Ворожейкин Арсений Васильевич 23 страница

Гурий Андреевич долгое время работал инструктором-летчиком. Потом его, как хорошего командира и грамотного коммуниста, назначили в 32-й полк. Прибыл он перед Курской битвой. Прежде чем приступить к исполнению служебных обязанностей, ему нужно было представиться командиру дивизии и начальнику политотдела. В штаб дивизии его должен был отвезти на самолете специально выделенный летчик. Комдив Николай Герасимов, узнав об этом, возмутился: что он, летчик или мешок с песком, чтобы его возили? Пусть сам летит. Герасимов, давая такое распоряжение, хотел звать, хорошо ли летает новый заместитель командира полка по политчасти. После такой проверки яснее станет и как с ним разговаривать.

Гурий Андреевич вылетел. И тут только комдиву доложили, что Хатнюков прибыл прямо с курсов и давно не летал. Площадка для посадки была такая маленькая, что и хорошо натренированному летчику не так-то просто приземлиться. Комдив встревожился. Но Хатнюков так классически притер машину, что Герасимов, не щедрый на похвалы, премировал его коверкотовой гимнастеркой. С тех пор Гурий Андреевич летает только в ней. «Гимнастерка — ровесница моей фронтовой жизни», — говорил он про этот памятный подарок комдива.

Так началась его фронтовая жизнь. Пример летного мастерства сразу расположил к нему летчиков.

Воевать в 32-м полку я начал в самый разгар боев за Львов. К утру 27 июля 1944 года город был освобожден, а 30-го состоялся городской митинг. Наш полк с воздуха охранял его. На последний вылет на аэродроме не оказалось горючего. Чтобы выполнить задачу, мы подняли в небо небольшую группу. Для нее пришлось со всех остальных самолетов слить бензин.

После митинга полк был выведен в резерв. За это время все должны отдохнуть, а потом получить на заводе новые самолеты и переучиться на них. Половина людей улетела в санаторий, а я с оставшимися ждал второго рейса.

Тихое село Куровице с богатыми садами стало для нас как бы своеобразным курортным местечком. И когда с Вислы прилетел комдив Герасимов, я попросил, чтобы от санатория нас избавили: здесь лучше любого курорта. Но вдруг в ночь на 20 августа…

Мы спали в хате вдвоем. Сосед — капитан Иван Мамонов — старый летчик. Знал его еще по Академии ВВС. Мы вместе прибыли на фронт. Во время Курской битвы он был сбит в воздушном бою, сильно обгорел, долго находился на излечении. Медицина списала его как летчика, но сам он с этим не примирился. «Время должно восстановить мое здоровье», — убеждал он всех. Мамонова допустили до полетов на связном самолете. Иван с тех пор летает, но, здоровье не улучшается, и он частенько говорит во сне. И сейчас я слышу его голос:

— Васильич, беда! Пришел с аэродрома посыльный и передал: там немцы и бандеры устроили парад. У них танки и артиллерия.

— Спи, Ваня. Мало ли что во сне может привидеться. Мамонова это взорвало, и он затряс меня:

— Вставай, Фома неверующий! Ты теперь командир полка. Решай, что делать?!

— Ты думаешь, что говоришь? — вскочил я.

— Я в здравом рассудке, а ты все спишь. У нас пустые баки в самолетах. И перелететь мы никуда не можем…

— Подожди, подожди! Про какие танки ты говоришь? Откуда танки? — Мое сознание восстало против этого сообщения, но какой-то внутренний страх насторожил. — Но почему такая тишина? Это какое-то недоразумение.

— А может, действительно недоразумение? Пойдем скорее на аэродром, — предложил Мамонов.

Непроглядная ночь и мертвая тишина холодным страхом окатили нас, когда мы выскочили на улицу. Ни часового, охраняющего дом, ни посыльного. Наверное, пока мы спали, они были бесшумно сняты. Я невольно съежился.

— Товарищ майор?

