрыл глаза. Нужно было думать: «Я всего лишь ка­мень, просто камень». Его стиснутые ладони открылись, он почувствовал, как его тело медленно окаменевает под одеялом. Камень среди других камней.

Он резко выпрямился, открыв глаза, шея напряглась; был толчок, затем скрип, монотонное движение, умиро­творяющее, как дождь: поезд тронулся. Он что-то мино­вал; снаружи проходили прочные и тяжелые от солнца предметы, они скользили вдоль вагонов: неразличимые те­ни, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, бе­жали по светящейся перегородке напротив открытой двери; это было как на экране кинотеатра. Свет на перегородке немного побледнел, затем посерел, потом совсем поблек: «Выезжаем с вокзала». У Шарля болела шея, но он чувст­вовал себя спокойнее; он снова лег, поднял руки и повер­нул свое зеркальце на девяносто градусов. Теперь в левом углу зеркала он видел кусочек освещенного прямоуголь­ника. Ему этого было достаточно: эта блестящая поверх­ность жила, на ней видоизменялся целый пейзаж, свет то дрожал и бледнел, как будто собираясь окончательно ис­таять, то снова затвердевал и застывал, принимая вид охря­ной побелки; потом на мгновение он вздрагивал, прон­зенный косыми волнообразными движениями, как бы морщинясь от ветра. Шарль подолгу смотрел на него: че­рез некоторое время он почувствовал себя освобожденным, ему казалось, будто он сидит, свесив ноги, на подножке вагона и созерцает пробегающие деревья, уходящие поля, море.

— Бланшар, — прошептал он.

Ответа не было. Он немного подождал и снова прошеп­тал:

— Ты спишь?

Бланшар не ответил. Шарль вздохнул и удовлетворенно расслабился, он полностью вытянулся, не сводя глаз с зеркала. Он спит, он уже спит; когда Филипп зашел в ка­фе, он едва держался на ногах; он опустился на скамейку, но глаза его были сонными, они говорили: «Вы со мной не справитесь!» С очень злым видом он заказал кофе, та­кой вид бывает у тех, кто принимает официантов за воз­можных врагов; обычно это совсем молодые: юнцы дума­ют, что жизнь — сплошная борьба, они это вычитали в книжках, и, попав в кафе, заказывают какой-нибудь гранатовый напиток и смотрят при этом так, что бросает в дрожь.

— Один кофе и два китайских чая, и отнесите это на террасу, — распорядился Филипп.

Она нажала на кнопку и повернула рукоятку. Феликс подмигнул ей и показал на спящего миниатюрного юношу. Это была не борьба, это болото, как только делаешь дви­жение, то погружаешься в трясину, но они это сразу не осознают, в первые годы они много перемещаются, а фак­тически увязают. Когда-то я поступала так же, но теперь постарела, я сохраняю спокойствие, прижав руки к телу, я не двигаюсь, в моем возрасте главное — оставаться на поверхности. Он спал, открыв рот, его челюсть отвисла, он был некрасив, красные опухшие веки, красный нос де­лали его похожим на барана. Я сразу догадалась, когда увидела, как он слепо входил в пустой зал, снаружи было солнце, а на террасе — клиенты, я подумала: «Ему нужно написать письмо, а может, он ждет женщину, но скорее всего, с ним что-то случилось». Он поднял длинную блед­ную руку, отогнал, не открывая глаз, несуществующих мух. Горести преследовали его и во сне; неприятности следуют за человеком везде; я сидела тогда на скамье, смотрела на рельсы и на туннель, где-то пела птица, а я была беремен­на, и меня выгнали, я все глаза выплакала, в сумочке не было ни гроша, только билет, я уснула, и мне приснилось, что меня убивают, тащат куда-то за волосы, называют по­таскухой, потом пришел поезд, и я в него села. Я уговари­ваю себя, что он получит пособие, он — старый рабочий, инвалид, нельзя ему в пособии отказать, но они постара­ются отвязаться от него, ведь они так жестоки; а я, я ста­рая, я больше не барахтаюсь, я просто размышляю. Он одет, как молодой барчук, у него, конечно, есть мама, ко­торая следит за его одеждой, но туфли его белы от пыли; что он делал? Куда ходил? У молодых бурлит кровь, если бы он мне сказал: «Выдай меня, я убил отца и мать», — ведь может быть и такое; возможно, он убил старуху, женщину вроде меня, они его, конечно, арестуют, вот увидите, он не в силах сопротивляться; возможно, они придут за ним сюда, и «Матен» опубликует его фотографию, многие увидят овджгительное лицо хулигана, совсем непохожее, и всегда кто-нибудь скажет: «По лицу ишдшо, что он на такое способен»; что ж» а я говорю: чтобы их осудить, не нужно их видеть вблизи, потому что, когда смотришь, как они с каждым днем мало-помалу погружаются* думаешь, что спасение невозможно и что в конце концов, все при­дет к одному: пить кофе с молоком на террасе, или ско­пить деньжат, чтобы купить себе дом, или убить свою мать. Зазвонил телефон, она вздрогнула.

Дата добавления: 2015-08-28