Хотя часовой, появившийся из-за угла, и произнес эти слова почти шепотом, они прогремели, точно выстрел. Посыльный оказался рядом с часовым. Он торопился доложить:

— В полку объявлена тревога. Весь личный состав занимает свои места согласно плану наземной обороны.

Он рассказал, что видел сам и слышал от патрулей, которые вели наблюдения за противником.

Часов в двенадцать ночи часовые, стоящие у самолетов, уловили какой-то подозрительный шум моторов и металлический скрежет. Сначала думали: идут машины по шоссейной дороге на Львов. Посланный туда патруль наскочил на большую группу людей на окраине аэродрома. Рядом с ними — танки и артиллерия. Слышалась немецкая, русская и украинская речь. Начальник патруля спросил, кто такие. «Войска самостийной Украины. Проваливайте отсюда, пока живы!» — раздалось в ответ.

Мы с посыльным побежали на аэродром, а Мамонов с часовым в штаб полка. Там хранилось знамя. Для охраны его был создан специальный взвод. В такой обстановке самое главное — сохранить знамя. Потеря святыни будет означать потерю полка: он будет расформирован.

На аэродроме, как и в селе, — тишина, и все укрыто ночью. На КП собрались офицеры. Полк занял оборону. Не верится, что сейчас в километре от нас выстроилась, может, тысяча, а может, и больше фашистов и бандеровцев. С ними танки и пушки.

В первую очередь нужно было бы о случившемся немедленно доложить в вышестоящий штаб, но мы ни с кем не имели связи: ее свернул БАО, уезжая от нас. Машина, которая только что уехала во Львов, — единственное средство связи. Но если она и доберется до города, все равно помощь раньше как часам к десяти утра не подоспеет. Пока нужно рассчитывать только на свои силы.

Для уточнения обстановки была послана специальная группа во главе с начальником разведки полка. Им было поручено еще раз выяснить силы противника и его боевые порядки. И я, прежде чем начать совещание, с нетерпением ожидал разведчиков.

— Они могут и не возвратиться, — с тревожным нетерпением сказал оставшийся за инженера полка капитан Григорий Лебедев. — Бездействовать нам дальше нельзя.

— И все же подождать надо. — Я внимательно разглядывал собравшихся офицеров.

В большом сарае они расселись тремя группами по три — пять человек, как бы приготовившись к бою, уже рассредоточились. При тусклом свете бензиновой коптилки лиц я почти не видел, но по напряженной тишине понимал — они ждут моего решения. Мне же пока ясно одно: спешить с применением оружия не следует. Если враг хотел бы расправиться с нами, он уже сделал бы это под покровом ночи.

А может, он начал со штаба? Там Знамя полка. Его охранял часовой. Второй часовой ходил вокруг хаты. Там же и начальник штаба полка со знаменным взводом.

Память воскресила одну из причин разгрома штаба дивизии Чапаева: он был размещен вдали от своих частей. У нас штаб оказался тоже на отшибе от аэродрома, где постоянно находится две трети людей полка, а днем почти весь полк.

И тут я спохватился, что о знаменном взводе думаю уже в прошедшем времени. Меня охватила тревога. Чтобы не выдать своего состояния и в надежде встретить знаменный взвод, я вышел из КП.

Странная тишина. Вокруг сарая ходят часовые. Рядом стоянка самолетов. Все «яки» мы выстроили в одну линию. Сзади них — окопы. Дальше — осушительная канава. Это своеобразный противотанковый ров. Но такими мыслями я просто успокаиваю себя: для любого танка этот ров не препятствие.

Тихо иду вдоль канавы. И подальше от самолетов. Там, в окопах, люди. В темноте можно набрести на них. А эта встреча ничего хорошего не сулит: там ждут врага и готовы в любую секунду открыть огонь.

А почему в такой момент я хожу один? Меня сейчас могут бесшумно схватить. От такой догадки ноги сами застыли на месте… И — о ужас! — на меня летит что-то светящееся. Что это — граната?

Мне никогда не доводилось бросать гранату и видеть ее полет, хотя не раз приходилось изучать и держать ее в руках. Я подумал, что слабый свет — это горение капсюля. Момент — и я плотно прижался к земле. Слышу грохотание своего сердца. Даже словно слышу дыхание травы. Чувствую ее запахи. Запахи земли. И жду взрыва. А его нет.

Наконец понимаю — если бы это была граната, она сказала бы свое слово. Вскакиваю на ноги. Передо мной в траве еле-еле заметен светлячок. Надо же… Я наклоняюсь к светлячку, чтобы поймать его. И поймал… небольшую палку с привязанной к ней бумажкой и с чуть светящимся карманным фонариком.

Испуг прошел. Фонарик и записку я взял, а палку бросил в ту сторону, откуда она прилетела. Фонарик до того плохо светил, что нельзя было прочитать написанное на бумажке. И фонарик улетел вслед за палкой. Скорее в сарай! Враг готовит какую-то ловушку.

Офицеры по-прежнему сидели на КП. И я тоже сел на прежнее место. Но у меня до того все было напряжено, что я сидел окаменело. Нужна разрядка. И я чувствовал — надо заговорить.

— Как темно… — выдавил из себя. Но слова прозвучали нормально, и я продолжал: — Хоть глаз выколи.

— А разведчики задерживаются, — подал голос инженер.

— Да, задерживаются, — отзываюсь я и как можно спокойнее вынимаю из кармана брюк бумажку и читаю про себя:

«Командиру 32-го полка „яков“.

Уважаемый майор, не волнуйтесь. Отдыхайте по-прежнему. И будет полный порядок. Мы вас надежно стережем.

Доброжелатель».

В первый момент я был изумлен. Как они выследили меня и послание подбросили именно мне? Но, поразмыслив, решил: просто случайное совпадение.

Бумажка меня окончательно убедила, что враг пока не хочет применять оружие. Но не намерен ли он захватить нас живыми? Мы все уже в прицелах его пушек и танков. А наш КП — сарай — наверняка под особым наблюдением.

Что делать? Может, прав инженер Лебедев — бездействовать дальше нельзя?

А как быть с посланием? Прочитать его офицерам или нет? Нет!

Дверь на КП тихо отворилась. Неторопливо вошел капитан Мамонов. На широком, испещренном ожогами лице никакой тревоги. Он спокойно, точно на тактическом учении, доложил:

— Знаменный взвод с документами штаба прибыл на аэродром и занял оборону на своем участке.

Только Мамонов успел сесть за стол рядом со мной, как явился начальник разведки. Он, как и положено разведчику, подробно рассказал о противнике.

Основная сила — фашистские войска. С ними несколько небольших групп в гражданской одежде. Очевидно, бандеровцы. Сейчас они проходят, как на параде, колоннами перед какой-то трибуной. Видимо, опасаясь нашего нападения, враг танками с автоматчиками окаймил свою пехоту. На стоянку наших самолетов направил пушки. Разведчики насчитали около сорока танков и более пятидесяти орудий. В заключение начальник разведки сделал вывод:

— Против такой силы мы сейчас силой не можем действовать.

В такой обстановке нервозность и поспешность могут привести нас к опрометчивым действиям и заставят противника применить оружие. Он же, по всему видно, пока только демонстрирует на аэродроме свою силу, поэтому мне хотелось резко оборвать инженера, но я сдержался и, словно бы не слыша его, как можно спокойнее спросил:

— Теперь обстановка всем ясна?.. Раз ясна, давайте совет держать, как нам действовать в этих обстоятельствах. — И обратился к капитану-инженеру: — Вам слово.

— Нельзя ждать, пока фашисты нас всех раздавят! — решительно заявил ой. — Мы должны ударить по этому парадирующему сброду. Он понесет большие потери, а мы в темноте ускользнем от них на Львов.

Какие боевые слова! Ударить по сброду! Это в наших силах. А точнее, в моей власти. Отдать приказ — и все пойдут в атаку! А потом? Ускользнем? Вряд ли. Да и что мы сделаем этой банде, окружившей себя танками? К тому же немцы наверняка все предусмотрели. Иначе не устраивали бы здесь парад, как у себя перед Бранденбургскими воротами.

— Правильно, — одобрил я мысли Лебедева. — Но как мы ударим по этому сброду? Пока будем прорываться через оцепление из танков и автоматчиков к колоннам пехоты, расстреляем все патроны, А их у нас кот наплакал: на автомат — один диск, на винтовку — три обоймы, на пистолет — две. Да еще неизвестно, исправно ли все наше оружие: за время войны из него мало кто стрелял.

— Самолетные пушки используем… — в пылу нетерпения не унимался инженер. —

Но его никто не поддержал. Чтобы использовать наши пушки, нужно поднять хвосты самолетов. Для этого на каждый «як» надо пять-шесть человек. Прицеливаться будет очень трудно. Стоит нам сейчас дать хоть один выстрел, мы растревожим это сборище, и оно, включив фары танков, осветит аэродром и за какие-нибудь две-три минуты без единого выстрела гусеницами проутюжит все самолеты. К тому же наши пушки лобовую броню танков не прошибут. Значит, стрельба будет бесполезна, а мы погибнем.

— Но что же делать? Неужели будем ждать, пока нас раздавят? — как-то обреченно произнес Лебедев.

— А почему не ждать? — откликнулся Мамонов. — Время работает на нас — помощь к нам придет. Суть мужества не всегда заключается в том, чтобы с оружием бросаться на противника.

Далее Мамонов высказал предположение, что противник, вероятно, готовится тихо захватить наши самолеты и перелететь на них к себе. У него могут быть и свои пилоты. За Львовскую операцию сбито около пятисот вражеских машин. Многие летчики выпрыгнули с парашютами и приземлились на нашей территории. Часть из них могла присоединиться к этой недобитой своре.

Оказавшись впервые в такой необычной обстановке, мы без спешки и суеты обсуждали, как лучше организовать оборону. Война научила нас самообладанию. И мы пришли к единому мнению — ждать. Только ждать. Если фашисты сейчас и двинутся на нас, мы их встретим из окопов и щелей, а потом сожжем самолеты и, укрывшись в высокой траве, уйдем на Львов. А пока враг нас не тревожит, надо поднять на козелки хвосты самолетов и направить их пушки на противника.

За час до рассвета аэродром очистился от непрошеных гостей. Колонны недобитых фашистов как пришли под покровом ночи, так и ушли в темноте. Только когда взошло солнце, в бинокль можно было разглядеть последнюю колонну врага, втягивающуюся в лес.

От посланного на машине во Львов офицера с донесением не было ни слуху ни духу. Видимо, ночная стрельба имела с этим какую-то связь. Еще до рассвета капитан Мамонов улетел на По-2 в воздушную армию с докладом о ночном «церемониале» на нашем аэродроме и с просьбой прислать нам горючего, чтобы мы могли перелететь во Львов или же ближе к Висле, где теперь базируется наша дивизия. Для большей уверенности, чтобы установить связь со Львовом, мы послали в город еще двух человек. По земле или по воздуху, а доберутся наши тревоги до вышестоящих штабов.

День в ожидании тянулся мучительно медленно. Жители села, как и раньше, занимались своими делами. Наши попытки узнать от них какие-либо сведения о ночных действиях бандеровцев и гитлеровцев ни к чему не привели.

Под вечер к нам прилетел транспортный самолет Ли-2. Он прибыл за нами. На нем был единственный пассажир из штаба фронта — майор. Командир экипажа тут же, у самолета, сообщил мне две новости.

Первая: Президиум Верховного Совета СССР Указом от 19 августа 1944 года наградил меня второй медалью «Золотая Звезда» и постановил соорудить бронзовый бюст на моей родине.

Вторая новость: американское правительство наградило меня высшим авиационным орденом — «Крест» за авиационные боевые заслуги.

После этого ко мне подошел майор, представился и, поздравив с награждением, тихо сказал:

— Мне срочно надо с вами переговорить. Представителю от штаба фронта я предложил пройтись по аэродрому.

— Хорошо, — согласился он. — Мы как будто будем проверять готовность самолетов к стрельбе с земли.

Из этих слов я понял, что он уже в курсе всей нашей жизни.

— Вы говорили с капитаном Мамоновым?

— Да.

— А почему он не прилетел?

— Завтра явится. С ним произошло недоразумение. Ему не поверили в штабе воздушной армии и сдали его на попечение врачам. Мы, конечно, вмешались. Да и нам тоже встретиться с вами раньше не представлялось случая. Надеялись, что наш агент, находящийся у бандеров, найдет возможность вас предупредить.

Я вспомнил странную записку за подписью «Доброжелатель» и пояснил:

— Он предупредил, но предупредил так, что внес больше путаницы, чем ясности. — И я рассказал, при каких обстоятельствах прилетела ко мне странная записка.

— Видимо, других возможностей он не имел. Да и написать более открыто тоже побоялся… А вообще говоря, пока все идет как и задумано, — одобрил майор наши действия.

— Так вы, значит, знали о параде еще до прилета нашего посланца? — спросил я.

Майор не спеша огляделся и, убедившись, что вблизи никого нет, тихо ответил:

— Да, знали.

— А почему войск не прислали? Этот сброд бандеровцев и фашистов можно было сразу накрыть.

— Это не сброд, а хорошо вооруженный немецкий отряд. При бое с ним на аэродроме ваш полк первым бы попал под удар.

Это меня удивило.

— Одни немцы? А бандеровцев разве не было?

— Фашисты только маскируются под бандеровцев, чтобы отвлечь от себя внимание. На аэродром они пригласили только своих агентов, которые находятся среди бандеровцев и руководителей банд. Немецкие агенты перед парадом оцепили вас и сейчас держат под своим наблюдением… — Майор рассказал об обстановке, сложившейся в нашем районе, и попросил: — Но об этом пока никому ни слова. Все должно идти своим чередом.

Прежде чем идти на КП, я поинтересовался:

— Какая была цель фашистского парада?

— Генеральная репетиция для выполнения своего замысла. И попутно придать уверенность бандеровским главарям в том, что их поддерживает немецкая армия.

Наступила вторая тревожная ночь, такая же темная и гнетущая своей неизвестностью, как и прошедшая. Теперь нами сделано все, чтобы действительно во всеоружии встретить противника.

Гимн победе

После получения новых самолетов я был назначен старшим инструктором-летчиком Главного управления фронтовой авиации. В Москве приходилось бывать мало: отчитаешься за командировку — и снова в полет. Главная работа инструктора на фронте: обобщать боевой опыт и на основе его показом и рассказом учить воевать авиационные полки.

С майором Алексеем Пахомовым мы в начале марта сорок пятого года только что возвратились из Восточной Пруссии. Там остался в окружении только гарнизон Кенигсберга. Воздушных боев почти не было: наши войска уже освободили большую часть Польши. После двухдневного отдыха нам приказали лететь в Венгрию. Торопились к озеру Балатон, Там шли большие воздушные бои.

Львов. Мы должны лететь на Як-3. Перед вылетом метеорологи сообщили нам, что Карпаты закрыты облаками, а за горами ясно. Однако метеорологи ошиблись. Там тоже стояла сплошная облачность. Назад возвращаться — бензина не хватит, а плюхаться в Карпатских горах не хотелось. С тревогой порыскали над районом Мукачева, чтобы отыскать хоть какой-нибудь разрыв в облаках.

Покинуть самолеты и выпрыгнуть с парашютами не решились: жалко было, очень жалко бросать новые «яки». По радио договорились лететь на юг: может, и найдем какой-нибудь просвет к земле. Правда, за время поисков мы могли отклониться на запад, а там близко линия фронта. К тому же и ветром могло снести: мы летели на высоте почти восемь тысяч метров. А здесь ветер мог дуть со скоростью до ста километров. Да и на наших полетных картах линия фронта была обозначена неточно. Это, конечно, вносило много неясностей и тревожило: ведь мы могли угодить в лапы к фашистам.

Летим минут пять. От нервного напряжения у меня стрелка компаса сильно дергается, как бы тоже тревожится. Наконец часы показывают время полета десять минут. Это значит — пора прекращать полет: скоро кончится горючее. Приборов у нас не имелось, чтобы пробить облака. Слышу голос Пахомова:

— Арсен, давай выпрыгнем?

— Давай! — согласился я, позабыв, что мне нельзя прыгать с парашютом.

— Впереди маячит просвет. Давай туда! — тут же крикнул напарник.

Наконец нашли «окно». Нырнули к земле. А чья здесь территория? Увидим — разберемся.

Под нами оказалась какая-то большая река. Она широко разлилась. Много еще и мелких речушек. Недалеко большой город. Наверное, Сату-Маре. Скорее к нему: может, там имеется какой-нибудь аэродром. Его нет. Река широкая, и много разных ручейков. Поля все раскисли. Приземлиться на них нельзя: самолет зароется в раскисшую землю и кульбита не избежать. Кабина самолета наполнится жидкой землей, и можно задохнуться.

Наше внимание привлекла шоссейная дорога. По краям ее — деревья и столбы связи. Прикинули. Ширины хватит. Выключили моторы, решив пришоссейниться с выпущенными шасси. Мой самолет побежал ровно. Деревья и столбы мелькали по сторонам. Тормозил вовсю. Машина вот-вот должна была остановиться. Но, на мою беду, левое колесо наскочило на кучу щебенки (эти камушки были припасены для ремонта дороги). Самолет сразу дернуло влево. Колесо оказалось в кювете. Мой «як» клюнул и встал на нос. Кругом тихо. Людей поблизости не видно.

«Ну, — думаю, — на этом все и кончилось. Повезло!» Посмотрел вверх — хвост глядит в небо, взглянул вниз — земля рядом. Отстегнулся от сиденья и начал вылезать, озираясь по сторонам, не появился ли кто поблизости. Мне было невдомек, что своим телом я нарушу равновесие самолета. И только вытянул туловище из кабины, как мой «як» начал переваливаться. Тут только до меня дошло, что сам себя поставил под удар. Схватился руками за борта кабины, чтобы втянуться в нее, но не успел: «як» опрокинулся на спину и придавил меня. В голове затрещало, хрустнули ребра, поясница…

Сколько лежал без сознания — не знаю. Очнулся, когда меня вытаскивали из-под самолета наши солдаты. Голова болела, и все кружилось перед глазами. Тошнило, ныла поясница. На ногах трудно было стоять. А на душе такая горечь за происшедшее, что у меня невольно потекли слезы: скоро конец войне, а я буду валяться в постели.

Потом медицинская комиссия, а она, как и было в читинском госпитале, наверняка спишет с летной работы, и день победы придется встретить в тылу, может, даже в госпитале, а не на фронте с боевыми друзьями.

В тяжелом состоянии солдаты доставили меня в какое-то медицинское учреждение. Меня уложили в постель и сделали два укола. Я тут же заснул.

Проснувшись, увидел обстановку, которая воскресила давнее — читинский госпиталь в 1939 году. Я решил, что это сон, и закрыл глаза.

Такие моменты в жизни трудно понять, не пережив их. По прошествии времени они воспринимаются порой даже как сказочные. И я, забыв, что со мной только что произошло, невольно воскликнул:

— Лидочка!

На меня в недоумении уставилось молодое девичье лицо. Однако с него мгновенно испарилось это недоумение, а я отчетливо услышал добрый, ласкающий голос:

— Лежите тихо и не говорите. И все будет хорошо.

Почти такие же слова и при таких же обстоятельствах, говорила мне Лида в читинском госпитале. И сейчас вверху мерцает такой же бледный синий огонек, как и тогда. Но я отчетливо вижу, что это не Лида, и память мгновенно воскресила минувшую аварию. Я весь судорожно вздрогнул и, как бы проверяя, в каком состоянии нахожусь сейчас, вынул руки из-под одеяла. И опять услышал тот же голос, только уже тревожный и требовательный:

— Без разрешения врача вам нельзя двигаться.

— Здравствуйте, прекрасная незнакомка, — проговорил я и, глядя на нее, улыбнулся. — Фронтовые друзья зовут меня Арсеном. А как вас? Скажите, пожалуйста.

— Маруся.

— Вы мне показались похожей на знакомую красивую женщину.

— Да ну-у! Она ваша жена?

— Нет. Вы тоже для меня Земфира… Но она не без обиды перебила:

— Я не Земфира, а Маруся.

— Я всех красивых девушек называю Земфирами, — пояснил я. — Это из поэмы Пушкина «Цыганы». Так что не обижайтесь. А вы для меня сейчас сама красота: ведь после моего вынужденного сна вы первый человек, которого я вижу.

Маруся взглянула на стенные часы и, прикинув в уме, пояснила:

— Ваш вынужденный сон был двадцать пять часов н двадцать минут.

— Вот это да-а! — удивился я. — Недаром у меня неплохое самочувствие. Даже и голова почти не болит. — Я подвигам поясницей: боль дала о себе знать.

— А вы лежите спокойно! — приказным тоном велела Маруся.

— Дорогая Земфира! Вы требовательный командир или же медицинский работник?

— Я медицинская сестра и подчиняюсь врачу. А он мне приказал дежурить у вашей постели, чтобы вы не двигались.

— Тогда прошу, расскажите, где я нахожусь и что стряслось с моим товарищем.

— Вы в лазарете военной комендатуры города Карей. — И она рассказала все, что знала о нас с Пахомовым.

Оказывается, мы с Алексеем пришоссейнились в Румынии, недалеко от венгерской границы. Меня подобрали солдаты, производившие ремонт дороги, на которую мы сели. Мой напарник при посадке задел за деревья, которыми была обсажена дорога, и сделал несколько кульбитов. Самолет вдребезги, а на самом — ни единой царапины.

— А где он сейчас? — поинтересовался я.

— Вчера уехал. Он почему-то очень торопился в Венгрию, в Дебрецен. Этот город отсюда километров шестьдесят. Он говорил нам, что там возьмет истребитель и улетит воевать к озеру Балатон. Пахомов просил передать вам пожелания скорейшего выздоровления и благополучной встречи в Москве. За вами, — продолжала Маруся, — должен прилететь самолет и отвезти в Москву.

— А от кого вы об этом узнали?

— — От вашего товарища. Так что пока лежите. Он сказал нам, что самолет должен прибыть сегодня.

Это сообщение меня обрадовало, но заставило задуматься: почему так уверенно о самолете сообщил в комендатуре Пахомов? Маруся как бы поняла мои мысли и, взглянув на вешалку, где висел мой китель с двумя Золотыми Звездами Героя и боевыми орденами, сказала:

— За такие дела не грех и самолет прислать.

Только теперь я понял, что давно уже наступило утро, и почувствовал, как проголодался. Попросил Марусю расшторить окна.

Солнечный день хлынул в два больших окна. В комнате сразу все ожило и засияло. Я разглядел, что кроме моей кровати здесь еще две пустующие, небольшой стол и вешалка. От ясного дня и мне стало радостно. Я спустил ноги с кровати и сел. Спина болела, но было терпимо. В глазах чуть потемнело, и комната заколебалась. Однако она тут же прекратила свою акробатику, и снова все засияло от глядевшего в окна яркого солнца. Маруся, видя, что я спокойно сижу на кровати, встала с кресла, внимательно осмотрела меня и тихо, снисходительно сказала:

— А все ж таки вы меня хотя бы уважили: ведь мне поручено, чтобы вы лежали. Как я своему начальству доложу, если оно сейчас появится?

При свете я хорошо разглядел Марусю. Совсем еще девочка. Милое, по-детски нахмуренное личико. Высокая и прямая. Белый халат придавал ей очень уж казенный вид, что не вязалось с детским выражением лица.

— Вам не идет этот халат. Да и чепчик с крестом.

— Я это знаю, — торопливо согласилась девушка. — Я добровольно пошла в армию, чтобы выучиться на снайпера, а послали на медкурсы. Здесь военная комендатура только что организовалась, и меня прямо с курсов направили сюда. У меня в прошлом году погиб папа. Он был снайпером…

Маруся поспешно сбросила с себя халат и шапочку с красным крестиком и, швырнув их на свободную кровать, опустилась в кресло и зарыдала. А я почему-то почувствовал прилив сил и понял, что еще попаду на фронт. Конечно, не теперь, а недельки через две. Вчерашнее настроение испарилось. Я расправил плечи, подвигал поясницей и наклонился. Боль в ней, конечно, чувствовалась. Это у меня давно, но я же летаю. И теперь, как прибуду в столицу, как следует отдохну, успокоюсь и — снова на фронт. Конечно, к озеру Балатон не успею, но в последней, Берлинской операции обязательно приму участие.

Хорошие надежды придают и хорошее настроение. Мне захотелось успокоить девушку. Я встал с кровати, надел ее халат и шапочку и деланно серьезно начал ее утешать:

— Марусенька, миленькая сестричка милосердия, не плачьте, все будет прекрасно. — Я по-отцовски ласково обнял ее и поцеловал в щечку.

Она перестала плакать и с укором взглянула на меня:

— Вам хорошо так говорить и прикидываться нежным братом милосердия. Вы воевали, а я хотела мстить за своего отца, но мне не дали такой возможности. А как хотелось! — И она снова зарыдала.

Мстить! Это слово частенько приходилось слышать не только в тылу, но и на фронте. Однако оно не отвечает социальному характеру нашей справедливой войны. Советская Армия — армия не мстителей, а освободителей.

— Тоже мне сестра милосердия! — сказал я. — Значит, только мстить хотели, а не воевать? Ведь месть — слово допотопное и произошло от лично кровной мести. И это нам чуждо.

Девичьи слезы, точно роса, появляются быстро и так — же быстро исчезают. Маруся перестала плакать и перешла в наступление:

— Месть — это тоже война! Разве мы не должны отомстить фашистам за их зверства?..

В этот момент вошли трое военных: капитан медицинской службы, капитан-авиатор и старший лейтенант — начальник военной комендатуры городка Карей.

Не знаю, что подумали они, увидев меня в белом халате, а Марусю в платье и тапочках, но капитан-авиатор не без раздражения спросил:

— А где майор Ворожейкин?

— Здесь. Это я.

Конечно, он не мог не заметить моего смущения, но Маруся пришла мне на помощь:

— Вы уж извините нас: товарищ майор — лежачий больной. Ему нужно было сходить в туалет, вот я ему и дала свой халат и шапочку.

Все вежливо со мной поздоровались, а авиатор представился и сказал, что он прилетел за мной, чтобы отвезти меня в Москву.

— А кто вам приказал? — как-то непроизвольно вырвалось у меня.

— Начальник штаба ВВС маршал авиации Ворожейкин. — И он, улыбнувшись, не без иронии спросил: — Наверное, не забыли своего отца?

В этот же день я был в Москве.

Когда поправился и вышел на работу, мне немедленно было приказано явиться к начальнику Главного штаба ВВС маршалу авиации Ворожейкину. Оказывается, кто-то ему из Дебрецена дал телеграмму, что при аварии самолета пострадал его близкий родственник. После этого недоразумения и состоялось мое личное знакомство с однофамильцем — Григорием Алексеевичем Ворожейкиным. Когда я представился ему, он строго спросил: как я осмелился на такую ложь — выдать себя за его сына?

Дата добавления: 2015-08-28